Брюс Чатвин
Тропы песен
3
В кофейне Аркадий заказал два капучино. Мы уселись за столиком возле окна, и он начал рассказ.
Я был изумлен проворством его ума, хотя временами мне казалось, что он рассуждает почти как лектор и многое из того, что он говорил, уже говорилось раньше.
Философия аборигенов геоцентрична. Земля дает жизнь человеку, дает ему пищу, язык и разум, а когда он умирает, все это снова возвращается к земле. Родной край человека, пускай даже это полоска пустоши, заросшая мятликом, уже сама по себе святыня, которая должна оставаться неповрежденной.
– В смысле, не поврежденной шоссе, разработками, железными дорогами?
– Поранить землю, – отвечал он с серьезным видом, – значит поранить себя самого, а если твою землю ранят другие, они ранят и тебя. Земля должна оставаться нетронутой, какой она была во Времена Сновидений, когда Предки создавали мир своим пением.
– Похожее прозрение, – заметил я, – было у Рильке. Он тоже говорил, что песня – это существование.
– Знаю, – сказал Аркадий, подперев подбородок руками. – В третьем сонете к Орфею.
Аборигены, продолжал он, ступают по земле легкой поступью; и чем меньше они у нее забирают, тем меньше должны отдавать взамен. Они никогда не могли взять в толк, отчего миссионеры запрещают им совершать невинные жертвоприношения. Они же никого не убивают – ни животных, ни людей. Просто в знак благодарности надрезают себе вены на предплечьях и дают капелькам крови пролиться на землю.
– Не такая уж высокая цена, – заметил Аркадий. – Войны двадцатого века – та цена, которую нам пришлось заплатить за то, что мы взяли слишком много.
– Понятно, – неуверенно кивнул я. – Но нельзя ли нам вернуться к Тропам Песен?
– Можно.
Я приехал в Австралию для того, чтобы попытаться самому – не из чужих книжек – узнать, что такое Тропы Песен и как они работают. Ясно было, что до самой сути мне не добраться, да я к этому и не стремился. Спросил у аделаидской приятельницы, не знает ли она эксперта по вопросу. Она дала мне телефон Аркадия.
– Ты не против, если я буду записывать?
– Валяй.
Я вытащил из кармана черный блокнот в клеенчатой обложке с эластичной лентой, удерживающей страницы вместе.
– Симпатичный блокнотик, – заметил Аркадий.
– Раньше я покупал их в Париже, – сказал я. – Но теперь там таких уже не делают.
– В Париже? – повторил он, приподняв бровь, как будто никогда в жизни не слышал ничего более претенциозного.
Потом подмигнул и продолжил рассказывать.
Чтобы разобраться в представлениях о Временах Сновидений, говорил он, нужно понять, что это как бы аборигенский аналог первых двух глав Книги Бытия – с одним только важным отличием.
В Книге Бытия Бог сначала сотворил «зверей земных», а потом из глины вылепил праотца Адама. Здесь же, в Австралии, Предки сами себя создали из глины, и были их сотни и тысячи – по одному для каждого вида тотема.
– Поэтому, когда австралиец сообщает тебе: «У меня Сновидение валлаби», он хочет сказать: «Мой тотем – валлаби. Я принадлежу к роду валлаби».
– Значит, Сновидение – это эмблема рода? Значок, позволяющий отличать своих от чужих? Свою землю от чужой?
– Да, но не только, – сказал Аркадий.
Каждый человек-валлаби верил, что происходит от общего праотца-валлаби, который является Предком всех других людей-валлаби и всех ныне живущих валлаби. Следовательно, валлаби – его братья. Убивать их ради мяса – братоубийство и каннибализм.
– И все же, – настаивал я, – этот человек такой же валлаби, как британцы – львы, русские – медведи, а американцы – белоголовые орланы?
– Сновидением, – отвечал Аркадий, – может стать любое существо. Даже вирус. Можно иметь Сновидение ветряной оспы, Сновидение дождя, Сновидение пустынного апельсина, Сновидение вшей. В Кимберли кто-то обзавелся даже Сновидением денег.
– Ага, у валлийцев есть лук-порей, у шотландцев – чертополох, а Дафна превратилась в лавр.
– Ну да, старая как мир песня, – сказал Аркадий.
Он продолжил рассказ. Считалось, что каждый Предок-тотем, путешествуя по стране, рассыпа́л вереницу слов и музыкальных нот по земле, рядом со своими следами, и эти линии, «маршруты Сновидений», опутывали весь континент и служили путями сообщения между самыми удаленными друг от друга племенами.
– Песня, – говорил Аркадий, – являлась одновременно и картой, и указателем направления. Если хорошо знаешь песню, то найдешь дорогу в любом месте страны.
– И человек, отправившийся в Обход, всегда шел вдоль одной из этих песенных троп?
– В старые времена – да, – подтвердил Аркадий. – Теперь ездят на поезде или на машине.
– А если собьется со своей песенной тропы?
– Нарушит границу. За такое в него могут метнуть копье.
– Но пока он строго держится маршрута, ему всегда будут встречаться люди, у которых общее с ним Сновидение? То есть, по сути, своих братьев?
– Да.
– И он вправе ждать от них радушного приема?
– А они – от него.
– Выходит, песня – это нечто вроде паспорта и талона на обед?
– Опять-таки все гораздо сложнее.
По идее, всю Австралию можно считать музыкальной партитурой. Едва ли нашлась бы во всей стране хоть одна скала или речушка, которая осталась невоспетой. Наверное, можно рассматривать Тропы Песен как бесконечные строки местных «Илиад» и «Одиссей», извивающиеся, как длинные макароны, то в одну, то в другую сторону, и каждый эпизод этих эпических поэм толковать с помощью геологических понятий.
– Под словом «эпизод», – спросил я, – ты имеешь в виду «священное место»?
– Ну да.
– Вроде тех, что ты включаешь в отчет для железнодорожников?
– В некотором роде, – сказал он. – В буше можно ткнуть куда угодно и спросить у аборигена, который идет с тобой: «А тут что за история?» или «Кто это?». Скорее всего, он ответит: «Кенгуру», «Волнистый Попугайчик» или «Бородатая Ящерица» – в зависимости от того, какой Предок там проходил.
– А расстояние между двумя такими местами можно рассматривать как отрывок песни?
– Вот здесь и кроется, – ответил Аркадий, – причина всех моих споров с железнодорожниками.
Одно дело – уверить землемера в том, что груда валунов – это яйца Радужной Змеи, а глыба красноватого песчаника – печень пронзенного копьем Кенгуру. И совсем другое – убедить его в том, что невзрачная полоска гравия – музыкальный аналог сто одиннадцатого опуса Бетховена.
Создавая мир своим пением, продолжал он, Предки становились поэтами в исконном смысле этого слова: ведь poesis означает «творение». Ни один абориген не мог и помыслить, что сотворенный мир был хоть в чем-то несовершенным. В его религиозной жизни имелась единственная цель: сохранить землю такой, какой она должна быть всегда. Человек, отправлявшийся в Обход, совершал ритуальное странствие. Он ступал по стопам своего Предка. Пел строфы, сложенные Предком, не изменяя в них ни единого слова, ни единой ноты – и тем самым заново совершая Творение.
– Иногда, – говорил Аркадий, – я везу своих стариков по пустыне, мы подъезжаем к гребню дюн, и все они вдруг принимаются петь. «Что поете, народ?» – спрашиваю я, а они в ответ: «Поем землю, босс. Так она быстрее показывается».
Аборигены не понимают, как земля может существовать, пока они ее не увидят и не «пропоют», – как во Времена Сновидений не было земли до тех пор, пока Предки ее не воспели.
– Выходит, прежде всего земля должна существовать как умственное понятие? – спросил я. – А затем ее нужно пропеть? Только после этого можно говорить о том, что она существует?
– Верно.
– Иными словами, «существовать» означает «восприниматься».
– Да.
– Подозрительно похоже на опровержение материи у епископа Беркли.
– Или на буддизм чистого разума, – ответил Аркадий. – Там мир тоже видится наваждением.
– В таком случае четыреста пятьдесят километров железа, которое разрежет на куски бессчетные песни, должны вызвать у твоих стариков настоящее умственное расстройство.
– И да и нет, – ответил он. – Они очень непрошибаемы в смысле эмоций и к тому же весьма прагматичны. Кроме того, они видели и кое-что похуже железных дорог.
Аборигены верят, что все «звери земные» были сначала тайно сотворены под корой земли – как и все механизмы белого человека: аэропланы, ружья, «тойоты-лендкрузеры». То же самое относится и ко всем будущим изобретениям: они пока дремлют под землей, ожидая своей очереди подняться наверх.
– Тогда, быть может, – предположил я, – старики могли бы воспеть железную дорогу, чтобы и ей нашлось место в сотворенном Богом мире?
– Вот именно, – сказал Аркадий.
4
Был уже шестой час. Вечерний свет сочился вдоль улицы; из окна мы увидели группу чернокожих ребят в клетчатых рубахах и ковбойских шляпах, которые, покачиваясь под цезальпиниями, шли в сторону паба.
Официантка смахивала со столов остатки еды. Аркадий попросил ее принести еще кофе, но та сказала, что уже выключила машину. Он поглядел в свою пустую чашку и нахмурился.
Потом поднял на меня взгляд и неожиданно спросил:
– А почему тебя все это интересует? Что ты здесь ищешь?
– Я приехал сюда, чтобы проверить одну идею.
– Важную?
– Скорей очевидную. Просто мне нужно от нее избавиться.
– Ну и?
Видя внезапную перемену в его настроении, я занервничал. Начал объяснять, что однажды безуспешно пытался написать книгу о кочевниках.
– О кочевниках-пастухах?
– Нет. Просто о кочевниках. О номадах. Nomos по-гречески – «пастбище». Номады кочуют с пастбища на пастбище. Так что кочевники-пастухи – это уже плеоназм.
– Принято, – сказал Аркадий. – Продолжай. Почему о кочевниках?
И я рассказал, что, когда мне было лет двадцать с небольшим, я работал экспертом по современной живописи в одной известной фирме, продававшей картины на аукционах. У нее были торговые залы в Лондоне и Нью-Йорке. Я входил в число блестящих молодых кадров. Мне говорили, что меня ждет отличная карьера, если только я буду умело пользоваться обстоятельствами. Но однажды утром я проснулся слепым.
В течение дня зрение постепенно вернулось к левому глазу, а вот правый оставался вялым и затуманенным. Окулист, осматривавший меня, сказал, что никаких нарушений в тканях нет, и диагностировал природу заболевания.
– Вы слишком пристально смотрели на картины вблизи, – сказал врач. – Почему бы вам на время не отправиться в путешествие, поглядеть вдаль?
– Почему бы нет? – отозвался я.
– А куда бы вам хотелось поехать?
– В Африку.
Президент компании не сомневался в том, что с моими глазами и впрямь что-то не так, но не мог понять, зачем мне понадобилось ехать в Африку.
Я поехал в Судан. Зрение вернулось ко мне, как только я добрался до аэропорта.
Я проплыл на торговой фелюге по колену реки мимо Донголы. Побывал у «эфиопов» – таков был эвфемизм, означавший бордель. Едва унес ноги от бешеной собаки. В больнице, где не хватало персонала, я выступил в роли анестезиолога, помогая делать кесарево сечение. Потом я подружился с геологом, который разведывал минералы в горах у Красного моря.
Это была земля кочевников-беджа: Киплинговы фаззи-ваззи[9], которым на всех было плевать – на египетских фараонов и на британскую кавалерию при Омдурмане.
Эти высокие и худые люди носили хлопчатобумажные одеяния цвета песка, перевязанные на груди крест-накрест, щиты из слоновьей кожи, «мечи крестоносцев», заткнутые за пояс. Они приходили в деревни, чтобы выменять мясо на зерно. Глядели на деревенских с презрением, словно те – просто скот.
При первых рассветных лучах, когда стервятники на крышах расправляли крылья, мы с геологом наблюдали за тем, как эти люди наводят ежеутренний марафет.
Они смазывали друг другу волосы ароматическим козьим жиром и закручивали в курчавые пряди, так что у каждого на голове образовывался плотный масляный зонтик – он служил им тюрбаном и не давал мозгам свариться на дневном пекле. К вечеру жир таял, и кудри теряли упругость, превращаясь в свалявшуюся волосяную подушку.
Нашим погонщиком верблюдов был проказник по имени Махмуд, у которого над головой красовалась буйная копна волос. Для начала он украл у нас геологический молоток. А потом оставил на видном месте свой нож – чтобы его украли мы. Затем, громко хохоча, мы обменялись своими кражами и сделались закадычными друзьями.
Когда геолог отбыл обратно в Хартум, Махмуд повел меня в пустыню – осматривать наскальные росписи.
Земля к востоку от Дерудеба была выжженной и иссохшей, в вади[10], среди длинных серых утесов, росли дум-пальмы. Равнины пестрели акациями с плоскими вершинами, которые в ту пору года стояли без листьев, зато с длинными белыми колючками, похожими на сосульки, и с напылением из желтых цветов. Ночью, когда я лежал без сна под звездами, города западного мира представлялись мне тоскливыми и чуждыми, а претенциозность «мира искусства» казалась просто идиотизмом. Во мне зародилось чувство, будто наконец я вернулся домой.
Махмуд обучал меня искусству читать следы на песке: вот здесь прошли газели, тут шакалы, это лисицы, а там – женщины. Как-то раз, взяв след, мы увидели стадо диких ослов. Однажды ночью мы совсем близко услышали кашель леопарда. А как-то утром Махмуд отрубил голову африканской гадюке, которая свернулась под моим спальным мешком, и поднес мне на кончике меча ее обезглавленное тело. Еще ни с кем я не чувствовал себя в такой безопасности – и в то же время ни с кем не ощущал большей несовместимости.
У нас было три верблюда: два – для нас, третий – для бурдюков с водой. Но обычно мы предпочитали передвигаться пешком. Я шел в башмаках, Махмуд – босиком. Ни у кого больше я не видел такой легкой поступи. Шагая, он пел. Чаще всего – песню о девушке из Вади-Хаммамата, прелестной, как длиннохвостый попугай. Три верблюда составляли все имущество Махмуда. У него не было стада, и, равнодушный ко всему, что мы зовем словом «прогресс», он не желал ничем владеть.
Мы нашли наскальные росписи: кеглеподобные фигурки людей, нацарапанные красной охрой на выступе скалы. Поблизости лежал длинный плоский валун с трещиной на одном конце, а поверхность его, будто оспинами, была испещрена чашеобразными ямками. Махмуд сказал, что это тот самый Дракон, которому отсек голову Али.
Он спросил у меня с коварной улыбкой, верю ли я в Бога. За две недели я ни разу не видел, чтобы он молился.
Позже, уже вернувшись в Англию, я нашел фотографию, изображавшую фаззи-ваззи, высеченного на рельефе египетской гробницы двенадцатой династии в Бени-Хассане: жалкая, худая фигура, похожая на жертву засухи в Сахеле. В этой фигуре хорошо узнавался мой Махмуд.
Фараоны исчезли с лица земли – Махмуд и его народ дожили до наших дней. Я почувствовал, что мне необходимо узнать тайну их вечной и непочтительной живучести.
Я бросил работу в «мире искусства» и вновь отправился путешествовать по засушливым краям – в одиночку, налегке. Названия племен, среди которых мне довелось странствовать, не имеют значения: регейбат, кашкайцы, таймани, туркмены, бороро, туареги – все это были люди, чьи путешествия, в отличие от моих, не имели ни начала, ни конца.
Я спал в черных и синих палатках, в кожаных шатрах, в войлочных юртах и в ветроломах из колючек. Однажды ночью, попав в песчаную бурю в Западной Сахаре, я понял изречение Мухаммеда: «Путешествие – это частица ада».
Чем больше я читал, тем больше утверждался в мысли, что кочевники издревле были рычагом истории – хотя бы потому, что все крупнейшие монотеистические религии зародились именно в пастушеской среде…
Аркадий смотрел в окно.
5
На тротуар заехал и припарковался раздолбанный красный грузовик. В кузове среди множества тюков и канистр сидели, прижавшись друг к другу, пять чернокожих женщин. Платья и головные платки у них были покрыты пылью. Водитель – дюжий детина с пивным брюхом, в засаленной войлочной шляпе, нахлобученной на спутанные волосы, – высунулся из дверцы кабины и что-то закричал пассажирам. Вышел долговязый старик и показал на какой-то предмет, торчавший среди тюков.
Одна из женщин передала ему нечто трубчатое, завернутое в прозрачный полиэтилен. Старик забрал сверток, повернул голову, и тут Аркадий узнал его.
– Это мой старый приятель Стэн, – сказал он. – Из Попанджи.
Мы вышли на улицу, и Аркадий стиснул старика Стэна в объятиях. Стэн явно забеспокоился, не раздавит ли тот его самого или предмет в полиэтиленовой упаковке, и вздохнул с заметным облегчением, когда Аркадий его отпустил.
Я наблюдал за этой сценой, стоя в дверях.
У старика, одетого в грязную желтую рубаху, были мутные красные глаза, а борода и волосы на груди напоминали кольца дыма.
– Что это у тебя, Стэн? – спросил Аркадий.
– Картина, – ответил Стэн с глуповатой улыбкой.
– Что ты с ней собираешься делать?
– Продать.
Стэн был старейшиной племени пинтупи. Дюжий детина за рулем – его сыном Альбертом. Семья приехала в город, чтобы продать одну из картин Стэна миссис Лейси, владелице книжного магазина и картинной галереи «Пустыня».
– А ну-ка! – Аркадий нетерпеливо ткнул пальцем в сверток. – Давай поглядим!
Но старик Стэн опустил уголки рта, стиснул пальцы и пробормотал:
– Сначала я должен показать ее миссис Лейси.
Кофейня закрывалась. Официантка уже взгромоздила стулья на столы и пылесосила ковер. Мы расплатились и вышли на улицу. Альберт, прислонившись к грузовику, разговаривал с женщинами. Мы зашагали по тротуару к книжному магазину.
Пинтупи были последним «диким племенем», которое вывезли из Западной пустыни и познакомили с белой цивилизацией. До конца 1950-х годов они промышляли охотой и собирательством, бродя голыми по песчаным холмам, как делали это вот уже десять тысяч лет.
Пинтупи – беззаботный и отзывчивый народ, не практиковавший жестоких обрядов инициации, принятых у оседлых племен. Мужчины охотились на кенгуру и эму. Женщины собирали семена, коренья и съедобные личинки. Зимой укрывались в ветроломах из спинифекса и даже в самый палящий зной редко оставались без воды. Выше всего они ценили пару крепких ног и никогда не переставали смеяться. Те немногочисленные белые, кто встречал пинтупи во время путешествий, изумлялись упитанному и здоровому виду их малышей.
Однако правительство придерживалось мнения, что людей каменного века следует спасать – хотя бы во имя Христа. Кроме того, правительству была нужна Западная пустыня – для разработок новых месторождений, а может быть, и для ядерных испытаний. Пришло распоряжение посадить всех пинтупи в армейские грузовики и перевезти их на отведенные правительством территории. Многих отправили в Попанджи – поселение к западу от Алис-Спрингс. Там они погибали от эпидемий, вступали в стычки с людьми из чужих племен, спивались и пыряли друг друга ножами.
Даже живя в пленении, матери-пинтупи, подобно хорошим матерям во всем мире, рассказывают своим детям сказки о происхождении животных: «Откуда у Ехидны колючки», «Почему Эму не умеет летать», «Отчего Ворона такая черная и блестящая»… Подобно тому, как Киплинг сам иллюстрировал свои «Сказки просто так», мать-туземка чертит на песке картинки странствий героев Времен Сновидений.
Она рассказывает сказку отрывистой скороговоркой и одновременно чертит «следы» Предка, попеременно проводя по земле указательным и средним пальцами, так что получается двойная пунктирная линия. Она стирает ладонью эпизод за эпизодом странствия, а под конец очерчивает круг, пересеченный еще одной линией – наподобие заглавной буквы Q.
Круг этот обозначает то место, где Предок, уставший от трудов Творения, снова ушел «восвояси».
Рисунки на песке, какие делаются для детей, – лишь наброски или «вариации на тему» настоящих рисунков, изображающих настоящих Предков, которые выполняются во время тайных церемоний и предназначены лишь для посвященных. В то же время именно благодаря этим наброскам дети знакомятся со своей землей, с ее мифологией и природными богатствами.
Несколько лет назад, когда драки и пьянство грозили выйти из-под контроля, один белый советник додумался до спасительной идеи: выдать пинтупи холсты и краски, чтобы те изображали свои Сновидения в картинах.
Результат последовал немедленно: родилась австралийская школа абстрактной живописи.
Вот уже восемь лет старый Стэн Тджакамарра работал художником. Завершив очередное полотно, он отвозил его в книжный магазин «Пустыня», где миссис Лейси подсчитывала стоимость израсходованных материалов и сразу же выплачивала ему гонорар.
6
Мне понравилась Инид Лейси. Я провел часа два в ее книжном магазине. Безусловно, она знала толк в своем деле. Прочитала почти все книги о Центральной Австралии и старалась держать у себя хотя бы по экземпляру каждой. В комнате, служившей залом картинной галереи, она поставила два удобных стула для покупателей. «Читайте, сколько душе угодно, – говорила она. – Я вас не заставляю ничего покупать!» Прекрасно понимала, что, посидев на этом стуле, уже никто не уйдет без покупки.
Инид, старожилке Северной Территории, было лет под семьдесят. Волосы у нее были крашеные, золотисто-каштановые, а нос и подбородок казались чересчур заостренными. Она носила две пары очков (болтавшихся на цепочках) и парочку опаловых браслетов на иссушенных солнцем запястьях. «Лично мне опалы всегда приносили удачу», – сказала она мне.
Ее отец был когда-то управляющим на скотоводческой станции неподалеку от Теннант-Крика. Она прожила бок о бок с аборигенами всю жизнь, втайне обожала их и на дух не переносила, когда про них рассказывают всякие глупости.
Она перевидала все старые поколения австралийских антропологов и была невысокого мнения о новых: «продавцы тарабарщины» – так она их называла. Правда состояла в том, что, хотя миссис Лейси и старалась держать себя в курсе всех свежих теорий, хотя она героически пыталась осилить книги Леви-Стросса, ей так и не удалось сильно продвинуться вперед. При этом всякий раз, как затевались споры о делах аборигенов, она принимала самый что ни на есть важный вид и вместо «я» начинала говорить «мы» – не королевское «мы», а «мы», означавшее «совокупность научных мнений».
Она одной из первых заметила достоинства живописи пинтупи.
Будучи проницательной деловой женщиной, она знала, когда можно предоставить художнику кредит, а когда нет, или вовсе отказать ему в гонораре, если художнику явно не терпелось выпить. Когда кто-нибудь из ее «ребят» появлялся, едва держась на ногах, перед закрытием (а «Фрейзер-Армз» в это время как раз открывался), она цокала языком и говорила: «Ну надо же! Никак не могу отыскать ключ от кассы. Придется тебе завтра утром зайти». Когда же наутро художник возвращался, благодарный ей за то, что не дала ему пропить заработок, она грозила ему пальцем и спрашивала: «Домой возвращаешься? Да? Не так ли?» – «Да, мэм!» – отвечал тот, и тогда она добавляла ему немного денег сверху – на жену и детей.
Миссис Лейси платила за картины гораздо меньше, чем галереи в Сиднее или Мельбурне, но и продавала она их значительно дешевле, и картины у нее всегда хорошо раскупались.
Иногда какой-нибудь социальный работник обвинял ее в том, что она обдирает художников, зато деньги из Сиднея или Мельбурна обычно переходили кооперативам аборигенов, а миссис Лейси всегда платила наличными и на месте. Ее «ребята» знали толк в удачных сделках и всегда возвращались в книжный магазин.
Мы вошли туда вслед за Стэном.
– Ты опоздал, болван! – сказала миссис Лейси и поправила очки на носу.
Он пробирался к ее столу, протискиваясь бочком между двумя посетителями и книжным шкафом.
– Я же говорила тебе – приходи во вторник, – продолжила она. – Вчера приезжал тот человек из Аделаиды. Теперь нам придется ждать еще месяц.
Посетителями магазина была супружеская пара, американские туристы, которые никак не могли решить, какую из двух книг с цветными вклейками купить. У мужчины в синих бермудах и желтой спортивной рубашке было загорелое веснушчатое лицо. На его жене, симпатичной, но несколько изможденной блондинке, было красное платье из батика с аборигенским узором. В руках они держали книги «Австралийские Сновидения» и «Сказки Времен Сновидений».
Старик Стэн положил свой сверток на стол миссис Лейси. Помотав головой, пробормотал что-то извиняющимся тоном. Его едкий запах разлился по всей комнате.
– Идиот! – закричала миссис Лейси. – Я же тебе тысячу раз говорила. Покупателю из Аделаиды не нужны картины Гидеона. Ему нужны твои картины.
Мы с Аркадием держались немного в стороне, возле полок, где стояли труды, посвященные обычаям аборигенов. Американцы навострили уши и прислушивались к разговору.
– Я понимаю, о вкусах не спорят, – продолжала миссис Лейси. – Он утверждает, что ты – лучший художник в Попанджи. Он крупный коллекционер. Ему виднее.
– Это правда? – поинтересовался американец.
– Да, – ответила миссис Лейси. – У меня расходится все, что выходит из рук мистера Тджакамарры.
– А нельзя ли нам взглянуть? – спросила американка. – Пожалуйста.
– Не знаю, – ответила миссис Лейси. – Спросите самого художника.
– Нельзя ли нам взглянуть?
– Можно ли им взглянуть?
Стэн затрясся, сгорбился и закрыл лицо руками.
– Можно, – сказала миссис Лейси, любезно улыбнувшись и разрезав ножницами полиэтиленовую упаковку.
Стэн отнял пальцы от лица и, взявшись за край холста, помог миссис Лейси развернуть его.
Картина была большая – почти метр двадцать на девяносто. Фоном служили пуантилистские точки различных оттенков охры. Центр занимал большой синий круг, а вокруг него расположились несколько кругов поменьше. Каждый круг был обведен по периметру алым ободком, и все они соединялись между собой лабиринтом волнистых, розовых, как фламинго, толстых черточек, которые немного смахивали на внутренности.
Миссис Лейси сняла одни очки, надела другие и спросила:
– Ну, что это здесь у тебя, Стэн?
– Медовый Муравей, – прошептал он хриплым голосом.
– Медовый Муравей, – объяснила она американцам, – один из тотемов в Попанджи. На этой картине изображено Сновидение Медового Муравья.
– Мне кажется, она красивая, – задумчиво произнесла американка.
– Это вроде обычного муравья? – спросил американец. – Вроде муравья-термита?
– Нет-нет, – ответила миссис Лейси. – Медовые муравьи совсем не такие. Они питаются соком мульги. Мульга – разновидность акации, которая растет у нас в пустыне. И эти муравьи отращивают себе на заду медовые мешочки, которые выглядят как прозрачные пластиковые пузыри.
– Правда? – спросил мужчина.
– Я их ела, – ответила миссис Лейси. – Очень вкусно!
– Да, – вздохнула американка. Она глаз не отводила от картины. – По-своему она очень красивая!
– Но я не вижу на этой картине ни одного муравья, – сказал мужчина. – Может, это… Может, на ней изображен муравейник? А эти розовые трубочки – проходы?
– Нет. – Миссис Лейси несколько приуныла. – На этой картине изображено странствие Медового Муравья-Предка.
– То есть это дорожная карта? – улыбнулся тот. – Да, я так и подумал, что это похоже на дорожную карту.
– Именно, – подтвердила миссис Лейси.
Тем временем жена американца то открывала, то снова закрывала глаза, чтобы узнать, какое впечатление произведет на нее картина, когда она окончательно их раскроет.
– Красиво, – повторила она.
– А вы, сэр! – обратился американец к Стэну. – Вы сами едите этих медовых муравьев?
Стэн кивнул.
– Нет! Нет! – пронзительно закричала жена. – Я же тебе объясняла сегодня утром. Свой тотем не едят! Если ты съешь своего Предка, тебя за это убьют!
– Дорогая моя, этот джентльмен утверждает, что ест медовых муравьев. Я правильно вас понял, сэр?
Стэн снова кивнул.
– Кажется, я запуталась, – сказала женщина растерянно. – Вы хотите сказать, что Медовый Муравей – не ваше Сновидение?
Стэн затряс головой.
– А какое тогда ваше?
Старик задрожал, совсем как школьник, которого заставляют выдать секрет, и едва выдавил из себя:
– Эму.
– Ну, теперь я совсем запуталась. – Женщина разочарованно кусала губу.
Ей понравился этот старик в желтой рубахе с обмякшим ртом, понравилась история о медовых муравьях, ползущих по пустыне под ярким солнцем, которое золотит им медовые мешочки. Ей уже полюбилась эта картина, захотелось ее купить, захотелось, чтобы старик подписал ее, но теперь она снова задумалась.
– А что, если, – медленно и осторожно проговорила она, – мы оставим деньги у миссис…
– Лейси, – подсказала миссис Лейси.
– Не могли бы вы тогда написать для нас картину, изображающую Сновидение Эму, и отослать ее… Попросить миссис Лейси отослать ее в Соединенные Штаты?
– Нет, – вмешалась миссис Лейси. – Не может. Ни один художник не изображает собственное Сновидение. Оно слишком могущественно. Оно может убить его.
– Ну, тогда я совсем запуталась. – Женщина заломила руки. – Вы хотите сказать, что ему нельзя изображать собственное Сновидение, но можно изображать чужие?
– Я понял, – сказал ее муж, просияв. – Ему нельзя есть эму, но можно есть медовых муравьев. Так и с картиной. Да?
– Вы правильно все поняли, – сказала миссис Лейси. – Мистеру Тджакамарре нельзя изображать Сновидение Эму, потому что эму – его тотем по отцовской линии, и изображать его было бы святотатством. А медового муравья ему изображать можно, потому что это тотем сына брата его матери. Верно я говорю, Стэн? Ведь Медовый Муравей – это Сновидение Гидеона?
Стэн моргнул и сказал:
– Верно!
– Гидеон, – продолжала миссис Лейси, – ритуальный ассистент Стэна. Они оба рассказывают друг другу, что им можно, а что нельзя изображать.
– Кажется, я понимаю, – неуверенно произнесла американка. Но у нее по-прежнему был довольно растерянный вид, и ей понадобилось время, чтобы перейти к следующей мысли. – Вы говорили, что этот мистер Гидеон – тоже художник?
– Художник, – подтвердила миссис Лейси.
– И он изображает Сновидения Эму?
– Да.
– Как здорово! – Женщина неожиданно рассмеялась и захлопала в ладоши. – Значит, мы можем купить по одной у каждого и повесить их в паре.
– Подожди, дорогая, – возразил ее муж, пытаясь унять ее восторг. – Вначале нам надо убедиться, что эта картина с Медовым Муравьем продается. А если да, то за сколько?
Миссис Лейси взмахнула ресницами и лукаво сказала:
– Не знаю. Вам нужно спросить художника.
Стэн повращал белками глаз, уставился в потолок и зашелестел губами. Видимо, он прикидывал, какую цену дала бы ему миссис Лейси, и умножал ее на два. Наверняка и он, и миссис Лейси уже неоднократно ломали эту комедию. Потом он опустил голову и сказал:
– Четыреста пятьдесят.
– Австралийских долларов, – вставила миссис Лейси. – Разумеется, мне придется взять с вас комиссионные. Десять процентов! Это будет вполне справедливо. А за краски и холст я накину еще двадцать.
– Процентов?
– Долларов.
– Ну, это по-божески, – сказал мужчина с явным облегчением.
– Она очень красивая, – произнесла женщина.
– Ну, ты рада? – спросил ее муж успокаивающим тоном.
– Да, – сказала она. – Я очень рада!
– Можно расплатиться «Американ-экспрессом»?