Бруно де Никола
Женщины в Иране. 1206–1335 гг.

Женщины и политические вопросы в доимперские времена

Из ста женщин, которыми я владею, нет ни одной, которая бы мне действительно нравилась. У одной есть понимание, но я не повелеваю обликом ее рук и ног. У другой руки и ноги хороши, но я не повелеваю ее пониманием, и нет красавицы, которая была бы услужливой, искусной и обладала бы пониманием [Rachewiltz 1994,1: 92; Thackston 1998: 51].

Приведенные выше строки в «Джами’ ат-таварих» Рашид ад-Дин приписывает вождю кочевников дочингизидского времени Сарик-хану. Они, как представляется, изображают сценарий, в котором женщины активны и независимы до такой степени, что Сарик-хан, кажется, не может найти ни одной, которая олицетворяла бы идеал женщины как «услужливой, искусной и обладающей пониманием». Однако персидские источники иногда противоречат друг другу, когда речь заходит о событиях, связанных с женщинами в доимперской Монголии. Особенно это касается Рашид ад-Дина, у которого восхваления независимости и мужества монгольских женщин сопровождаются заявлениями о том, что монгольские мужчины при этом вынуждены были искать женщин покорных [Rachewiltz 1994, II: 791–794; Boyle 1971:168–169]. Это противоречие, намой взгляд, следует рассматривать как следствие конфликта интересов между персидским историком и его монгольским покровителем Газан-ханом и более общего процесса аккультурации монгольской элиты в рамках исламо-персидской культуры, происходившей в Иране во второй половине XIII – начале XIV века [Aubin 1995; Melville 2003]. На самом деле, всего за несколько абзацев до приведенной выше цитаты к Сарик-хану, после победы в битве над татарским племенем, обращается женщина (Табарай Каян) [Rachewiltz 1994,1:91; Thackston 1998: 51] из побежденного племени, говоря следующее: «Мы [татары] завоевали и высокое, и низкое. Если все станут малыми, почему бы и нам не стать малочисленными, а если все развалятся, почему бы и нам не развалиться на куски?» Другими словами, она говорит о том, что каждый может пострадать от перемены судеб [Rachewiltz 1994,1: 91]^[46]. По словам Рашид ад-Дина, Сарик-хан ответил: «“Эта [побежденная] женщина говорит правду”, и по этой причине он [Сарик] перешел под защиту другого хана» [Rachewiltz 1994, I: 91; Thackston 1998: 51]^[47]. Так, всего в нескольких абзацах мы видим два совершенно разных подхода к отношениям мужчин к женщинам, исходящих от одного и того же человека. Первый – это несколько «мачистская» жалоба на женщин как пол, тогда как второй – неявное признание мудрости конкретной женщины, происходящей из другого, побежденного племени. Представлены два различных представления о политическом участии женщин, что служит неплохой иллюстрацией трудностей, сопряженных с интерпретацией источников при рассмотрении роли женщин в политических делах монголов.

В доимперской Монголии – то есть до коронации Темучина как Чингисхана в 1206 году – действия и роли как его матери Оэлун, так и первой жены Бортэ описываются как решающие факторы в обеспечении политического превосходства Темучина в степях в конце XII века. Однако монгольская женщина, которую первой упоминают источники, причем она не просто упоминается по имени, но и описываются различные аспекты ее жизни, – это некая Нумулун. Она представлена как мать Кайду, шестого предка Чингисхана и первого монгольского вождя, который, по-видимому, объединил различные монгольские племена [Rachewiltz 2004: 284]. Несмотря на путаницу с именем ее мужа [Там же: 283–284], все источники сходятся относительно ее имени и в том, что она была матерью Кайду. Ее историю с особым интересом описывает Рашид ад-Дин. Когда ее муж умер, восемь ее сыновей (или семь, согласно «Тайной истории монголов») женились и уехали в качестве «зятьев» с семьями своих невест, оставив ее в одиночестве [Rachewiltz 1994,1: 229; Thackston 1998: 119]. Впрочем, о том, долго ли она оставалась одна, нам неизвестно; нет сведений о том, что Нумулун (или Монолун) снова вышла замуж, мы знаем, что она по-прежнему занималась семейным имуществом и пастбищами. На самом деле не было бы ничего странного в том, что женщина оставалась одинокой после смерти мужа [Rossabi 1979: 160].

Нумулун сыграла важную роль в переговорах в условиях неустойчивого политического равновесия в степях. Рашид ад-Дин упоминает, что группа джалаирских монголов избежала уничтожения после кампании против них, проведенной китайским императором [Pelliot, Hambis 1951: 65–66]:

Семьдесят из них^[48] [джалаиров] бежали со своими женщинами и детьми и пришли на территорию Монолун [Нумулун], жены Дутум Мена. Поскольку они страдали от голода, они вырвали из земли и съели корни растения под названием сюдюсюн, которое употребляется в пищу в том регионе. От этого поступка место, где сыновья Монолун гоняли своих коней, стало «ямчатым» и неухоженным. Монолун спросила: «Зачем творите такое?» Тогда они схватили Монолун и убили ее [Rachewiltz 1994,1: 230–231; Thackston 1998: 119].

Это указывает на роль Нумулун как высшего политического арбитра семейной и общественной группы: она не только занималась управлением материальными благами, но ее вмешательство требовалось и по отношению к враждебным племенам. Так случилось, что она не смогла нейтрализовать агрессию и в результате была убита. Неожиданное прибытие джалаиров могло стать причиной того, что мы не находим конкретных упоминаний о каком-либо сопротивлении со стороны Нумулун. Повествование Рашид ад-Дина становится несколько запутанным, когда речь заходит о судьбе этой группы джалаиров и мести сыновей Нумулун [Rachewiltz 1994,1: 230–231; Thackston 1998:119–120]. Как бы то ни было, только один из сыновей Нумулун (Кайду) остался в живых после схватки, в то время как мужчины семидесяти джалаирских семейств были убиты, а их женщины и дети отданы Кайду в рабство: «С того дня и по сей день члены этого рода стали наследственными рабами и достались Чингисхану и его потомкам» [Rachewiltz 1994,1:231; Thackston 1998:119]^[49]. Убийство Нумулун оставалось в сознании монголов по крайней мере до начала жизни Чингисхана, когда было сказано, что

[Нягучяр]^[50] и несколько всадников отправились в место под названием Олягяй Булак в окрестностях Саари Кяхара, юрты Чингисхана, чтобы украсть живность из дома Джучи Тармала из племени Джалаир, потому что некоторые из них убили жену Дутум Мена Монолун [Нумулун] и ее сыновей и взяли в плен предков Чингисхана [Rachewiltz 1994,1: 237; Thackston 1998: 159–160].

Таким образом, Нумулун не только при жизни играла роль в политическом устройстве степей, но и сохранилась в качестве социальной стигмы в сознании чингизидов, а ее судьба послужила для оправдания агрессии по отношению к другим монгольским племенам во время объединения монголов Чингисханом.

Кроме этого случая, примеры других женщин – современниц Темучина служат яркой иллюстрацией широко распространенного участия женщин в политических делах. Среди племенных групп, которые будущий Чингисхан заставил подчиниться во время объединения монголов, есть две, которые заслуживают особого упоминания по разным причинам. Первая из них – народ, обычно называемый кераитами, одно из племен, в связи с которым в источниках упоминается больше женщин, что объясняется их широкими брачными связями с чингизидскими монголами [Dunlop 1944: 276–289; Hunter 1989–1991: 142–163] (рис. 4.1). Кераиты были самой могущественной группой кочевников в Монголии в ранний период жизни Темучина. Они помогли ему спасти свою жену Бортэ после того, как ее похитила другая группа монголов (меркиты), а позже они вместе вели кампании против таких общих врагов, как татары^[51]. Но отношения между этими двумя союзниками начали ухудшаться, когда предводитель кераитов (Онг-хан) решил не делиться добычей со своими чингизидскими союзниками после того, как они уничтожили меркитов. Кроме того, правитель кераитов отклонил прошение Темучина о браке между дочерью Онг-хана (Чаур-беки) и его сыном Джучи^[52], что было явным оскорблением чести Темучина. Тем не менее нам рассказывают, что сначала будущий Чингисхан не жаловался, но после того, как ему удалось победить некоторые из соперничающих племен с помощью Онг-хана, он порвал с ним, основными причинами назвав эти два инцидента [Rachewiltz 1994,1: 389; Thackston 1998: 188]. Несмотря на этот первоначальный союз и последующую вражду между последователями Чингисхана и кераитами, женщины последней группы стали очень важны в последующем развитии империи, выйдя замуж за сыновей и внуков Чингисхана. Это может быть причиной того, почему так много кераитских женщин упоминается в источниках по доимперскому периоду монголов. Для этого периода монгольской истории приводятся имена как минимум шести кераитских женщин, не считая тех, которые стали женами сыновей Чингисхана^[53]. Одна из них (Алак Йидун) была женой кераитского военачальника, которая после начала вражды между кераитами и монголами играла роль советника и доверенного лица так же, как в источниках изображены Бортэ и Оэлун по отношению к Темучину [Rachewiltz 1994,1: 373; Thackston 1998: 185]^[54].

Вторая группа, в значительной степени представленная в источниках как имеющая влиятельных женщин в этот доимперский период, – это найманы. Одна из ее представительниц, Гюрбясю-хатун, упоминается как та, которая стала руководить своим народом и противостояла растущей власти Темучина в степях около 1203 года. Существуют противоречивые сведения о ее отношениях с номинальным найманским правителем Таян-ханом. Согласно Рашид ад-Дину, она была любимой женой Найман-хана, который получил ее в жены по левирату после смерти своего отца, что было обычной практикой у монголов и евразийских кочевников того времени [Rachewiltz 1994,1: 127; Thackson 1998:68]^[55]. В «Тайной истории…» упоминается, что Гюрбясю-хатун была матерью Таян-хана [Rachewiltz 2004: § 189]. Какими бы ни были отношения между ними, ученые согласны с тем, что она была фактическим правителем народа найманов [Ratchnevsky 2003: 83; Rachewiltz 2004: § 194; Nicola 2010]. Ее положение среди найманов подчеркивает любопытное отношение к роли женщин в политике и близость к религиозным делам^[56]. Она изображена как «суровый» правитель по сравнению с «мягким» характером Таян-хана, у которого «не было ни мыслей, ни навыков, ни интересов, кроме соколиной охоты» [Rachewiltz 2004: § 189: 67; § 194]. Когда в 1203–1204 годах найманы увидели монголов, идущих им навстречу, Таян-хан решил отступить вопреки желанию своего сына Кючлюга. Один из высокопоставленных чиновников Таяна, видя трусость хана, спросил его: «Как ты можешь терять мужество, когда еще такое раннее утро? Если бы мы знали, что ты потеряешь мужество, разве мы не должны были привести твою мать Гюрбе, хотя она и женщина, и поручить ей командование войском?» [Там же: § 194].

Однако следует отметить, что слово «женщина» в этом отрывке из «Тайной истории…» употребляется неоднозначно. Несмотря на то что в приведенной выше цитате выражено пожелание, чтобы во главе армии вместо мужчины-начальника стояла найманская женщина Гюрбясю, это может быть не более чем пренебрежительным способом сказать, что даже женщина будет командовать армией в бою лучше, чем трусливый хан. Однако тот факт, что военачальник упоминает именно Гюрбясю, а не просто «женщину», как в других частях «Тайной истории монголов», оставляет открытым вопрос о том, в какой степени сама Гюрбясю рассматривалась как возможный альтернативный правитель и военачальник [Kahn 1996: 104]. В конце концов, Чингисхан победил найманов и фактически включил их в состав своих владений. Но чтобы закрепить интеграцию этого племени, он взял в наложницы Гюрбясю, что указывает на ее значимость среди соплеменников мужа. Таким образом, найманы были символически ассимилированы в генеалогию монголов^[57].

В «Тайной истории монголов» есть несколько великолепных историй, иллюстрирующих роль женщин во внутренней политике кочевников в степях при жизни Темучина; некоторые из этих историй касаются Оэлун и Бортэ, соответственно матери и главной жены будущего Чингисхана. Из этого источника мы также можем установить, что в ранней жизни монгольского вождя произошло три решающих события, которые определили его продвижение на пути к статусу Великого хана, и во всех них роль женщины, по-видимому, была основополагающей. Первым из них было то, что после смерти отца его семья была отвергнута родом. В «Тайной истории…» упоминается, что причиной раскола стал спор между Оэлун и женами хана Амбакая^[58], который лишил мать Темучина права участвовать в подношениях предкам [Rachewiltz 2004: § 70]. Этим обе жены показали, что они не признают право наследования детей Оэлун, и предложили остальному племени отказаться от жены и детей Есугея (отца Темучина). Жены Амбакая были тесно связаны с семьей Темучина, и похоже, что «жертвоприношения» или, точнее, «жертвоприношения путем сжигания пищи» в память о предках было обычной практикой в традиционном монгольском обществе.

В этих ритуалах мужчины и женщины двух групп объединялись, чтобы предложить мясо, кумыс (перебродившее кобылье молоко) и другие алкогольные напитки общему предку, а шаман (или шаманка) проводил церемонию [Там же: 343]. За исключением Оэлун из церемонии под предлогом ее опоздания стояло политическое намерение исключить род Есугея из монгольского племени после его смерти и усилить влияние тайчиутской ветви среди монголов [Rachewiltz 2004: 244; Vladimirtsov 1948: 63; Lattimore 1963: 60]. Интересно, что этот внутренний, но важнейший инцидент между различными монгольскими подгруппами характеризуется в «Тайной истории…» как конфликт, в котором участвовали и который разрешили исключительно женщины, конфликт, в котором жены Амбакая (Эрбей и Сокатай) противостоят вдове Есугея (Оэлун). В продолжении истории упоминается, что Оэлун не просто смирилась со своим отстранением от ритуалов и последующим отвержением тайчиутами. Напротив, узнав об уходе потомков Амбакая, она «взяла в руки штандарт и, ускакав одна, привела обратно половину народа» [Rachewiltz 2004: § 73]. К несчастью для Оэлун и ее детей, люди, которых она привела, не задержались надолго и вскоре покинули их. С одной стороны, этот эпизод знаменует начало самых трудных лет в жизни молодого Темучина, а с другой – проливает свет на активную роль женщин в той частой борьбе за престол, с которой монголы сталкивались с доимперских времен и вплоть до XIII и XIV веков^[59].

Если двигаться дальше во времени, то еще один пример вмешательства женщин в политику можно найти в конфликте между Темучином и его анда (братом по кровной клятве) Джамухой [Fujiko 1978: 81–87]. Этот случай имел место после того, как молодой Темучин выжил в степи (благодаря своей матери) и спас Бортэ от меркитов^[60]. Это произошло в то время, когда Темучин обзавелся некоторым богатством и стал одним из подающих надежды «племенных» лидеров Монголии под покровительством кераитского Онг-хана. Джамуха, который был некоторое время союзником монголов, предложил им разбить лагерь у гор, но сделал это предложение в таком образном и неопределенном стиле, что Темучин не смог его понять [Rachewiltz 2004: § 118]. Темучин поступил так, как многие другие кочевые вожди до и после него: он обратился за советом к своей матери. Он спросил Оэлун о значении слов своего анда, но неожиданный резкий ответ получил не от матери, а от своей жены Бортэ. Она посоветовала ему, чтобы он под прикрытием ночи продолжал идти с их кланом, оставив Джамуху и его родственников в лагере [Там же: § 119]. Этот фрагмент можно истолковать по-разному. Во-первых, можно подумать, что в семье Темучина женщины поменялись местами в иерархии. Бортэ буквально прервала Оэлун, когда та давала советы своему сыну. Это может означать, что с этого момента Бортэ стала выполнять женскую роль защитницы и судьи в семье – роль, которую до этого выполняла Оэлун. Во-вторых, разлад между двумя анда и политические последствия этого разлада дают ученым основание по-разному интерпретировать ответственность за распад союза^[61]. Независимо от того, кто был виновен в разладе, Темучин решил последовать совету жены, и между двумя прежними союзниками началась вражда. Очевидно, что снова имело место вмешательство женщины (в данном случае Бортэ) в борьбу за престол, которая должна была произойти между анда, и на карту было поставлено лидерство среди монголов.

Рис. 1. 2. Предки Чингисхана (часть 2)

Третье, и последнее, событие также может служить иллюстрацией роли женщин в ранней жизни Темучина. На этот раз конфликт возник не между соперничающими политическими лидерами или членами семьи, а может рассматриваться как борьба между религиозной и имперской властью. Как только Темучин получил контроль над большинством монгольских племен, Теб-Тенгри, верховный шаман монголов, поставил под угрозу стабильность семьи верховного правителя, инициировав споры между Темучином и его братьями. Во-первых, шаман явил «знамения небес», в которых Хасар (брат Темучина) предстал правителем страны вместе с Темучином, возвысив тем самым первого до статуса претендента на трон. Во-вторых, великий шаман в одностороннем порядке взял под свою власть людей, принадлежащих к роду Тэмуге (младшего брата Темучина). Этим он возвысил наследственные права брата Темучина и подорвал его авторитет при дворе. Когда Тэмуге пожаловался, шаман и его семья унизили его, заставив встать на колени позади Теб-Тенгри [Rachewiltz 2004: § 244, 245]. В первом случае, когда Хасар был схвачен Темучином по наущению шамана, их мать Оэлун ехала всю ночь, чтобы заступиться за младшего сына. Она лично говорила с Темучином. В присутствии матери Темучин «боялся, что она сильно рассердится», чувствовал «стыд и был очень смущен». Второй случай – унижение Тэмуге – разрешился благодаря вмешательству Бортэ. Когда младший брат хана пришел в шатер Темучина, чтобы выразить протест против унижения, нанесенного ему Теб-Тенгри, принцесса выступила перед ханом, говоря: «Как люди, тайно обижающие таким образом твоих младших братьев… когда-нибудь позволят моим трем-четырем маленьким “непослушным [сыновьям]” править, пока они еще растут?» [Там же: § 245]. Это проявление здравого смысла и политического видения, выраженного хатун, побудило Темучина подвергнуть наказанию великого шамана. Этот инцидент, по-видимому, послужил Чингисхану предупреждением о том, что сильные религиозные лидеры могут представлять угрозу для его гегемонии в империи. На самом деле, в Монгольской империи не было могущественного религиозного лидера, сравнимого с Теб-Тенгри, по крайней мере, до времен Кубилай-хана (пр. 1260–1294) и тибетского монаха Пагба-ламы, который, что любопытно, пользовался поддержкой жены Кубилая Чабуй-хатун [Rossabi 1989: 41].

Можно заключить, что в политическую жизнь Темучина в начале его восхождения к власти часто вмешивались его мать и главная жена. Различные проблемы престолонаследия, с которыми сталкивался Темучин, разрешались благодаря прагматичному вмешательству этих женщин, которые боролись за его право на престол, советовали ему, как вести себя с соперниками, и даже указывали ему на любые неправильные принятые им политические решения. Эта модель политически активных и откровенных женщин в монгольской ханской семье будет перенесена за пределы доимперской Монголии и непосредственно в Монгольскую империю. После смерти Чингисхана феномен женского участия в политике сохранился, но адаптировался к новым условиям, обусловленным мировым господством и наличием оседлого населения. Несмотря на их участие в политической жизни, ни те женщины, которые имели тесные семейные связи с Темучином, ни другие в доимперской Монголии не были признаны правительницами в том смысле, в каком их дочери получат таковой статус в середине XIII века (см. главу 2). В следующем разделе мы рассмотрим возможные прецеденты того, как женщины доимперского периода, обладавшие явно выраженной политической хваткой, активно участвовавшие в придворных делах и влиявшие на своих мужей, приобретут роль признанных властительниц, регентш и даже императриц Монгольской империи.

Правящие женщины средневековой Евразии: в поисках возможного прецедента

Не так давно Джордж Чжао и Ричард Гиссо предположили, что среди монголов

не существовало статутного права наследования. Это позволило ряду монгольских императриц играть важную роль на политической арене Монгольской империи. Монгольские князья часто поручали им дела империи в отсутствие ханов в переходный период. Чаще всего женщинам удавалось эффективно и справедливо вести государственные дела с помощью министров до избрания нового хана [Zhao, Guisso 2005: 20–21].

Как бы то ни было, к тому времени, когда началась военная экспансия монголов в Северный Китай и Центральную Азию, в этих регионах уже были известны женщины, выступавшие в роли регентш и правительниц. Например, принцесса У Сэтянь (пр. 690–705) стала императрицей и основательницей собственной династии в период Тан в Китае (618–907), а в VIII веке в Центральной Азии якобы существовала так называемая Хатуна Бухары. Это говорит о том, что, несмотря на исключительность этого явления, женщинам могли быть доверены государственные дела [Guisso 1979; Holmgren 1987]^[62]. До монгольского нашествия это явление было известно и в более западных регионах Азии. В династии Великих Сельджукидов (1037–1157 гг.) и их преемников – Хорезмшахов (1077–1220 гг.), Конийского султаната (1077–1307 гг.), правителей Хамадана (1118–1194 гг.) и Кермана (1041–1187 гг.) – многие женщины активно участвовали в политике и играли важную роль в поддержании сложной сети матримониальных союзов между этими царствами [Lambton 1988: 258–271]. Однако нет никаких свидетельств того, что кто-то из этих сельджукских женщин был признан официальной правительницей империи, как это произошло в случае с императрицей У Сэтянь в Китае. У монголов отсутствовало обычное право, которое могло установить возможность женского правления. В монгольской традиции также не было такого прецедента, когда женщина официально брала на себя обязанности управления государственными делами, так что эта практика должна была быть заимствована у одного из завоеванных государств либо у соседнего народа. А поскольку нет никаких признаков того, что женское правление было признано в мусульманских царствах Среднего Востока и Ирана, появление женского правления в Западной Азии должно было произойти только после монгольского завоевания, а не до него.

Наследие кочевников и правление женщин в Западной Азии: сельджуки, айюбиды и возвышение мамлюков

Несмотря на общее мифологическое и географическое происхождение, сельджуки и другие тюркские династии, правившие Ираном до 1258 года, значительно отличались от монголов в различных аспектах своего общественного устройства. Во-первых, сельджуки вступили на земли Аббасидского халифата в XI веке после принятия ислама и довольно быстро получили признание местного населения в качестве правителей. Во-вторых, несмотря на свое военное превосходство, они признавали духовное превосходство халифа, который был источником легитимности и объектом потенциальной оппозиции [Richards 2002:203]. В отличие от них, монголы прибывали на Средний Восток двумя волнами. Первая волна была частью военной кампании (1218–1223 гг.) под предводительством Чингисхана, который разрушил Империю Хорезмшахов в Центральной Азии и нанес серьезный политический, экономический и культурный ущерб таким регионам, как Хорасан и Восточный Иран [Hartog 2004: 94-123]. Вторая волна заключалась в медленном продвижении и спланированном захвате территории под руководством Хулагу (ум. 1265), в ходе которого этот языческий монгольский полководец по приказу своего брата-язычника и Великого хана Мункэ (ум. 1259) разрушил исмаилитскую крепость Аламут, завоевал Багдад в 1258 году и спустя всего несколько месяцев казнил аббасидско-го халифа [Boyle 1961].

Несмотря на то что оседлые жители Ирана быстро признали сельджуков в качестве правителей, они продолжали вести полукочевой образ жизни, что может объяснить высокую степень политического участия, экономической независимости и литературных достижений женщин знатного и высшего среднего класса в сельджукском Иране, все еще культурно связанного со своим кочевым прошлым^[63]. Однако их предшествующая исламизация и отношения с халифом в Багдаде должны были повлиять на отношения между сельджукскими правителями и оседлыми персидскими религиозными кругами при дворе. Как считает Кэрол Хилленбранд, следует с осторожностью подходить к интерпретации изображений женщин в источниках, поскольку там, как правило, выражено идеализированное представление об их роли, а не отражение реальности того времени [Hillenbrand 2003: 116]. Однако для целей настоящей главы важно подчеркнуть тот факт, что для сельджукского периода не сохранилось никаких свидетельств о том, что женщины были императрицами или регентшами в своих владениях. Предубеждение и предупреждение Низама аль-Мулька против женского правления, процитированное в начале этой главы, могло повлиять на взгляды о возможности женщин управлять государством или, по крайней мере, отразить представления об этом [Darke 1961: 226; Darke 1978:179]. При Сельджукском дворе для его отношений с Туркан-хатун были характерны личные проблемы и политическое соперничество: супруга Малик-шаха оспаривала гегемонию Низама в делах государства [Cortese, Calderini 2006: 101–102]. Однако, несмотря на свое влияние и способность подорвать карьеру Низама, Туркан-хатун так и не получила признания в качестве фактической правительницы сельджукских владений и всегда осуществляла свою власть с помощью императора мужского пола [Bosworth 1968: 77]. То же самое можно сказать и о других влиятельных женщинах в Империи Сельджуков, таких как главная жена Тогрул-бека Алтун-джан, Зюбейде-хатун (жена Малик-шаха) и мать сына Тогрула Арслана^[64].

Таким образом, прецедент монгольского института женского регентства не может быть найден в истории турок-сельджуков или зависимых от них государств. Только после первого нашествия монголов в XIII веке в исламских землях были зафиксированы отдельные случаи правления женщин. Первой была айюбидская Дайфа-хатун (пр. 1237–1243), которая правила в Алеппо от имени своего внука Насира [Tabbaa 2000]. Это интересный прецедент, но, как отметил Питер Джексон, она не пользовалась «привилегией упоминания (!) в пятничных молитвах [хутба]» [Jackson 1998: 181; Costello 1984: 298; Broadhurst 1980: 224]. Только в 1250 году, после смерти аль-Малика ас-Салиха Наджм ад-Дина Айюба, его любимая жена Шаджар ад-Дурр (пр. 1250–1257) – мать Халила – была избрана амирами и бахритами султаншей Египта [Levanoni 2001]. По этому случаю она стала «титулованной главой всего государства; с ее именем была выпущена королевская печать с формулой “мать Халила”, и в ее честь была произнесена хутба, в которой она именовалась султаншей Каира и Египта» [Gabrieli 1957:297–298; Jackson 2004:181]. Общим элементом исторического контекста, в котором эти женщины стали регентшами на своих территориях, было растущее влияние населения тюркского происхождения как в Египте, так и в Сирии (особенно в районе Алеппо) в первой половине XIII века [Еббё 1998:201–202; Gabrieli 1957:297, прим. 1]. Ясир Таббаа говорит о трех факторах, которые могут объяснить приход к власти женщин на Среднем Востоке. Во-первых, он подчеркивает, что эти женщины были принцессами благородного происхождения, а не наложницами, заключенными в гаремах, о чем рассказывается в исследованиях династий аббасидов и османов [Ahmed 1992; Pierce 1993]. Такое социально-экономическое положение, по объяснению Таббаа, могло обеспечить этим женщинам большую свободу передвижения и, более того, гарантировать возможность маневра при дворе [Tabbaa 2000: 19–20]. Во-вторых, он утверждает, что политические браки давали этим женщинам защиту, поскольку их роль была основополагающей в поддержании единства «семейной конфедерации» айюбидов [Там же: 20]. Наконец, их статус повышала способность родить ребенка мужского пола – потенциального правителя [Там же: 20]. Однако эта картина кое-что не учитывает. Кочевой тюркский компонент в культурной, политической и этнической сферах средневековых ближневосточных обществ переживал один из периодов своего наибольшего влияния в XIII веке. Как упоминалось выше, область Алеппо, которой управляла Дайфа-хатун, была регионом, где ключевую роль в обществе играли тюрки [ЕсМё 1998: 191–208]. Кроме того, назначение султаншей Египта Шаджар ад-Дурр, которая сама была тюркского происхождения, было истолковано как свидетельство роста влияния мамлюков в Египте [Jackson 2004:189; Irwin 1986а: 26; Irwin 1986b]. Растущую власть тюрков с кочевым прошлым (или памятью о нем) также следует принимать во внимание при попытке понять социальные и политические обстоятельства, которые позволили возникнуть феномену женского правления на Среднем Востоке до второго монгольского вторжения в 1250-х годах. Тем не менее следует отметить контраст между политическим участием и общественным признанием этих женщин Среднего Востока по сравнению с современными им монгольскими хатунами. Как мы увидим в главе 2, в то время как Дайфа-хатун сохраняла власть, «избегая спорных действий» и прося не упоминать о ней в хутбе^[65], у монголов уже имелась императрица (Дорегене, или Туракина-хатун), которая подписывала указы, занималась дипломатическими связями и активно принимала государственные решения, влияющие на судьбу Монгольской империи.

Случайно ли сложилось так, что эти женщины имели тюркско-среднеазиатское происхождение? Случайно ли женское правление возникло на Среднем Востоке только после первого вторжения монголов? Появление на Среднем Востоке женщин, признанных правительницами государств, произошло не ранее конца 1230-х годов. Следует допустить, это явление, возможно, не является прецедентом монгольского института женского регентства, а, скорее, отражает изменение социально-политических обстоятельств на Среднем Востоке после монгольского вторжения при Чингисхане (1218–1225) [Chambers 1979:1-50; Morgan 1986:61–83; Christian 1998: 399–405]. Существовавшее политическое участие женщин в тюркских кочевых обществах, как это наблюдалось в доимперской Монголии, не переросло в институт женского правления в Сельджукской империи, а роль женщин в государственных делах ограничивалась тем, что они советовали мужчинам-правителям и амирам и тем или иным способом влияли на принятие ими решений. Единичные примеры обретения женщинами статуса правительницы в Западной Азии имели место после монгольского вторжения, и поэтому они не являются искомым нами прецедентом, который мог бы помочь понять возвышение монгольских цариц и императриц. Поэтому представляется разумным искать истоки женского регентства у монголов в других местах.