Чандран Кукатас
Либеральный архипелаг. Теория разнообразия и свободы
Либеральна ли наша теория?
Однако, спросят нас, в какой степени выдвигаемая здесь теория является либеральной? Одна из причин для того, чтобы усомниться в этом, состоит в том, что наша теория не называет хорошим обществом такое, которое управляется единой концепцией справедливости. А в современном либеральном мышлении доминирует представление о том, что либеральные рамки – это рамки справедливости. Идея о либерализме как об архипелаге объединений, которые вовсе не обязаны быть либеральными и могут жить в соответствии с совершенно иными моральными стандартами, противоречит идее либерализма, сформированного единым стандартом справедливости. Можно даже утверждать, что предлагаемая здесь точка зрения сильнее соответствует коммунитаристской позиции[69].
Одна из причин того, что эта точка зрения не является коммунитаристской, состоит в том, что она явно не придает никакого особого значения ценности общины. Ни местная община, ни национальное общество не рассматриваются нами как особенно ценные и важные объекты, заслуживающие сохранения сами по себе. Ключевая ценность, к которой мы апеллируем, – не община, а свобода; причем из всех свобод наиболее важна свобода совести. В сущности, наша теория утверждает, что любая социальная формация или властная структура заслуживают сохранения в той степени, в какой они совместимы со свободой совести. В этом заключается основа режима толерантности.
Такой взгляд вполне совместим с либеральной традицией по причинам, которые не должны вызывать никаких возражений. Первая из этих причин заключается в том, что сама эта традиция в своем современном виде была порождена европейскими религиозными войнами в качестве философской попытки обосновать значение свободы убеждений. Важнейшими работами в этой связи являются «Опыт о веротерпимости» Локка, но в первую очередь – «Философский комментарий» Бейля. Первоначальная задача, которую ставил перед собой либерализм, была связана не со справедливостью и не с социальным единством, а с построением режима взаимной толерантности. Вторая причина состоит в том, что либеральная мысль, и особенно либеральная конституционная мысль, неизменно признавала достоинства разделения властей и недопущения централизации политической власти. Преумножение юрисдикций и властей считалось весьма полезным. Самые важные фигуры этого направления включают в себя Юма, Мэдисона, Токвиля и Актона. Либеральная теория, предлагаемая в нашей работе, построена на сочетании идей, служивших основой для решения обеих этих проблем.
Но есть и третья проблема, задающая форму представленной здесь либеральной теории. В отличие от большинства размышлений по поводу либерализма, мы начинали отнюдь не с вопроса о том, какой должна быть структура либерального государства, или о том, как в его рамках должны распределяться блага и обязанности. Как уже указывалось, мы не собирались ставить вопрос о справедливости. Важная причина для избрания нашего подхода состояла в том, что либерализм – это в конечном итоге учение интернационализма. Это философия Открытого Общества. Даже самый безобидный национализм не может служить для нее отправной точкой (несмотря на то что любая состоятельная либеральная теория вынуждена признавать существование национального государства), а патриотизм в этой философии рассматривается как ценность, значение которой сильно преувеличено. Пусть мы даже склонны предпочитать общество подобных себе людей и всячески превозносить их достоинства, верно и то, что мы способны найти нечто родственное в людях самых разных типов. Границы можно провести где угодно, но в конечном счете они не имеют никакого значения.
Либерализм – это учение о человеческой свободе в мире разнообразия и разногласий. В качестве решения проблем, порождаемых разнообразием, оно предлагает не теорию о том, как устранить различия, а о том, как обеспечить их сосуществование, поскольку большинство носителей этих различий не желает от них отказываться. Либерализм проповедует взаимную толерантность и соответственно мирное сосуществование. Либеральный режим – это режим толерантности. Он защищает нормы толерантности не потому, что высоко ценит автономию, а потому что признает значение того факта, что люди мыслят по-разному, смотрят на мир по-разному и склонны (порой даже считая себя обязанными к этому) жить не так, как требуют от них другие люди. Либерализм выступает за толерантность, потому что уважает свободу совести. Он утверждает толерантность, защищая свободу объединений, чтобы люди могли жить так, как считают правильным – как им диктует их совесть[70].
Однако этот набросок дает лишь самое общее представление о теории, которую мы собираемся защищать. Следует объяснить более подробно, что́ свобода объединений и свобода совести означают в более содержательных терминах, а также показать, что́ толерантность должна представлять собой на практике. Однако, прежде чем приступать ко всему этому, нужно выяснить, почему совести придается такое большое значение. Фундаментальные предпосылки развиваемой нами теории требуют дальнейшего исследования и обоснования.
Глава 2
Природа человека и его интересы
[И поэтому Бог] человека сотворил только одного и единственного. Это не для того, конечно, чтобы оставить его одиноким, без человеческого общества, но чтобы тем самым сильнее возбудить в нем стремление к общественному единству и к узам согласия, коль скоро люди соединены между собой не только сходством природы, но и связями родства.
Блаженный Августин[71]
Когда человек осознает, что различные состояния бытия существ пребывают в Едином и от Него происходят, то он достигает Всевышнего.
Бхагавад-Гита, XIII, 30[72]
Миру людей свойственны всевозможные различия – в языках, в обычаях, в религиях, или, выражаясь обобщенно, различия культур. Встает вопрос: как нам относиться к факту такого разнообразия? Как оно отражается на представлениях о том, каким образом мы должны жить (и каким институтам подчиняться)? Но прежде чем давать ответы на эти вопросы, необходимо выяснить: как следует понимать это разнообразие? И сделать это нужно из-за того, что наше понимание природы человеческого разнообразия самым существенным образом сказывается на способности разумно рассуждать о том, какие институты наиболее подходят для людей. Собственно, от того, как мы понимаем разнообразие, принципиально зависит сама возможность дать общий ответ на этот вопрос, поскольку одной из очевидных реакций на присущее людям многообразие является мнение о невозможности представить себе существование всеобщих или универсальных истин о человеческом сообществе.
В настоящей главе мы ставим перед собой задачу показать, что, даже если разнообразие является неизбежной и постоянной особенностью человеческих обществ, существуют также фундаментальные, присущие всем людям свойства, которые при их правильном понимании помогут объяснить важнейшие черты человеческого разнообразия. Человечество едино; склонность к разнообразию не является «врожденным атрибутом рода человеческого»[73] – она эпифеноменальна. Мы сможем ее объяснить, если поймем природу человека и условия, в которых он существует.
Таким образом, эта глава посвящена защите философской антропологии, утверждающей, что «культурные различия являются не существенным, а случайным и временным атрибутом человеческого существования»[74]. Различия между людьми несущественны, будучи обусловлены обстоятельствами; когда обстоятельства одинаковы, то и люди будут действовать и осуществлять свой выбор одинаковым образом, руководствуясь одними и теми же мотивами, которые определяли человеческое поведение в течение тысячелетий. А поскольку культура и конкретные исторические формы, которые принимает жизнь людей, эфемерны, то сами по себе они не имеют ценности. Важен лишь человек, который создает культуру и которому служит культура[75].
В конечном счете, цель данной главы – в том, чтобы заложить (минимальные) основы для защиты либеральных принципов в качестве универсальных. Соответственно в первом разделе главы мы сформулируем основные утверждения этой индивидуалистической антропологии. Во втором разделе мы будем развивать свою позицию путем критики некоторых важных альтернативных точек зрения. В третьем разделе будет рассмотрен ряд возможных возражений, а в четвертом разделе мы окончательно сформулируем наш тезис, постаравшись также продемонстрировать его актуальность.
Природа человека
«Рейн течет на север, а Рона – на юг; однако истоки обеих рек находятся в одних и тех же горах, и обе текут в противоположных направлениях под действием одного и того же принципа тяготения. Вся разница в направлении их течения создается разным уклоном местности, по которой пролегают их русла»[76]. Так Давид Юм отвечает на свой же вопрос о том, как нам быть с проблемой поиска общего стандарта суждений для «народов, чьи характеры имеют между собой мало общего»[77]. Продолжая размышления, мы должны «подняться чуть выше», что на языке философских изысканий Юма означает обратиться к истокам: к природе человека.
В этом отношении последующий анализ в основном будет опираться на идеи Юма, хотя мы задействуем и иные источники, имея целью как критику взглядов Юма, так и их развитие.
Мотивы, движущие людьми
Все люди одинаковы по всему миру, хотя жизнь людей в различных странах мира принимает разные формы в зависимости от обстоятельств. Для того чтобы понять природу человека, в первую очередь следует понять природу его мотиваций. Юм выделяет три основных мотива, управляющих поступками людей: интересы, привязанности и принципы. Эти термины мы встречаем в эссе Юма «О партиях вообще», где они используются для описания преобладающих типов политических «фракций»[78]. Тем не менее такая терминология поможет нам выделить разные типы человеческой мотивации, которые Юм описывает в других трудах, посвященных философии человеческой природы. Разобравшись с этими мотивациями, мы сможем приблизиться к пониманию природы людей, объясняющей их разнообразие.
Интересы – вероятно, наиболее мощный из всех мотивов, определяющих человеческое поведение. И когда речь заходит о поведении индивидуума, мы нередко ищем объяснение в его эгоистических личных интересах. Привлекательность ссылки на личные интересы самоочевидна для любого защитника моделей рационального выбора. Это допущение превратилось в настолько непререкаемую основу современной экономической теории, что принимает за данность существование индивидуумов как рациональных игроков, объявляя целью их поступков максимизацию полезности[79].
Это же допущение находил привлекательным и Юм, особенно в своем «Трактате о человеческой природе», поскольку оно представлялось пригодным для основы, на которой можно было построить полную теорию человеческих институтов – справедливости, собственности и общества, или, обобщенно выражаясь, теорию морали. Хотя мы весьма склонны сочувствовать другим, отмечает Юм, «первичным мотивом установления справедливости» все-таки является личный интерес[80]. Люди в своих действиях руководствуются самыми разными мотивами, многие из которых «благородны» и достойны уважения; но, с точки зрения Юма, не ими объясняется выработка правил справедливости и владения собственностью. Возникновение условностей, связанных с собственностью, обязано эгоистическому желанию оградить свое имущество от захвата; и хотя мы привыкли к этим условностям и считаем должное уважение к ним добродетелью, они существуют только благодаря тому, что отвечают нашим интересам.
Подобно другим мыслителям, делавшим упор на значение личных интересов, Юм старательно подчеркивает, что человеческая природа не столь низменна, как следует из допущения об эгоизме. По словам Юма, в качестве «анатома морали», а не ее «художника», он был обязан объяснить, как устроена человеческая природа, а не живописать ее в привлекательных красках. Так же и в политике, рекомендует он, «каждого следует считать мошенником», пусть даже это предположение и не соответствует действительности[81].
Однако при всей необходимости не забывать о том, что природа человека (и его характер) не сводятся к одному лишь эгоизму, следует отметить (вслед за Юмом), что ложность предположения, объявляющего всех людей мошенниками, заключается не в идее о существовании мошенников, а в заявлении о том, что каждый человек – мошенник. Мысль Юма состоит в том, что эгоизм играет роль мощного мотива в человеческом поведении и мы ни на одном этапе нашего анализа поведения и институтов не должны допускать, что он утратил свое значение. При этом Юм понимает, что свою роль играют и другие мотивы.
Вторая мотивация, выделяемая Юмом[82], это привязанности. В своем анализе политики Юм ссылается на этот мотив для объяснения поведения, за которым стоят не столько личные интересы, сколько увлечение одних индивидуумов другими и их внимание к некоторым чужим мнениям и пожеланиям. Привязанности предполагают не бескорыстие (disinterested), а безучастие (uninterested). Лица, действующие под влиянием привязанностей, не беспристрастны – они просто не пристрастны к самим себе. Кроме того, Юм признает, что объект такого влечения не обязательно будет человеком; им может служить институт – например, политическая партия или монархия.
Третьей мотивацией, согласно Юму, служат принципы. В эссе «О партиях вообще» он отмечает, что партии, образовавшиеся «на основе принципа, особенно принципа абстрактного и умозрительного, известны только нашему времени и, возможно, являются самым необычным и необъяснимым феноменом, который только имел место в человеческих делах»[83]. Он поразителен по той причине, говорит Юм, что приверженность принципу можно сохранять, не создавая никаких помех своему ближнему (и без всяких помех с его стороны). И все же эта тайна разгадывается Юмом с помощью аналогии. В то время как два человека, идущих навстречу друг другу по большой дороге, могут легко разойтись, «два человека, основывающихся на противоположных принципах религии, не могут разойтись так легко, не столкнувшись, хотя можно было бы подумать, что и в этом случае дорога достаточно широка». И вот в чем причина: «…такова природа человеческого ума, что он всегда стремится покорить каждый ум, который к нему приближается, и в той же мере, в какой его изумительно укрепляет единство во мнениях, его поражает и раздражает любое противоречие»[84].
Люди, согласно Юму, обладают свойством увлекаться не только собой или другими, но и понятиями и идеями – идеалами. Собственно, такие увлечения порой бывают настолько сильны, что могут взять верх и над личными интересами, и над привязанностями. Примером этому служат религиозные войны. При этом человеческим мотивам, можно сказать, в одно и то же время присущи как безразличие, так и незаинтересованность[85].
Из всего этого Юм в своем анализе делает ряд фундаментальных выводов о природе человека. Первый вывод следует из признания всех этих различных мотивов: поведение человека рационально. Оно, как правило, направляется в том или ином направлении каким-либо соображением, будь то эгоизм, привязанность или принцип[86]. Поступки человека обычно не являются иррациональными; и по этой причине они в целом объяснимы. Люди поступают тем или иным образом, преследуя определенные цели, мотивируясь личными интересами, привязанностями, или принципами, или какой-либо их комбинацией, причем к поставленным целям они стремятся с тем большей готовностью, чем менее это затратно.
Во-вторых, не существует естественной иерархии мотиваций. Поступок может мотивироваться принципом; но вследствие своего эгоизма люди могут отказаться от принципов с такой же готовностью, с какой они поступают вопреки эгоизму, руководствуясь привязанностями или принципами. Наблюдая за поведением политических партий, отмечает Юм, мы можем разделить их на личные и реальные фракции (а реальные фракции – на фракции интересов, привязанностей и принципов); но на самом деле нам не удастся найти ни того, ни другого в чистом виде. Мотивы почти всегда носят смешанный характер[87]. Вожди, стремящиеся манипулировать массами, понимают это, как правило, апеллируя ко всем этим мотивам одновременно.
Этот момент важен, поскольку из него следует отрицание идеи о существовании каких-то «врожденных» или фундаментальных видов преданности (attachment) и лояльности. Некоторые виды преданности бывают очень сильными; но в их числе нет неизменных. Предполагать обратное – означает утверждать, что «привязанность» или, по крайней мере, некоторые виды привязанности не могут быть изменены. Но это явно не так. Люди могут изменять и изменяют своим привязанностям, если это им выгодно; они не только эмигрируют, но и отказываются от своего гражданства – и своей идентичности, – находя себе новые. Это соображение можно сформулировать формально, сказав, что «личные интересы и групповая идентификация нередко совпадают… поступки, дорого обходящиеся индивидууму, но полезные для группы, тем менее вероятны, чем дороже индивидууму приходится за них платить»[88]. Групповая идентификация является не врожденной, а рационально обоснованной: индивидуумы отождествляют себя с конкретными группами, потому что это отвечает их интересам.
Разумеется, мы не станем отрицать, что иногда привязанности бывают очень сильными и устойчивыми. С другой стороны, следует признать, что зачастую такие привязанности не противоречат личным интересам, а обусловлены ими. Во-первых, членство в конкретной группе может быть очень полезным, потому что обеспечивает доступ к благам, контролируемым данной группой. Однако, как только индивидуум начинает уверенно идентифицировать себя как члена данной группы, такая преданность порой укрепляется по принципу обратной связи. Привлекательность членства в группе может обернуться ловушкой, делая выход из группы затруднительным, а то и невозможным. Узы привязанности и кодекс чести влекут за собой высокие издержки при попытке разорвать устоявшиеся связи; к тому же наказание за отступничество иногда бывает очень суровым. Например, мафия не терпит измены[89]. Но даже в этих обстоятельствах, когда издержки лояльности существенно возрастают, измена может представляться допустимой, привлекательной и даже заманчивой[90].
Но не стоит также полагать, что личные интересы неизменно берут верх или что прочие мотивации всегда можно свести к личным интересам. Эгоистические соображения могут служить мотивацией для актов нелояльности; но нередко люди сохраняют лояльность даже ценой больших личных издержек. Таким образом, самопожертвование является характерной чертой человеческого поведения. Мать может пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти ребенка; террорист может пожертвовать своей жизнью, чтобы убить другого человека, если считает, что это будет полезно для других. Ни в том, ни в другом случае личные интересы не являются мотивом; привязанности могут оказаться сильнее эгоизма.
Правда, нам могут возразить, что даже самопожертвование можно объяснить ссылкой на личные интересы. Согласно этой идее, люди, жертвующие собой, нередко поступают так ради соблюдения усвоенной ими («интернализованной») нормы. Эта норма самопожертвования в конкретных обстоятельствах отвечает интересам группы; привязанность же индивидуума к группе отвечает его интересам. Так, например, когда солдат жертвует своей жизнью (прикрывая отступление), чтобы его взвод мог отойти в безопасное место, он просто соблюдает норму поведения, которую признали все бойцы взвода, исходя из своих личных интересов. В конце концов, если бы никто из них не пожелал выполнять эту норму, то их шансы на выживание во время войны резко уменьшились бы. Однако здесь мы должны проводить различие между объяснением возникновения конкретных норм и объяснением того, почему эти стандарты соблюдаются. В случаях, подобных описанному, личные интересы могут сыграть решающую роль при возникновении подобных норм[91]. Тем не менее они отнюдь не обязательно выступают в качестве мотивации для тех, кто придерживается этих норм. В конце концов, непосредственным мотивом для самопожертвования солдата могут служить его дружеские чувства к товарищам по взводу[92].
Третий источник мотивации – принципы – в той же мере способен принудить индивидуумов к забвению соображений, диктуемых эгоизмом и тем более симпатией. Люди могут испытывать привязанность к своим представлениям точно так же, как к другим людям. С первого взгляда это может показаться если не чрезмерной натяжкой, то по крайней мере несущественным моментом. В конце концов, как полагал сам Юм, привязанность к «абстрактным, умозрительным принципам» – явление не только совершенно новое в мире политических партий, но и, вероятно, такое, что встречается лишь в самых крайних случаях. Однако этот источник мотиваций имеет ключевое значение для понимания человеческой природы. Чтобы доказать это, необходимо провести более углубленный анализ понятия принципов.
Люди мотивируются принципами не просто потому, что они придерживаются абстрактных, философских идей; причиной этой мотивации является желание делать то, что представляется правильным. Один тот факт, что правильно поступить именно так, а не иначе, часто бывает достаточной причиной для такого поступка, даже если она противоречит личным интересам или интересам иных людей, являющихся объектом привязанности. Люди не только обладают способностью к незаинтересованному поведению, но и испытывают сильное желание поступать так, как диктуют «приличия». Так, даже в тех обстоятельствах, когда нет свидетелей и соответственно угрозы порицания, люди сделают то, что они считают правильным. Не следует думать, что принципиальные вегетарианцы по ночам набрасываются на мясо. Как отмечал Адам Смит, люди не только жаждут одобрения, но хотят быть достойными его, соответствовать ему, причем так сильно, что это соответствие начинает цениться выше, чем само одобрение[93]. Разумеется, отсюда не следует, что все люди мотивируются исключительно принципами, не отступая от них ни на шаг. Личные интересы и привязанности все равно остаются важными мотивами, которые могут взять верх над принципами; от слабой воли нам никуда не деться. Но факт остается фактом: принципы могут служить источником мотивации.
Анализировать такую мотивацию можно и с другой точки зрения, признав, что люди обладают совестью. Используемый Юмом термин «принцип» слишком узок для описания мотива, побуждающего к правильному поступку, поскольку идея действий из принципа предполагает, что такие действия необходимо включают в себя элемент рассуждений или размышлений. Но так бывает далеко не всегда. Мусульманину идея о том, чтобы есть свинину, кажется просто невообразимой; для самурая непереносима сама мысль о том, чтобы продолжать жить, запятнав себя бесчестьем. И в том и в другом случае индивидуумы бывают готовы к самым ужасным лишениям, лишь бы избежать таких поступков, которые идут вразрез с их совестью. А общины, религиозные организации или спутники на жизненном пути нередко прибавляют свой голос к диктату совести, не только придавая последнему конкретное направление, но и наделяя его особой силой в качестве источника мотивации.
При анализе человеческого поведения совесть становится не менее важна, чем личные интересы, и отнюдь не из-за того, что люди всегда подчиняются диктату совести, забывая о личных интересах. Все дело только в том, что время от времени совесть оказывается сильнее личных интересов. Юм понимал это, когда отмечал поразительную непримиримость религиозных конфликтов.
Что не менее важно, для понимания человеческого поведения требуется признать, что оно носит преимущественно рациональный характер. Индивидуумы преследуют свои цели, руководствуясь личными интересами, заботой о других и совестью. Но две последние мотивации служат основой для человеческой рациональности в не меньшей степени, чем личные интересы. Нет ничего иррационального в том, чтобы гибель мира предпочесть зуду в пальце; но точно так же нет ничего иррационального и в том, чтобы предпочесть собственную смерть удалению одного-единственного кирпича из фундамента мироздания[94].
Такое представление о рациональном поведении делает нашу теорию человеческого поведения насквозь юмовской. Индивидуум всегда – и повсюду – представляет собой существо, одолеваемое страстями, мотивируемое желаниями и обладающее рациональностью, которая позволяет ему оценить издержки, связанные с альтернативными вариантами действий. Однако соответствующие издержки не обязательно принимают форму ущерба, нанесенного личным интересам индивидуума. Они могут выражаться во вреде, причиненном тем, к кому мы питаем привязанность, или в неверности нашим принципам.
Это непосредственно приводит нас к третьему моменту, который можно извлечь из рассуждений Юма о человеческой природе. Самый важный источник человеческой мотивации – это принципы или, точнее говоря, совесть. Этот вывод важен в данном контексте не потому, что совесть всегда одерживает верх над другими мотивами: как отмечалось выше, иерархии мотивов не существует; личные интересы порой заставляют нас пожертвовать принципами, точно так же как принципы порой вынуждают нас поступать вопреки своим интересам. Однако совесть не только руководит нашими поступками (преимущественно); помимо этого, мы сами считаем, что она должна нами руководить. Именно эта мотивация в первую очередь и делает нас людьми.
Можно выразить эту мысль по-другому, сказав, что все люди умеют отличать хорошее от плохого или, в более широком плане, обладают нравственным чутьем, определяющим их поведение[95].
Но при этом встает вопрос: почему мы считаем, что эта конкретная мотивация имеет первоочередную важность, не являясь всего лишь одной в ряду равно значимых? Причина в том, что эта мотивация оказывает более глубокое структурирующее воздействие на жизнь людей – а соответственно сильнее управляет ею, – чем любая другая. Мы руководствуемся своим нравственным чутьем. Преследуя свои собственные интересы, а также интересы тех, к кому мы неравнодушны, мы стараемся не выходить за рамки приличий. Обратное неверно: мы не следим за приличиями в рамках личных интересов, как и в рамках привязанностей. Личные интересы или привязанности порой заставляют нас перешагнуть границы приличий – не только потому, что эгоизм и любовь могут затуманить наш разум, который перестает различать эти границы, но еще и потому, что они время от времени становятся более убедительными мотивами. Ложь во спасение может уберечь меня от смущения; воровство может обеспечить меня средствами, чтобы прокормить семью; убийство может сделать меня богатым. Но, как правило, мы считаем, что границы, задаваемые моралью[96] – запрещающие лгать, воровать и убивать, – создают базовую структуру сдержек, в рамках которых мы можем действовать; и мы считаем, что нарушение этих границ невозможно без какого-нибудь оправдания.
Более того, наша преданность конкретным требованиям совести может быть столь велика, что некоторые поступки покажутся нам омерзительными, т. е. постыдными сверх всяких пределов. Эдип ослепил себя, узнав, что убил отца и совершил инцест, а затем попросил, чтобы его изгнали из города; его мать Иокаста повесилась. Совесть может сделать каждого из нас трусом. Но, с другой стороны, она может придать каждому из нас стойкости. Дочь Эдипа Антигона была согласна умереть, лишь бы не быть виновной в том, что не сумела достойно похоронить своего брата.
Разумеется, вполне возможно, что требования совести социально обусловлены и что наша преданность конкретным нормам приобретена нами – или по крайней мере внушена нам – в ходе обучения. Монтень полагал, что «нравственные законы, о которых принято говорить, что они порождены самой природой, порождаются в действительности тем же обычаем»[97]; Адам Смит, считая, что одним лишь обычаем совесть не объяснить, ссылался на моральную психологию, истоки которой лежат в способности людей к симпатии. Но откуда бы ни исходило чувство пристойности, несомненно то, что оно является мощной силой, управляющей человеческим поведением и направляющей его. Во всех известных нам цивилизациях религия, литература и закон служили для подкрепления идеи о том, что в своих поступках люди в первую очередь должны руководствоваться совестью или чувством приличия, а вовсе не своими интересами. И если конкретные представления о пристойности изменялись, то важность ее требований оставалась неизменной.
Эта теория мотивов и того, каким образом они управляют поведением людей, представляет собой лишь самый общий набросок человеческой природы. Она предполагает, что люди – это существа, наделенные страстями, руководствующиеся своими привязанностями и движимые стремлением к осуществлению разнообразных целей. Тем не менее привязанности индивидуума и его стремление к выполнению своих целей носят рациональный характер, а само это стремление управляется его совестью. С этой точки зрения присущее человечеству разнообразие представляет собой случайную, а не строго необходимую черту. Пестрота человеческих обществ и норм морали объясняется не существованием врожденных различий между отдельными людьми, а тем фактом, что взаимодействие человеческой природы с конкретными обстоятельствами порождает различные практики и различные реакции.
Наша теория конечно же небесспорна; по крайней мере с изложенной в ней точкой зрения не будут согласны те, кто оспаривает идею об универсальности описанных выше черт, присущих людям. На эти сомнения следует дать ответ. Но прежде чем сделать это, необходимо разобраться с тем, что вытекает из всего этого вопроса. А вытекает из него более общий вопрос о том, существуют ли какие-либо универсальные человеческие интересы.