Булат Ханов
Непостоянные величины
Команда
Андрюха извлек из закромов ноутбук и наказал беречь. На заряднике почти стерлась выведенная когда-то белой акварелью надпись «Русский язык». Привередливый тачпад чудил и таки вынудил раскошелиться на мышку. Заодно Роман купил две пачки мела, тряпки, чистящие средства и батарейку для электронных часов над доской.
Ирина Ивановна сообщила, что вай-фай в школе появится к сентябрю. Роман изнывал от скуки в своем кабинете и, засев за последнюю парту, под видом разработки календарно-тематических планов смотрел четвертый сезон «Американской истории ужасов». Для приличия учитель обложился учебниками и пособиями. Окрашенная в неестественно светлые и яркие тона история про шоууродов утомляла. Читать не хотелось, работать – тем более. Август тянулся медленно.
Выходили из отпуска другие учителя. По их примеру молодой специалист не закрывал дверь в класс. Пусть не думают, что изолируется от коллектива и бросает вызов партийной линии.
Математик Галина Леонидовна, поздоровавшись, окинула взглядом кабинет. Она пожелала удачи и прибавила:
– Не теряйтесь, если ученики будут говорить по поводу некоторых моментов, что у Алины Федоровны было не так. Сравнения – это нормально.
Техничка явилась аккурат к концу четвертой серии. Пока она мыла пол, у нее с Романом завязалась дружелюбная беседа. Узнав, что Роман устроился в школу впервые, уборщица посоветовала не бояться.
– Дети всякие бывают, добрые и не очень. Тех, кто не очень, больше. Это нестрашно. Главное – помнить, что вы тут главный.
Последняя фраза произвела эффект. В тот же день Роман на правах главного, набрав воды на первом этаже, отчистил от строительной дряни окна и подоконники. Жить стало веселей, хоть и не легче.
Приходила знакомиться историк Анастасия Олеговна, толстенькая дама из кабинета по соседству. Выяснив, что молодой коллега москвич, она обрадованно сказала, что приехала в Казань из Йошкар-Олы месяц назад и теперь живет с дочкой в общежитии рядом. Анастасия Олеговна похвасталась, что ее ученики занимали призовые места на всероссийской олимпиаде по обществознанию.
– Вам какой-нибудь класс дали?
Роман догадался, что речь о классном руководстве, и ответил:
– Нет, я еще маленький.
– А мне пятиклашек вписали в нагрузку. Теперь вот голову ломаю, куда букеты девать после первого сентября, – невесело пошутила историк.
На прощанье она позвала к себе на чай, не уточнив ни адреса, ни даты.
Директор нагрянул неожиданно, на сцене очередного жестокого убийства в «Американской истории ужасов». Вмиг оробевший Роман поспешно выдернул наушники и открыл заготовленную вкладку с таблицей для календарно-тематического плана. Со стороны могло показаться, будто учитель составляет программу под музыку, чтобы сосредоточиться.
– Процесс идет?
– Идет!
Роман сжался. Марат Тулпарович чинно прошествовал по кабинету и критически обозрел классиков на портретах, словно решая, позволить Пушкину и братии красоваться у всех на виду или заменить их на президента и его приближенных. Классики поникли, замялся даже неистовый Виссарион. Чистые окна и подоконник от директорского внимания ускользнули, зато пустующие стенды привлекли интерес.
– Заполните их, Роман Павлович, – сказал директор. – Вывесьте устав школы, правила поведения в кабинете, нормы сдачи ЕГЭ и ОГЭ, советы сдающим. На стендах у доски лучше поместить термины разные и текущие правила. Согласны?
Несмотря на то что его классам экзамены не грозили, Роман послушно обещал исполнить.
Забегал Андрюха со встопорщенными волосами.
– Я тебе ключ сделал. От философской комнаты.
– От чего?
– От туалета учительского, говорю. Он на втором этаже, в конце коридора. Видел, как ты на первый за водой гонял. Держи.
Странный визит нанес Артур Станиславович. В белой рубашке с короткими рукавами и высоко натянутых брюках он напоминал пионера из старого букваря, только красного галстука не хватало. Информатик пустился без вводной части в воспоминания о норовистом вузовским преподавателе по педагогике, заставлявшем покупать пособия его авторства. Пренебрегших его научными трудами старый шантажист срезал на экзамене. Чего ради Артур Станиславович рассказал эту историю, он и сам едва ли знал.
Загорелая учительница татарского в платье с цветочным узором попробовала заговорить на родном языке, чем смутила москвича. Заметив его изумленно распахнутые глаза, она на великом и могучем отрекомендовалась как классный руководитель 6 «А» и заверила, что окажет любую посильную помощь. Имя татарки моментально выпало из памяти.
Заявился с визитом англичанин. Не Вадим, другой. Крупноносый, с квадратным лицом, в безупречном костюме и бордовой рубашке. Вид портили старомодные очки с толстыми стеклами. Бесцеремонно широкими шагами незваный гость преодолел расстояние от двери до последней парты, где Роман в очередной раз нажал на «стоп» в проигрывателе и щелкнул по вкладке с таблицей. Вошедший принес крепкий запах самцового парфюма.
– Тук-тук.
– Здравствуйте. Я новый учитель по русскому и литературе. Роман.
Хмурость взгляда зашкаливала. Судя по всему, с любезностью гость не дружил.
– Без отчества?
– Романович. То есть Павлович.
– Бесконечно рад, Романович Павлович. Максим Максимыч я. Инглиш лэнгветч, – с этими словами англичанин протянул увесистую грубую длань.
– Вы серьезно? Насчет имени?
– Хоть бы один филолог не уточнял. Вспомнил какое-то произведение?
Сконфуженный Роман выдержал паузу. Глубоко вдохнул, чтобы не ляпнуть глупость, и сказал:
– «Кому на Руси жить хорошо». В финале Лермонтов напрямую вопрошает: «Кому у нас лучше всех живется?» И сразу дает ответ: «Максиму Максимычу».
В глазах англичанина мелькнула заинтересованность.
– Да ну? Я-то гадаю, что это у меня жизнь все лучше и слаще. Вот оно чего. Классик предрек.
Не оборачиваясь, Максим Максимыч неторопливо удалился. Он сознавал себя глыбиной, совершенно определенно.
Искусство чесать языком
В один из вечеров Роман захватил цифровик и отправился гулять в центр. Несоразмерность в облике Казани вызывала то недоумение, то горькую усмешку. Площадь Тукая, главную в городе, увечили неоднократно. На углу площади, на расчищенном холме одиноко торчал несуразный памятник Вахитову – местному революционеру, как пояснил поисковик. Через дорогу, на выходе из метро, громоздился смахивавший на «Охотный Ряд» торговый центр «Кольцо» в синих тонах. На подходах к нему раскинулась автостоянка.
Сердце екало при виде сооружения в старинном стиле напротив театра Камала, что с голубой покатой крышей. Неброское изящество и точность линий, закругленные кверху окна, башенка с флюгером – впечатление от этого напрочь разрушала двухэтажная надстройка с фасадом из темного стекла. Архитектор словно попробовал себя в роли свахи, сведя утонченную аристократку с нуворишем, и вроде как остался доволен своим трудом.
Из минаретов разбросанных по округе мечетей выглядывали белые громкоговорители. Роман всегда сторонился пуризма в чем бы то ни было и не допускал мракобесных мыслей, будто всякий технический прогресс от диавола, однако эти громкоговорители возмущали не меньше, чем индульгенции, купленные по эсэмэс. Религию, идущую в ногу со временем, нельзя не подозревать в нечистоплотности.
Воспетый Евтушенко Казанский университет притупил тоску. Роман покружил рядом с учебными корпусами и библиотекой, сделал десяток снимков. Дом Лобачевского, некогда служившего здесь ректором, находился в шаге от главного здания с белыми колоннами. До чего же легко геометр добирался до работы, не растрачивал время и нервы в пробках.
На полукруглой площадке перед главным зданием, обрамленной двумя вытянутыми дугой скамьями, посреди цветочной клумбы, возвышался памятник Ульянову-студенту. Володя еще не обзавелся бородкой и кепкой и не расстался с шевелюрой. В гранитных юных глазах угадывались сосредоточенность и ум. На скамейке одинокая брюнетка в летнем платье без рукавов и в балетках попивала минералку и читала Сафарли.
За всю прогулку он ни разу не услышал татарской речи. Утомленный и натерший мозоль на левой ноге, Роман забрел в паб «Белфаст». «Белхавен» пятерки не заслужил, однако официантка получила положенные десять процентов чаевых.
На следующий день в кабинет заявился Максим Максимыч и в своей фирменной неприветливой манере предложил выпить пива.
– Угощаю в честь знакомства, – пасмурным тоном произнес он.
В полдень, сдав ключи на вахту и попрощавшись по пути с Андрюхой, который тащил стремянку, Максим Максимыч и Роман двинулись пить пиво. Англичанин закурил. В его руке покачивался старомодный дипломат с позолоченными заклепками, эффектная рубашка цвета электрик контрастировала с вялым выражением на лице.
Привычный путь лежал через дворы, которые хотелось миновать быстрее. Поблекшие дома, турники с облупившейся краской, замаранные машины эконом-класса, разбитый асфальт – все это настраивало на самое заурядное существование без малейшего сопротивления среде. Живи Роман здесь с детства, рано или поздно он обленился бы настолько, что не стеснялся бы зевать в открытую. Местные вряд ли задумывались, насколько необыкновенны названия их улиц – Пугачевская, Хороводная, Сквозная.
– Добро пожаловать на Калугу, Палыч, – сказал Максим Максимыч. – Слышал о Калуге?
– Сразу ясно, что вы не географию преподаете, – сказал Роман как можно добродушнее. – Калуга маленечко в другой стороне.
– Район такой. Издревле так повелось называть, до всяких там бандитских жаргонизмов в девяностые. В словаре Даля дается толкование слову: Калуга – это топь, болото.
– Вы намекаете, что я угодил в трясину? – Роман прищурился.
– Да не в образном значении «болото», а в самом прямом. Район располагается в низине, раньше ее затапливало весной. Обитали тут бедняки, зато с характером. Переселиться они не могли, вот и притерлись к суровой жизни. Представь, снег тает – вода по колено. И такая картина каждый год. Теперь, конечно, иначе – не так экстремально. А дух калужский сохранился. И название тоже.
– Только перебрались калужане в хмурые высотки.
– Не все, – возразил англичанин. – Если ты на выходе из школы не свернешь, как мы сейчас свернули, а пройдешь на северо-восток буквально метров сто, то угодишь на развилку улиц Центральная и Кривая. На них до сих пор уцелели старые деревянные дома. Хватает и частных кирпичных новостроев – с вычурными заборами, с сигнализацией, с породистыми сторожевыми собаками. Но этим породистым никогда не перелаять тамошних бродячих псов. Будут лишь потявкивать из конурок своих.
Роман и Максим Максимыч миновали Хлебзавод № 3 и шагали вдоль желтого каменного забора. Справа тянулся овраг с железной дорогой. Асфальт выровнялся.
– Тебе, наверное, говорили: найди с учениками общий язык, стань для них авторитетом, завоюй их доверие, – сказал англичанин. – На первый взгляд эти затасканные девизы никчемны. И все же зерно истины в них есть. Особенно если учитывать, что мы на Калуге. Для того чтобы не ударить в грязь лицом, тебе надо стать для калужских своим.
– У вас получилось стать своим, Максим Максимыч?
Роман мысленно укорил себя за глупость, еще не закончив вопроса.
– Если бы не получилось, то не задержался бы тут на двенадцать лет.
– Планируете работать тут до пенсии?
Вторая скудоумная фраза подряд.
– Силы у меня не те, что прежде, но за десять лет я ручаюсь.
Максим Максимыч снова закурил. Выдохнув дым, он сказал:
– По логике вещей ты должен спросить, как сделаться своим для детей. А я на правах мудрого наставника обязан надавать тебе толковых советов. Остерегайся того-то, поступай так-то, верь в себя, дерзай. И прочее. Заявляю сразу: ни от меня, ни от Макаренко какого-нибудь ты свода заповедей не дождешься. Так, пара общих правил. Не навязывай ученикам ни дружбы, ни покровительства. Не дави своей властью. Не впадай в педантство и не распахивай душу. Не качай права и не кивай на устав – они не по закону живут. Балансируй: будь чуть саркастичным, чуть продвинутым, чуть благородным. И главное – дай понять, что ты знаешь их язык, но не собираешься до него опускаться.
Тлеющий окурок полетел на тротуар.
– Спасибо, – сказал Роман. – По-любому шишек набью, прежде чем пойму.
– Ну набивай.
Они пересекли мост через железную дорогу. Автомобильное движение оживилось. Рыжий пес с покоцанным ухом норовил перебежать на другую сторону и раз за разом бросался обратно с поджатым хвостом, убоявшись несущихся машин и резких сигналов на свой счет.
Трактир «Старый амбар», куда Максим Максимыч привел Романа, производил сносное впечатление. В просторном помещении преобладало дерево. К деревянным столам прилагалось по четыре стула, у отделанной лакированными досками барной стойки выстроились в ряд еще пять стульев, пока пустовавших. Под потолком вдоль стен тянулись деревянные полки со сказочным хламом – закопченными подсвечниками, старинными часами, масляными лампами, допотопными радиоприемниками, пузатыми кувшинами и бутылками. На белом потолке задерживали взгляд намалеванные с подчеркнутой небрежностью, как сажей, лозунги наподобие «Губит людей не пиво, губит людей вода!». На плазменных экранах беззвучно транслировали Бундеслигу. Играла пресная музыка из горячей радиоротации.
Пухлощекая официантка с собранными в пучок каштановыми волосами принесла меню, не успели Максим Максимыч и Роман разместиться.
– Пиццу не бери, – предупредил Максим Максимыч. – Тонкая, жесткая, кусок отрезать невозможно. Будто резину клеем намазали.
Роман, до того и не помышлявший о пицце, затосковал по «Маргарите», щедро политой оливковым маслом из зеленой бутылки. Кусочки помидоров, запеченные в сыре, тающем во рту. Вместо оливкового масла можно перцем посыпать или тимьяном. Сразу целую пиццу, нарезанную ровно-ровно на большом блюде.
Максим Максимыч заказал «Цезарь» с креветками, сырный крем-суп и два бокала нефильтрованного пива. Роман, поколебавшись, остановился на драниках «по-новому» и светлом пиве. От нефильтрованного у него стабильно болела голова.
– По слухам, здесь один нефтяник обедал и оставил чаевых на сто тысяч, – сказал англичанин. – Нескромно, верно? Официанточка на радостях всем газетам рассказала. Впрочем, это случилось еще до того, как доллар взбесился. Сейчас все прижимистее, нефтяники тоже.
Роман вежливо кивнул. Англичанин расценил жест по-своему.
– Наверное, для москвичей сто тысяч – так себе сумма. Кредит выплатить, коммуналка, продукты, проезд – и все. Поверь, и для меня не запредельная цифра. Школа плюс репетиторство – за три месяца столько же выходит. Я о том, что история с официанткой убеждает, что верить в шару небезосновательно. Это как сказка про Емелю или про Золушку, только с декорациями из рыночной экономики. Чушь, а все равно трогает.
На Максима Максимыча напала словоохотливость, словно язык ему развязала сама мысль о пиве. Вместе с тем он не лез в душу московскому гостю, не выпытывал, с чего тот сорвался из столицы. Собеседник будто не интересовал англичанина.
– Ты где живешь? – спросил он.
– На Красной Позиции, – сказал Роман.
– Совсем рядом со школой. Я-то на Даурской, это другой район. На той неделе выхожу я из подъезда – в шортах, в футболке, в сандалиях. В руке бутылка пустая, как граната. «Граф Ледофф». Утром прикончил. Мимо подъезда катит коляску Азимова из седьмого класса. Проморгался. Никогда ее в своих краях не видел. Важная, как молодая мамаша. Волосы хвостиком. Максим Максимыч, разве вы тут живете? А тебя каким ветром занесло в наши палестины? Я у тети в гостях, братишку двоюродного выгуливаю. Как у вас дела? И на бутылку косится.
Лицо Романа расплылось в улыбке.
– Самое абсурдное в том, что я к другу торопился. Он как раз из Абхазии вернулся. Само собой, с гостинцами. Ковыляю я после обеда домой. Восхитительный, как граф Ледофф. Основательно нагрузился. В левой руке – мандарины в пакете, в правой – чача холодная, из холодильника. А навстречу Азимова с тетушкой. Веснушчатая, как Джери Холлиуэлл, и кожа темная, точно тетку все лето в солярии насильно держали. Здрасте. Здрасте. И на бутылку косятся. Стервы.
Как раз подоспело пиво, и Максим Максимыч произнес тост:
– Чтобы год пролетел без педагогических эксцессов.
Одним глотком Максим Максимыч уничтожил треть кружки. Роман счел пиво разливухой, как в типичном сетевом бирмаркете. Под футбол годится или под шашлыки.
– Что вы больше любите из выпивки? – спросил Роман.
– Не буду притворяться – водку. С сибирскими пельменями. Коньяк армянский. С шоколадом.
– И текилу с лимоном?
– Пиво с раками еще вспомни до кучи. Признайся, что не пробовал водку с сибирскими пельменями?
– Ни с какими не пробовал.
– И зря. Привык, наверное, в нерезиновой коктейли через соломинку дуть, – пробурчал Максим Максимыч.
Прозвучало грубо. Собеседник Романа по-ребячески насупился и, не ставя кружку на стол, втянул из нее мутно-коричневую жижу.
– А как насчет виски? – Роман постарался не заметить, как раздражен Максим Максимыч.
– Запутанно, – неохотно откликнулся тот. – «Беллс» заказывал.
– И все?
– «Джонни Уокера», красного и черного. Разница в цене существенней, чем во вкусе. Однажды рискнул и потребовал «Чивас Ригал». Тогда премию выдали квартальную. И не разобрался, нравится или нет. По стоимости должен нравиться, а на деле водка вернее, понятнее. И не потому, что я патриот законченный.
Максиму Максимычу доставили «Цезарь» с креветками. С сомнением посмотрев на листья зелени, англичанин погрузил вилку в блюдо.
– Иногда возникает желание попробовать ирландский виски, «Джемесон» тот же, да не решаюсь. Вдруг выкинет со мной трюк, как «Чивас» или черный «Джонни».
– Давайте я угощу вас ирландским? На Новый год?
– Принимается. Учти, память у меня долгая. «Бородино» наизусть знаю.
Так и подмывало сострить над комичным провинциалом. Роман не записывался в ряды знатоков виски, но ирландского на своем скудном веку капельку отведал. Питкий «Джемесон» покорял необъяснимым обнадеживающим эффектом. Сразу мнилось, что ты харизматичная фигура, подобно Расту Коулу или Марти Харту, и задачи перед тобой самые значительные. Мягкий «Бушмилз» с цветочно-грушевым ароматом, напротив, расслаблял и гарантированно понижал градус самокопания. Каков «Талмор Дью», Роман для себя не уяснил: он тогда отплясывал на концерте шведских панков и махом опрокинул двойную порцию. Был честный добрый «Килбегган» без лишних притязаний и был согревающий «Райтерз Тирз» с фирменной ложбинкой в форме слезы на дне бутылки. И разумеется, янтарного цвета «Бушмилз Блэк Баш» с привкусом жженой карамели, выдержанный в бочках для бурбона…
Англичанин между тем рассуждал о литературе:
– Мне классический Максим Максимыч, по-честному, не нравится. Не спорю, мужик он крепкий, твердый. Добросердечный при этом, что редкое сочетание. Гармония, какой говнистый Печорин никогда не достиг бы.
– Кроме того, Максим Максимыч не циник и не боится им стать, – сказал Роман.
– Кто такой циник? В твоем понимании? – Англичанин подался вперед, не донеся до рта кружку.
С ответом на этот вопрос Роман определился давно.
– Тот, кто делает вид, что верит в какие-то ценности и побуждает верить в них других людей. Печорин, к примеру. А доктор Вернер не циник, потому что не притворяется, будто верит в ценности. Он скептик.
– Ловко. Тогда школа – обитель цинизма. И цинизм прописан в трудовом договоре. В твоем, кстати, тоже.
– Чем вам все-таки досадил Максим Максимыч?
– Недалекий он. Туповатый, если напрямую. Я не о том, что университетов не кончал и в искусстве не разбирается, что не до метафизических прений ему. Это второстепенное.
– Тогда что?
– Чуткости не хватает ему. Эмпатии, говоря на нашем, педагогическом языке. Хотя в разведку с Максим Максимычем самое то ходить.
Принесли сырный крем-суп и драники «по-новому» с тонкой поджаристой корочкой, украшенные тремя стебельками петрушки. Англичанин прибавил к своему заказу два нефильтрованных по ноль-пять, для вящей убедительности щелкнув пальцами, и отправился на улицу курить.
Свежий воздух не согнал хмель с лица Максима Максимыча.
– Русский роман – это доведенное до совершенства искусство чесать языком, – сказал он, словно продолжая с места, на котором остановился. – Рефлексируют в нем по любому пустяковому поводу. То герои диспут заводят, а то и сам автор в думы ударяется. Заметь, если у Пушкина это лаконичные житейские наблюдения, то у Гоголя уже пространные рассуждения на так называемые отвлеченные темы. О душе, о роли писателя, о судьбах России. Куда без этого.
– О языке, – сказал Роман.
– Точно! Метко сказанное русское слово.
– Замашистое и бойкое.
– Которое кипит и животрепещет. Мне сразу представляется картина маслом «Достоевский в эпилептическом припадке». Животрепещущий Федор Михалыч. Меня смущает это национальное самоутверждение на пустом месте. Разве другие языки менее выразительные? На свой лад, конечно. Да что угодно можно возвеличить! Вот, например. Ничто так не горячо и страстно, как слово итальянца. Ничто так не емко, как слово индейца. Ни что так не мелодично, как слово китайца.
Ничто так не вкусно, как водка, мысленно продолжил Роман.
Мутный взгляд Максима Максимыча подолгу останавливался на предметах. Пиво он закусывал хлебом, отщипывая по крошке от тонкого куска на салфетке. Крем-суп стыл рядом. Роман тоже ел медленно. Мечта о пицце не исчезала.
– Взять еще Бога, – сказать англичанин. – Вот где русскому писателю раздолье. На эту тему каждый считает своим долгом молвить слово. Не богоискатель, так богоборец. Не Достоевский, так Горький.
– Не Лев Толстой, так Леонид Андреев, – скромно добавил Роман.
– Смекаешь, о чем я, верно? – обрадовался Максим Максимыч. – Какое у нас самое популярное произведение в России? Правильно, «Мастер и Маргарита». А ты попробуй вычеркнуть из текста библейские главы и все рассуждения о Боге. В сухом остатке мы имеем средний юмор, коммунальные будни, мистику и хохмы над Союзом писателей СССР. И все. Круто, но на шедевр не тянет.
– Не тянет, – согласился Роман.
Он отдавал предпочтение «Белой гвардии» и «Театральному роману». А «Котлован» ценил и того выше.
– Мое мнение таково, – сказал Максим Максимыч. – Чтобы попасть на мировую сцену, русский писатель должен изречь что-нибудь эдакое о Боге.
Секунду Роман колебался, возражать или не стоит. И возразил:
– Как же Чехов? Не богоискатель и не богоборец. Доктор.
– Ты мне теорию не разрушай, да? – Максим Максимыч придавил Романа тяжелым и захмелевшим взором. – Не в Петушки едем. Ты русский преподаешь или математику? На всякое правило довольно исключений. У Чехова драмы новаторские, со звуком лопнувшей струны.
Дальше Максим Максимыч нес совершеннейшую чушь, рифмовал Емелю с земелей и прогнозировал взлет курса доллара до восьмидесяти. Вылазки с сигаретой на улицу чередовались с походами в сортир. Количество кружек пива Максим Максимыч довел до шести. Он, насколько мог судить Роман, принадлежал к числу тех, в ком алкоголь пробуждал философские наклонности. Такие готовы подогнать базу под самые сумасбродные догадки.
– Хороший писатель схватывает дух эпохи, а гениальный… Гениальный указывает место своего времени среди прочих времен. Отыскивает вечное в текущем. Как бы ты охарактеризовал нашу эпоху, Палыч? Двумя словами? Только двумя?
В обобщениях Максим Максимыч добрался до космического размаха. Оставалось лишь гадать, какие рамки он разумеет под «нашей эпохой».
– Боюсь, что никак. Я не писатель и…
– Нервное безвременье, – обронил Максим Максимыч. – Мы укоренены в нервном безвременье. У нас нет языка, в который можно упаковать иллюзорную реальность вокруг. Нет прибора, чтобы прозондировать зыбкую почву. Нас разложили на элементарные частицы и распределили по соционическим типам, а истина снова укрылась от нас. Если бы у меня поднялась рука на роман о Боге, я бы прямым текстом высказал: нас любили и вышвырнули. Любили и вышвырнули!
– В Новом Завете сказано, что угодить Богу без веры невозможно, – сказал Роман. – Не утверждаю, что так и есть. Однако это может служить ответом, если следовать вашей логике.
Пьяный Максим Максимыч в недоумении уставился на Романа. Что-то обиженно-ребяческое проскользнуло в глазах англичанина, нижняя губа едва подалась вперед.
– Счет, пожалуйста, – тихо сказал он ближайшей официантке.
В счете, доставленном через пару минут, значилось восемь кружек нефильтрованного вместо шести. Официантка с собранными в пучок каштановыми волосами, обслуживавшая Максима Максимыча и Романа, состроила глупое лицо, когда англичанин заявил, что платить не собирается.
– Вам калькулятор принести, что ли? – сказал он. – Может, мне еще стейк из семги приплюсуете?
– Успокойтесь, пожалуйста, – твердила официантка.
На подмогу к ней явилась администратор, низенькая девушка с крепкой грудью и широкими бедрами, представившаяся Камиллой. Ее фальшивая улыбка оповещала, что она намерена соблюдать приличия.
– Разное случается, – сказала она, взяв переговоры на себя. – Выпили, увлеклись, не заметили, как сбились со счета. Это нормально, никто вас не винит.
– Вы спятили, мои дорогие? По-вашему, я такой забывчивый?
– Не грубите, это некрасиво. Заплатите, пожалуйста.
– Мой друг прав… – пытался вмешаться Роман, его не слушали.
– Да не пил я столько!
– Заплатите по чеку.
Максим Максимыч не нашелся, как отреагировать на любезный до наглости тон. Поникший англичанин захлопал себя по карманам рубашки цвета электрик, словно там хранилась записная книжка с расходами. Экспрессия и разговорчивость куда-то запропастились.
– Мой друг прав, – снова произнес Роман. – Я считал. Он заказал шесть кружек. Вы ошиблись.
– Это исключено. Мы заботимся о статусе нашего заведения и строго следим за обслуживанием.
– Разное случается, вы сами говорили.
– Вы прекрасно понимаете, что я имела в виду.
Невероятно, но Камилла умудрялась все так же улыбаться, будто законы маркетинга она осваивала параллельно с даосскими методиками.
– Покажите, пожалуйста, запись с камеры, которая подтверждает ваши слова, – попросил Роман учтиво. – Обещаю, мы с радостью все оплатим и принесем искренние извинения. В противном случае переправьте цифру «восемь» в чеке на «шесть».
Камилла кивнула и отлучилась за записью. Официантка погрузила посуду на поднос и тоже отчалила. Кислый Максим Максимыч безмолвно вертел в дрожащих пальцах незажженную сигарету. Вскоре администратор вернулась и с огорчением призналась, что в системе видеонаблюдения произошел сбой, требующий починки. Англичанин, огрызнувшись насчет ста тысяч чаевых, с демонстративной брезгливостью отсчитал деньги. Он чуть не забыл на стуле старомодный дипломат.
– Будьте внимательнее в следующий раз, – сказала Камилла напоследок.
– Как дай вам Бог любимой быть другим.
На улице Роман протянул Максиму Максимычу двести рублей – за драники и светлое пиво.
– Я пригласил – я угощаю. Правила этикета, – сказал Максим Максимыч и властным жестом отмел все возражения. – Ты ведь на Товарищеской снимаешь квартиру?
– На Красной Позиции, – сказал Роман.
Во рту у него пересохло. Хотелось есть.
– И я в ту сторону. К брату поеду.
– Вам бы домой, Максим Максимыч…
– Отставить.
Они пересекли дорогу на светофор и добрались до остановки. Метавшийся туда-сюда пес с покоцанным ухом исчез. Максим Максимыч, как утомленный путник, расселся на железной скамейке и с наслаждением вытянул ноги.
– Красиво их уделал, обязательно брату расскажу, – произнес он. – Чтоб ты и с учениками так справлялся. Чую, ты не прост.
– Давайте я вам такси вызову, – предложил Роман.
– Еще чего. Мне всего остановок пять. Слушай, а справедливо, что русский мужик Мартынов завалил Лермонтова, верно? Это как если бы Максим Максимыч пристрелил Печорина, взбешенный его выходками. По всем канонам дуэльного кодекса. А вон и мой автобус.
– Я пойду, – сказал Роман полувопросительно.
– Ну иди.
Отпирая замок по технике «Влево-и-как-бы-вниз», Роман выругался про себя. Поговорили обо всем, кроме жизни. Вот тебе и рефлексия, вот тебе и провинциальные нравы.
