Бруно Латур
Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию

Более радикальная модель соотношения обоих направлений – это заимствованная из истории физики несколько искусственная параллель, в соответствии с которой можно сказать, что «социология социального» остается «дорелятивистской», тогда как наша социология – всецело релятивистская. В большинстве обычных случаев, к примеру, в ситуациях, когда изменения происходят медленно, дорелятивистская парадигма вполне приемлема, и любая фиксированная система координат способна регистрировать действие без значительных деформаций. Но как только процесс ускоряется, нововведения разрастаются, а сущности множатся, абсолютистская система взглядов оказывается безнадежно провальной. Именно тогда и следует разрабатывать релятивистский подход, чтобы быть способным перемещаться между системами координат и устанавливать определенную соизмеримость между следами, оставленными системами, движущимися с очень разной скоростью и ускорением. Поскольку теория относительности является общеизвестным примером масштабной перестройки нашего мыслительного аппарата, вызванной потребностью ответа на фундаментальные вопросы, ее можно использовать как удачную аналогию для иллюстрации способов, с помощью которых «социология ассоциаций» изменяет и обобщает «социологию социального».

В дальнейшем для меня важны не опровержения – доказательства того, что другие социальные теории ложны, – а предложения. Как далеко можно продвинуться, исключив общепринятую гипотезу, что существование социальной сферы дает социальным наукам легитимную систему координат?^[11] Если физики начала прошлого века оказались в состоянии отвергнуть общепринятую теорию абсолютно неподвижного и бесконечно пластичного эфира, смогут ли социологи открыть новые возможности движения, отбросив идею социальной субстанции как «ненужную гипотезу»? Это настолько маргинальная позиция, и у нее так мало шансов на успех, что я не вижу никаких оснований быть беспристрастным и щепетильным по отношению к совершенно разумным альтернативам, которые вполне могли бы разбить ее вдребезги. Так что я буду настойчивым, а зачастую пристрастным, чтобы ясно выявить контраст между этими двумя позициями. Зато в обмен на такую несправедливость я постараюсь быть по возможности последовательным и дойти до самых крайних выводов из той позиции, которую выбрал для эксперимента. Мое испытание заключается в том, чтобы посмотреть, сколько новых проблем может быть извлечено на свет, если неуклонно, даже слепо, следовать всем обязательствам, к выполнению которых вынуждает нас эта новая отправная точка. Окончательная же проверка состоит в том, чтобы к концу книги выяснить, в состоянии ли социология ассоциаций принять эстафету у социологии социального, прослеживая различные типы новых и более активных связей, и сможет ли она унаследовать все, что было легитимного в притязаниях науки о социальном. Как всегда, о результатах – была ли проверка пройдена успешно или нет – судить читателю.

Для любителей возводить научную дисциплину к какому-нибудь почитаемому основоположнику стоит подчеркнуть, что подобное различие между двумя разными пониманиями обязательств социальной науки вовсе не ново. Оно присутствовало уже в самом начале существования этой дисциплины (по крайней мере, во Франции) в давней дискуссии между старшим по возрасту Габриэлем Тардом и Эмилем Дюркгеймом, оказавшимся победителем^[12]. Тард всегда сокрушался, что Дюркгейм отказывается от задачи объяснения общества, смешивая причину и следствие и подменяя изучение социальной связи политическим проектом, направленным на социальную инженерию. В противоположность своему младшему оппоненту он настойчиво утверждал, что социальное – это не особая область реальности, а принцип соединения; что нет оснований выделять «социальное» среди других ассоциаций, таких как биологические организмы или даже атомы; что становление социальной науки вовсе не требует разрыва с философией, в особенности с метафизикой; что на самом деле социология – что-то вроде психологии взаимодействия^[13]; что изучение инноваций, особенно науки и техники, является областью роста социальной теории; что экономика должна быть преобразована сверху донизу, а не использоваться как туманная метафора, описывающая расчет интересов. Но, прежде всего, он рассматривал социальное как циркулирующий поток, изучать который надо новыми методами, а не как специфический тип организма. Нам нет необходимости принимать все характерные особенности Тарда, а их много, но в галерее портретов выдающихся предшественников он – наряду с Гарольдом Гарфинкелем – один из очень немногих считавших, что социология может быть наукой, объясняющей, на чем держится общество, и не использовавших его как средство для объяснения чего-то другого или как подспорье для решения политических проблем эпохи. То, что Тард потерпел полное поражение от «социологов социального» – до такой степени, что на целое столетие оказался вытесненным в призрачное существование, – не доказывает, что он неправ. Напротив, это делает нашу книгу даже более необходимой. Я убежден, что если бы социология больше унаследовала от Тарда (не говоря уже о Конте, Спенсере, Дюркгейме и Вебере), она бы могла быть даже более значимой дисциплиной. И до сих пор – как мы увидим к концу книги – у нее есть для этого ресурсы. Обе традиции легко можно примирить: вторая из них – просто возвращение к задаче, которую первая слишком быстро посчитала решенной. Факторы, в прошлом объединенные под рубрикой «социальная сфера», – это всего лишь элементы, которые в будущем предстоит собрать в то, что я назову не обществом, а коллективом.

Габриэль Тард – альтернативный предшественник альтернативной социологии

Габриэль Тард (1843–1904) был судьей, а затем криминалистом-самоучкой, стал предшественником Бергсона в Коллеж де Франс. Несколько цитат дадут нам представление о сильном контрасте между двумя линиями мысли. Вот тардовское определение общества:

Но это значит, что каждая вещь – общество и все вещи – общества. И примечательно, что наука благодаря логической последовательности своих первых шагов стремится странным образом обобщить понятие общества. Она ведет речь о сообществах клеток, а почему не атомов? Не говоря уже о сообществах звезд, солнечных систем. Похоже, что все науки обречены стать ветвями социологии [Tarde, 1999, p. 58].

Что самое интересное, Тард много лет был главой статистического института и всегда доверял и монографиям, и статистическим данным, но не соглашался с Дюркгеймом по поводу типа количественной социологии, которого надо придерживаться.

Обобщая учение Лейбница о монадах, но без Бога, проекты Тарда переворачивают отношение между «микро» и «макро»:

Во множестве форм, хотя и в уменьшенном масштабе, всегда проявляется одна и та же ошибка: ложная уверенность в том, что увидеть постепенное нарастание регулярности, порядка и логики в социальных феноменах мы можем только при условии, что уйдем прочь от деталей, которые по сути своей иррегулярны, и поднимемся достаточно высоко, чтобы достигнуть панорамного обзора, предоставляющего общее впечатление; что источник и основание всякой социальной координации – это некий общий факт, от которого она постепенно нисходит к частным фактам, хотя всегда теряя в силе; короче говоря, что действует человек, но управляет им закон эволюции. Я придерживаюсь в известном смысле противоположного [Tarde, 1899/2000, p. 75].

Это объясняет его резкое противостояние Дюркгейму, бывшему на поколение младше Тарда:

Эта концепция – почти полная противоположность представлениям однолинейных эволюционистов и г-на Дюркгейма. Вместо того чтобы все объяснять предполагаемым верховенством закона эволюции, заставляющего коллективные феномены бесконечно воспроизводиться и повторяться в определенном порядке, вместо того чтобы объяснять меньшие факты через большие, а часть через целое, я объясняю общие сходства, присущие целому, сосредоточением вместе мельчайших элементарных актов. Я объясняю большее через меньшее, а целое – через часть. Этот способ рассмотрения явлений предназначен для того, чтобы произвести в социологии переворот, аналогичный тому, который в математике произвело введение исчисления бесконечно малых [Tarde, 1899/2000, p. 35].

 

Причина того, почему Тард может считаться ранним предшественником АСТ, в том, что для него лучший пример социальной связи всегда является история и социология науки:

Что касается структуры науки – вероятно, самого впечатляющего из человеческих предприятий, – то здесь невозможны вопросы. Она строилась в полном свете истории, и мы можем проследить ее развитие почти с самого начала и до наших дней… Всё здесь берет начало в единичном, не только материалы, но и общий план целого, и наброски деталей. Всё, включая и то, чем теперь прониклись все образованные умы и чему учат даже в начальной школе, начиналось как тайна некоего единственного ума. Из него маленький огонек, слабый и мерцающий, испускал свои лучи – сначала лишь в узких пределах, – и даже встречая множество препятствий, он становился все ярче по мере своего распространения, пока, наконец, не превращался в ослепительный свет. Тогда, если кажется вполне очевидным, что наука строилась именно так, не менее верно и то, что создание любой догмы, правового кодекса, формы правления или экономического режима шло тем же путем; и если и возможно какое-то сомнение в отношении языка и этики, поскольку темнота происхождения и медленность изменения скрывают их от наблюдения на протяжении большего времени их существования, то разве не высока вероятность того, что их эволюция шла тем же путем? [Tarde, 1899/2000, p. 84–85].

Сущности, с которыми имеет дело Тард, – не люди, а новшества, кванты изменений, живущие своей собственной жизнью:

Вот почему всякий социальный продукт, обладая четкими характеристиками, – будь то промышленное изделие, стихи, формула, политическая идея, возникшая в какой-то момент где-то в углу мозга, мечты Александра Македонского о завоевании мира, – стремится умножить себя в тысячах и миллионах копий всюду, где есть человеческие существа, и никогда не остановится, разве что если его поставит под сомнение какой-нибудь конкурирующий продукт, столь же амбициозный, как и он сам [Tarde, 1895/1999, p. 96].

С точки зрения АСТ полезнее всего то, что Тард не заставляет социальную науку рвать с философией или даже с метафизикой:

Существовать – значит отличаться; различие в определенном смысле является сущностным аспектом вещей, – то, что в них наиболее общего и что делает их наиболее отличными друг от друга. Нужно исходить из различия и воздерживаться от попыток его объяснить, особенно беря за отправной пункт тождество, как ошибочно поступают столь многие. Ибо тождество – это минимум различия и, следовательно, его вид (и при этом весьма редкий), подобно тому как покой есть вид движения, а окружность – вид эллипса. Исходить из первоначального тождества – это значит полагать в истоке некую удивительную и малоправдоподобную сингулярность, или иначе, темную тайну единственного простого сущего, впоследствии разделившегося без особых на то причин [Tarde, 1895/1999, p. 73].

Эта книга о том, как применить АСТ к пересборке социальных связей. Она разделена на три части в соответствии с тремя обязательствами, соединенными «социологией социального» воедино по причинам, которые уже не могут служить оправданием:

Как развернуть все множество разногласий по поводу ассоциаций, не сводя заранее социальное к особой области?

Как сделать полностью прослеживаемыми средства, позволяющие акторам стабилизировать эти разногласия?

Посредством каких процедур можно осуществить пересборку социального не как общества, а как коллектива?

В первой части я покажу, почему мы не должны заранее ограничивать категорию существ, населяющих социальный мир. Социальные науки стали слишком робкими в развертывании очевидной сложности ассоциаций, с которыми они сталкиваются^[14]. Я покажу, что можно, так сказать, кормиться разногласиями, и научу, как стать хорошим релятивистом. Это необходимая подготовка перед рискованной высадкой на новую территорию. Во второй части я продемонстрирую, как можно сделать прослеживаемыми социальные связи, описывая уже сделанную работу по стабилизации разногласий, выявленных в первой части. Заимствуя метафору из картографии, я мог бы сказать, что АСТ пытается изобразить социальный мир плоским, чтобы сделать отчетливо видимым установление всякой новой связи. Наконец, в заключение я покажу, почему задача сборки коллектива стоит того, чтобы ею заниматься, но только после того, как мы откажемся от ярлыков «общество» и «социальное объяснение». Если верно, что понимание общества, предложенное «социологами социального», было, прежде всего, способом обеспечить гражданское согласие в эпоху модернизации^[15], то какого рода коллективную жизнь и какого рода знание должны собирать «социологи ассоциаций», когда модернизация поставлена под сомнение, а задача поиска способов коллективного существования стоит острее, чем когда-либо?

Эта книга чем-то похожа на путеводитель по местности, одновременно и совершенно банальной – это всего лишь социальный мир, к которому мы привыкли, – и абсолютно экзотической: нам надо научиться останавливаться на каждом шагу. Если порядочные ученые не находят достойным сравнение введения в науку с путеводителем, пусть будут любезны вспомнить, что «куда пойти» и «какие достопримечательности тут надо посмотреть» – это всего лишь способ высказать на простом языке то, что обычно называют помпезным греческим словом «метод» или, еще хуже, «методология». Преимущество путеводителя перед «методологическим дискурсом» в том, что первый нельзя спутать с территорией, которую он всего лишь описывает. Путеводителем можно пользоваться, а можно его забыть, положить в багажник, заляпать жиром и кофе, весь исчеркать, вырвать из него страницы, чтобы развести огонь под барбекю. Короче говоря, путеводитель предлагает, а не навязывает себя читателю. Это не книга на кофейном столике, предлагающая глянцевые пейзажи глазам приезжего, слишком ленивого, чтобы путешествовать. Она предназначена практикам как пособие, которое поможет им найти нужные ориентиры, раз уж они забрели на эту территорию. Для всех прочих, боюсь, она останется совершенно непонятной, ибо социальные связи, которые нужно прослеживать, никогда не будут похожи на те, прослеживать которые их научили.

Часть первая
Как развернуть разногласия по поводу социального мира

I. Введение в первую часть: учимся кормиться разногласиями

Как и все науки, социология начинается с удивления. Смятение может выражаться по-разному, но парадоксальное присутствие чего-то невидимого и в то же время осязаемого, само собой разумеющегося и поразительного, повседневного и обескураживающе неуловимого всегда вызывает страстное стремление укротить дикую бестию социального. «Мы живем в группах, которые выглядят прочно устоявшимися, но почему они так быстро изменяются?» «Нас заставляют действовать другие, не контролируемые нами силы, вроде бы очевидные и вполне посюсторонние». «На нас всех давит что-то невидимое, – оно крепче стали и при этом невероятно пластично». «Существуют силы, до странности похожие на те, что изучают ученые-естественники, и при этом совершенно другие». «Эта загадочная смесь упрямого сопротивления и извращенной сложности кажется широко открытой для исследования, и все же бросает вызов любому исследованию». Трудно найти социолога, которого не потрясли бы одно или несколько из этих приводящих в замешательство высказываний. Разве эти головоломки – не источник нашего libido sciendi? Что заставляет нас вкладывать столько энергии в попытки их разгадать?

Однако имеется нарастающая дистанция между тем, что вызывает эти следующие друг за другом потрясения, и решениями, разработанными для их объяснения. В этой части работы я собираюсь показать, что, несмотря на правильность исходных интуиций социологии, решения, вытекающие из урезанного понимания социального, так или иначе ухудшают то, что было в них научного и продуктивного. Вот почему я хочу заново рассмотреть каждый из этого ряда вопросов и подвергнуть их анализу, чтобы мы могли обновить свои представления о том, что такое ассоциация.

Верный релятивистским принципам, я вместо того, чтобы делить социальную сферу, – как это обычно делается в большинстве учебников социологии, превращая ее в перечень акторов, методов и областей, уже изначально рассматривающихся как элементы социального мира, построил первую часть этой книги как типологию разногласий по поводу того, из чего состоит этот мир. Я полагаю, что можно опереться на базовые интуиции социальных наук, выделив пять главных неопределенностей:^[16]

• природы групп: у акторов есть много противоречащих друг другу способов обрести идентичность;

• природы действий: как представляется, в ход любого действия вторгается множество различных агентов, изменяющих его первоначальные цели;

• природы объектов: по-видимому, категория агентов, участвующих во взаимодействии, должна оставаться открытой;

• природы фактов: отношения естественных наук с остальным обществом порождают непрекращающиеся дискуссии;

• и, наконец, неопределенность типа исследований, осуществляемых под названием науки о социальном, поскольку никогда не ясно, в каком именно смысле социальные науки можно называть эмпирическими.

Столь невероятной АСТ сделало то, что прежде, чем куда-нибудь двинуться, приходится громоздить эти пять неопределенностей друг на друга (при этом каждая следующая делает предыдущую еще загадочнее), пока не будет восстановлен здравый смысл – но только в конце. Большинству потребителей АСТ до сих пор не хватало терпения ждать, и я не могу упрекать их за это^[17].

Читатель обнаружит здесь ряд замысловатых инструкций, делающих перемещение еще более дорогостоящим и затруднительным. Причина этого в том, что я хочу сломать привычку связывать понятия «общество», «социальный фактор» и «социальное объяснение» с внезапным ускорением описания. Произнося слова «общество», «власть», «структура» и «контекст», социологи социального обычно мчатся напролом, соединяя большие массивы жизни и истории, мобилизуя гигантские мощности, вскрывая фундаментальные структуры, проявляющиеся из запутанных взаимодействий, видя повсюду в современных ситуациях новые примеры хорошо известных типов, обнаруживая за сценой тайные силы, дергающие за ниточки. Не то чтобы они были неправы, – прежние социальные отношения на самом деле «упакованы» так, что, казалось бы, обеспечивают готовое объяснение многих загадочных предметов. Но пришло время гораздо ближе присмотреться к типу собранных таким образом структур и к тому, как именно они соединяются друг с другом.

Если вам захочется найти новых неожиданных акторов, появившихся совсем недавно и еще не ставших членами «общества» bona fide, то придется отправиться в путешествие, и с совсем другим снаряжением. Как мы увидим, разница между двумя употреблениями слова «социальный» так же велика, как между уроками вождения по уже существующей дороге и движением первопроходца по ухабистой местности, где дорога проектируется вопреки желанию многочисленных местных сообществ^[18]. Неудивительно, что АСТ предпочитает двигаться медленно, по узким тропкам, пешком, оплачивая издержки каждого перемещения из своего собственного кармана.

Причина такой смены темпа в том, что вместо того, чтобы заранее занять благоразумную позицию и установить какой-то порядок, АСТ заявляет, что способна найти гораздо лучший порядок, – но после того, как даст акторам развернуть весь диапазон разногласий, в которые они погружены. Мы как бы говорим акторам: «Мы не будем вас поучать, заставляя соответствовать нашим категориям; мы дадим вам раскрыть ваши собственные миры и только потом попросим вас объяснить, как вы пришли к их созданию». Задача понимания и упорядочения социального должна быть оставлена самим актором, а не взята на себя аналитиком. Вот почему для того, чтобы снова обрести смысл порядка, лучший способ – прослеживать связи между самими разногласиями, а не пытаться придумать, как урегулировать каждое конкретное разногласие^[19]. Поиск порядка, строгости и структуры ни в коем случае не отменяется. Он просто сдвигается на шаг дальше к абстракции, так что акторы получают возможность разворачивать свои собственные различные миры, и неважно, насколько контринтуитивными они являются^[20]. Именно более высокий уровень абстракции в социальной теории и делает АСТ поначалу трудной для восприятия. Однако этот сдвиг сопоставим с тем, что делает картограф, пытаясь изобразить очертания никогда не виденного берега на листе бумаги. Он мог бы стараться подогнать разные отчеты, присланные исследователями, к существующим геометрическим формам: заливы стали бы окружностями, мысы – треугольниками, континенты – квадратами. Но, заметив безнадежную путаницу, создаваемую отчетами, ни один из которых не соответствует предзаданным геометрическим формам, он с радостью согласится заменить поиски геометрической точности совершенно абстрактной декартовой системой координат. Далее, пользуясь этой пустой сеткой, он начнет терпеливо прорисовывать береговую линию, позволив ей стать такой же извилистой, какой ее сделала геологическая история. Возможно, покажется глупым фиксировать каждую фигурирующую в отчетах точку просто в координатах долготы и широты, но еще глупее настаивать, что надо придерживаться только данных, вписывающихся в предзаданную геометрическую форму. Аналогично и АСТ утверждает, что можно проследить более прочные отношения и выявить более интересные структуры, найдя способ регистрировать связи между нестабильными и подвижными системами координат, а не пытаясь сохранить стабильность одной-единственной системы. Общество состоит из «индивидов», «культур», «национальных государств» так же «приблизительно», как Африка «приблизительно» представляет собой окружность, Франция – шестигранник, а Корнуэлл – треугольник. Тут нет ничего удивительного, поскольку всякая научная дисциплина – это медленная тренировка в выработке здорового релятивизма, применимого к имеющимся данным. Почему только социологии запрещено искать собственный путь и предписано ограничивать себя очевидным? Теперь, когда геологи согласились с представлением о холодных и твердых континентальных плитах, свободно дрейфующих над горячим расплавленным морским дном, сочащемуся из глубоких океанских разломов, не встали ли они, так сказать, на «более твердую почву»? Так же и АСТ утверждает, что мы найдем гораздо более научный способ построения социального мира, если не будем сдерживать поток разногласий. Нам тоже надо найти для себя твердую почву – на зыбких песках. Вопреки расхожим суждениям, релятивизм – это способ держаться на поверхности данных, а не тонуть в них.

Метафоры, почерпнутые из картографии или физики, однако, быстро меркнут, когда начинает разворачиваться ряд неопределенностей, предполагаемых социологами ассоциаций. В экстремальных случаях акторы обнаруживают необъяснимую способность опровергать все допущения, которые необходимо принять социологам, чтобы начать работу. Отказ физиков от фиксированной системы координат, предоставляемой эфиром, ретроспективно выглядит проще, чем расставание с тем, от чего придется отказаться нам, если мы хотим предоставить акторам свободу развернуть во всей полноте несоизмеримость их собственной активности по созданию миров^[21]. Будьте готовы выкинуть за борт практику, структуру, душу, время и пространство вместе со всеми остальными философскими и антропологическими категориями, и не имеет значения, насколько глубоко укорененными в здравом смысле они кажутся.

Пользуясь нашим примером с картографом, представьте, что ему пришлось бы иметь дело не только с множеством отчетов, приходящих от многочисленных путешественников, но еще и с множеством проекционных сеток, в которых каждая точка требует свои собственные ad hoc координаты. Столкнувшись с такой неразберихой, кто-то решит ограничить объем разногласий, а кто-то – выпустить на волю их все. Первое решение – до-релятивистское – работает прекрасно, но чревато риском ограничить социологию рутинными, холодными и спокойными ситуациями. Второе решение – релятивистское – позволит включить активные теплые и предельные ситуации, но тогда придется всю дорогу поддерживать разногласия развернутыми. Абсурднее всего было бы искать компромисс между обеими позициями, так как разногласия – это не просто досадная мелочь, которую можно обойти, а именно то, что дает возможность установить социальный порядок и позволяет различным социальным наукам участвовать в его строительстве. Многие затруднения в развитии этих дисциплин возникли из-за нежелания быть в достаточной мере теоретическими и ошибочных попыток цепляться за обыденный рассудок вкупе с неуместным стремлением к политической значимости. Такова крайняя позиция, которую я хочу опробовать, и я буду придерживаться ее настолько долго, насколько это возможно. Препятствие в том, что на протяжении путешествия читателям придется сидеть на странной диете: они должны питаться разногласиями по поводу того, из чего состоит социальное.

Путешествие с АСТ, боюсь сказать, окажется мучительно медленным. Движение будут постоянно останавливать, препятствовать ему, прерывать и уводить в сторону пять типов неопределенностей. В мире, по которому АСТ собирается путешествовать, никакое перемещение не возможно без дорогостоящих и сложных переводов (translations). «Социологи социального» летают как ангелы, перенося власть и связи почти нематериально, а АСТ-исследователю приходится тащиться, как муравью, нагруженному тяжкой поклажей, чтобы установить хотя бы крошечную связь. К концу этой книги мы попытаемся подытожить, что отличает хорошую работу в критериях АСТ от плохой – решающий тест на качество, – задав три вопроса: все ли трудности путешествия были осознаны? Полностью ли оплачена цена путешествия от одной связи до другой? Не схитрил ли путешественник, тайком протащив уже существующий «социальный порядок»? Впрочем, мой совет: взять с собой как можно меньше вещей, не забыть купить билет и быть готовым к проволочкам.