Бронислава Бродская
Команда доктора Уолтера
Люк
Люк явился в лабораторию немедленно, как только они ему позвонили. Его бы воля – ни за что бы не пришел туда раньше десяти-одиннадцати, тем более, что вчерашний вечерний звонок совершенно выбил его из колеи. Впрочем сейчас он был даже рад, что на работе он смог полностью выкинуть из головы свои личные проблемы и сосредоточиться на проблемах команды. Работа его всегда отвлекала от мелких жизненных неурядиц. Ну да, команда столкнулась с нештатной ситуацией, но зачем так все преувеличивать. Да, что тут удивляться, ведь он вынужден работать со старикашками, они вечно делают из мухи слона. Межклеточный матрикс – это по сути клей, который удерживает всю конструкцию. Структуру белков "могикане" конечно понимали, в вот создать "детергент" не умели, это мог только он. Уже через час все вернулось в пределы нормы. Что бы они без него делали! Мысли о своем интеллектуальном превосходстве были для Люка типичны, он был о себе чрезвычайно высокого мнения, но сбрасывать со счетов Стива, Роберта и Риоджи он себе никогда не позволял. Мощные старики, уникальные, с мировым именем. Как бы ему иногда хотелось найти в их интеллекте червоточину, некий свойственный возрасту деграданс, но нет, никто из троих пока не давал повода в себе усомниться. В поведении, в характере, в рассуждениях старость проявлялась: суетность, мнительность, медлительность, раздражительность, особенно это все было заметно в Стиве. И однако, положа руку на сердце, нельзя было сказать, что все эти возрастные изменения накладывают отпечаток на работу. Если геронты и отличались как специалисты от ювеналов и натуралов, то в лучшую сторону. Они больше отдавались работе, их же мало что отвлекало.
Напряжение в лаборатории, прямо-таки разлитое в воздухе еще пару часов назад, рассеялось, и Люк немедленно вспомнил о вчерашнем звонке Габи. Не надо было брать трубку. С другой стороны, что ему было делать. Он знал, что это будет что-то малоприятное, но чтобы до такой степени…
У него было много женщин. В молодости он увлекался. Чем женщина была недоступнее, тем интереснее было ее завоевать, и тут существовала масса способов, хотя с каждой новой подругой следовало делать поправки, но это и было самым интересным. Люка увлекал процесс охоты, когда цель бывала достигнута, его страсть довольно быстро угасала, что его вовсе не печалило. Сначала он боялся пресытиться, но, слава богу, его опасения не подтвердились. В свои 59 лет он не знал никакой усталости.
Хотя сам себе Люк признавался, что кое-что все-таки изменилось: в его сознании наметился парадокс. С одной стороны теперь ему хотелось иметь дело с натуралками, настоящими молодыми женщинами, а вовсе не с ровесницами-ювеналками, которые внешне ничем от натуралок не отличались. Его, привыкший к рефлексии, ум давал ему ответ на вопрос "почему ему нравятся сейчас натуралки?" Потому, что он себя на действительно юных женщинах проверял и убеждался, что он по-прежнему молодой, сильный и привлекательный. Логика подсказывала ему другое: ювеналки, ухоженные, умные, состоявшиеся, уверенные в себе бабы… они должны были бы становиться его подругами, но по причинам, которые Люк и сам не мог себе объяснить, нелогичным и двойственным, он видел в ювеналках фальшь, лицемерие, определенное мошенничество, которое он себе прощал, а им – нет. И тут-то и крылся той самый парадокс, который в последнее время разъедал его душу, то самое "с другой стороны", которое все больше и больше давало себя знать в его отношениях с женщинами.
Как только Люк знакомился с натуралкой, одерживая над ней честную победу, вместо того, чтобы наслаждаться ею, он начинал скучать и томиться. Молодая девчонка, зачастую не подозревающая о том, сколько ему лет, его раздражала. Уровень ее образования и воспитания казался ему слишком низким, ум примитивным и неразвитым, девушка действовала Люку на нервы игривыми манерами и досаждала неумеренным энтузиазмом по-поводу вещей, которые не только не вызывали в нем душевного подъема, а наоборот казались пошлыми. Одна приглашала его на шоппинг, другая в дурацкую компанию, третья заводила разговор о женитьбе и детях. Неуемное желание рожать, возиться с младенцем, планирование поездки к родителям, мечты о пышной свадьбе – вот что ввергало Люка в тоску. Не для того он решил быть ювеналом, чтобы создавать семью, эту "тюрьму из ртов и ушей", как писал француз Мориак, которого Люк когда-то проходил в школе.
Габи, очаровательная 25-летняя студентка, проходила у него практику. Умная, тонкая, очень красивая девочка. Они прожили вместе два года и Люк не видел никаких причин, чтобы с ней расстаться. И вот… пожалуйста: Габи заговорила с ним о том, что хочет от него ребенка. Тоже мне… тонкая! Ну как она могла ему такое предлагать? Знала же, что он ювенал, что ему к шестидесяти, и вообще… Это самое "вообще", для него самого очевидное, для Габи было почему-то непостижимо. Ее патетические монологи его буквально бесили: "Люк, мне ничего от тебя не надо… ни денег, ни участия, я сама воспитаю этого ребенка. Я уеду и никогда о себе не напомню… Люк, ну что тебе жалко? Мне ничего от тебя не надо… Ну, Люк… ". Ну, неужели она не могла понять, что да, ему было "жалко". Ребенок – это не только ответственность, которой он вовсе не хотел, это еще биологическая ловушка, в которую его вовлекали. Бессмысленный, орущий и сосущий комок, появившейся в его жизни и угрожающий его свободе. Зачем ему это нужно? Почему Габи не может от него отстать? Зачем настаивает, упрямится, гнет свою линию? Сначала Люк пытался ее урезонить, угрожал, что, если она не перестанет ему со своей материнской идеей докучать, он прекратит с ней всякие отношения. Он стал груб, орал ей, чтобы заткнулась, иначе… с него хватит.
Надо же, Габи так и не заткнулась, не смогла, дура, отказаться от идеи-фикс. И к чему это упрямство привело? Пол-года назад с Габи пришлось расстаться. Он, Люк Дорсье, слов на ветер не бросает. "Всякая соплячка будет меня доставать…" – уговаривал он себя. Люк боялся, что испытает боль, но нет, когда Габи собрала свои вещи и уехала из квартиры, он почувствовал облегчение. Наконец-то свободен, и никто не устраивает ему сцен. Первое время Габи ему звонила, потом перестала и Люк вспоминал о ней все реже и реже. Он даже дошел до того, что стал задаваться вопросом: а что он вообще нашел в этой студентке, как мог делить с ней два долгих года своей жизни. Сколько ему осталось? Самое большее лет десять, если повезет. И жить среди грязных подгузников и ночных воплей? Еще чего! Он купит себе сумасшедшую квартиру в Эмиратах, такую, какой ни у кого нет. В этой вертящейся вокруг своей оси квартире он будет один и никто ничего от него не потребует такого, что ему не хочется делать. Вчера вечером он как раз и смотрел планы квартир в доме будущего, баснословно дорогих квартир, но черт возьми… разве он не имеет права тратить деньги так, как ему заблагорассудится?
И вот этот звонок. Но он взял трубку и вся его жизнь теперь будет другой. Даже в самом дурном сне Люк не мог такого предположить. Не зря оказывается Габи тогда от него съехала, без сцен и скандалов, покорно и с достоинством. Она была беременна и поэтому считала себя победившей стороной. Он хотела от него ребенка – и получила. Ничего ему тогда не сказала. Да даже, если бы и сказала, что бы он сделал? Куда бы делся? Да как это вообще могло произойти? Люк принялся было об этом думать, но быстро прекратил. Не важно "как". Первой его реакцией была досада: "не хочу ничего об этом знать. Зачем она мне звонит? Она же обещала меня не беспокоить… ", но Люк быстро себе одернул: можно ли в его возрасте быть таким наивным? Ну разумеется она ему позвонила. "Люк, я не могу от тебя этого скрывать. Я вот-вот рожу твоего ребенка и тебе следует об этом знать. Дальше это уже будет твоим решением. Повторяю, Люк, мне ничего от тебя не нужно. Пойми, Люк, я не для этого звоню. Ты мне веришь?" Нет, он ей не верил. Голос Габи звучал так неуверенно. Она казалась одинокой, испуганной, смущенной, совершенно беззащитной и жалкой:
– Подожди, Габи, а ты где?
– В больнице.
– Твои родители в курсе?
– Нет, я маме ничего пока не сказала.
Габи что-то ему о себе рассказывала, что ее воспитала мама, в детстве она жила с отчимом, где-то в Иллинойсе. Все эти подробности про чужие семьи Люку никогда не были интересны. Он хотел сначала спросить, почему было не объявить новость родителям, но потом раздумал. Какая разница "почему"? Но тут Габи сама сочла нужным это объяснить:
– Понимаешь, мама большие деньги за школу платит, а сейчас мне может придется бросить учебу. Я еще не знаю, как обойдусь. Она расстроится, рассердится на меня. Тем более, что я не замужем. Люк, ты слышишь меня? Я справлюсь. Я не из-за денег звоню. Люк…
Ага, не "из-за денег", а из-за чего еще? Люк злился на Габи и одновременно ему было ее страшно жалко. Он не хочет этого ребенка, он ему не нужен, но и бросить девчонку в такой ситуации – недопустимо. Тут уж надо быть последним мерзавцем! Он не будет с ней жить, не станет воспитывать ребенка, но помочь деньгами – это его долг. Как же он не любил "долгов", но раз они возникли, бегать от них нельзя. Сказать на работе, что у него будет ребенок или нет? "Ладно, скажу команде, но только завтра. Они обрадуются" – решил Люк. Вчера он спросил Габи, почему она попала в больницу, Габи сказала, что у нее так или иначе уже подошел срок. Ей показалось, что начались схватки, позвонила подруге, та ее отвезла в родильное отделение Синайской больницы. Но пока ничего не происходит.
– А мне ты почему сразу не позвонила?
– Я думала, что сама справлюсь. Ты же его не хотел… Габи всхлипнула.
– Дай в больнице мой телефон, я приеду, как только все начнется. Пусть они мне позвонят.
– Правда? Ты приедешь? Я боюсь.
– Не бойся. Я приеду. За кого ты меня принимаешь? Не волнуйся, все будет хорошо.
Теперь вся огромность события навалилась на Люка. Он будет отцом, ему надо ехать в больницу к Габи и присутствовать на родах. Надо что-то серьезно решать с деньгами, и по всей видимости никакой "сумасшедшей" квартиры в Эмиратах купить теперь не получится. Он не должен этого делать. Спал Люк неважно, на работе пришлось немного понервничать и сейчас у него начала болеть голова, пульс был учащенный и какой-то неровный. Черт, он что-то расклеился. Было еще совсем непоздно, и Люк уже совсем было собрался ехать к Габи в больницу, но так и не поехал. К встрече с подурневшей, беременной на последних днях Габи он был не готов. Может быть завтра. Лишь бы она не начала рожать в пятницу. Люк моментально прикинул, что он выберет: их операцию или роды? "Нет, никакой Габи в родильной палате, он, разумеется, никуда с работы не уйдет. Это слишком важно для команды, а он член команды. В пятницу он во что бы то ни стало будет наблюдать за операцией пересадки печени, которую он сам сделал буквально из ничего." – Люк даже улыбнулся своим раздумьям. Пятница – это слишком важно, важнее, чем ребенок, пусть и его собственный. В этот вечер Габи больше не звонила, видимо, не решалась ему докучать.
Риоджи
Риоджи снова пришел в лабораторию самым первым и привычно обрадовался, что выиграл негласное соревнование с Робертом Клином. В прошлую пятницу Роберт его опередил. Зачем ему нужно было являться на работу раньше Роберта? Какое-то мальчишество, хотя причина, хоть и несерьезная все-таки существовала: в минуты утреннего одиночества, Риоджи казалось, что пустой зал лаборатории принадлежал лично ему, он царил один среди мониторов, центрифуг, электронных микроскопов и контейнеров с органами, представляя себя самым главным и незаменимым. Каково его место в команде? Риоджи знал, что его ценят и почитают, но лучше ли он остальных? Честно говоря, он даже не сравнивал себя с другими геронтами, Стивом и Робертом, его интересовали ювеналы и натуралы. А вдруг эти современные люди, ученые новой формации, лучше подготовлены? Вдруг, несмотря на огромный опыт и заслуги, они все в чем-то отстали и их ум работает медленнее, не так эффективно? Каждый из молодых членов команды был более узким специалистом, чем он, Стив и Роберт. Они, геронты, родившиеся в непредставимые для других времена, чем только не занимались за свою долгую научную карьеру! Но в том-то и дело. Чем уже область знания, тем выше квалификация, а такие как он понимают во всем, но насколько глубоко… Риоджи подумал о том, что если бы он точно убедился, что в профессии он не первый и другие его обгоняют, он бы ушел… совсем ушел.
Через минуту, проверив датчики всех процессов и увидев на мониторе соответствующие показатели, Риоджи моментально выкинул из головы посторонние мысли. В органе номер 2 наметились проблемы с внеклеточным матриксом: уровень фибронектинов в омывающем орган растворе значительно повысился, т.е. новая печень начинала резко стариться. Клеточная адгезия нарушалась и гистология органа номер 2 становилась неправильной. "Неправильной" – означало "раковой".
Дверь в лабораторию открылась , Роберт и Стив вошли одновременно. Стив показался Риоджи каким-то нервозным. "Что бы там у него утром не происходило, он сейчас об этом забудет" – успел подумать Риожди. "Привет… доброе утро… ага, ты уже здесь… Что это ты такой, какой-то не такой… что-то случилось… " – коллеги подошли к мониторам и все сразу увидели. Какое облегчение, что им ничего не надо объяснять. Стив принялся звонить Люку, который изменит состав раствора и лишние фибронектины вымываются. Орган номер 2 надо, грубо говоря, прополоскать. Лишь бы процесс, который продолжался всю ночь, не стал необратимым. И речи не могло идти о том, чтобы пересадить больному печень, где уже таился зародыш рака. Боже, ну где же этот Люк? Почему он всегда опаздывает? Попробовал бы он опоздать в Японии… А здесь такие вот талантливые, но нагловатые молодые люди себе позволяют… Вслух Риоджи конечно ничего не сказал. Зато Стив привычно бушевал по-поводу отсутствия "проклятого молокососа", и его голосе слышалась такая неприязнь, что Риоджи удивился: они же команда, состоящая из самым блестящих специалистов мира, которые уважают друг друга. В этом сомневаться не приходилось. Но это на профессиональном уровне, а на человеческом оказывается они думают о коллегах плохо?
Он, Риоджи, разве думает о ком-нибудь плохо? Думает, думает… ворчал же он про себя, что Люк, будь он в Японии, ни за что бы не опоздал, хотя для него все сложнее. Подсознательно он относился к каждому члену команды по-разному в зависимости от положения и возраста. Самым для него главным был Стив, начальник лаборатории и руководитель программы. Потом шел Роберт, потом Люк… Кого он больше уважал, совсем молодого Майкла или Наталью? Конечно Майкла, ведь Наталья женщина. А к нему как они все относятся? С одной стороны он старше, но он здесь у них только гость, иностранец. Пусть он тут живет долгие годы, но он "человек извне, "гайдзин". С ним вежливы, но вряд ли полностью доверяют. И он бы не доверял "чужому".
Люк приехал довольно быстро, и через полчаса, когда орган номер 2 стал омываться видоизмененным раствором и напряжение спало, все постепенно стали заниматься своими делами. Люк уехал и выглядел чем-то сильно озабоченным, но это, как догадывался Риоджи, не относилось к работе. Наталья сказала, что пойдет в отделение проверить реципиентов и тоже ушла. Роберт и Стив позвали его обедать, и Риоджи, который был еще совершенно не голоден, решил с ними выйти. Жаль, что не удасться остаться наедине с Робертом. На черта ему Стив? Роберта Риоджи считал почти другом, а Стив был для него начальником, находился выше иерархически. Назвать начальника просто Стивом он до сих пор не мог, хотя понимал, что величание "доктор Уолтер" в рамках лаборатории выглядит для всех смешно. Даже молодежь Майкл и Ребекка называли босса Стив, безо всякого "доктора", а у Риоджи такая простая вещь не получалась.
Они выбрались на улицу и поехали на машине Стива в центр города в японский ресторан "Нанами кафе". В машине все пришли в благодушное настроение и решили, что каждый день будут стараться ходить есть что-нибудь этническое. И вот… начнем, мол, Риоджи, с тебя… ты нам скажешь, насколько в "Нанами" все действительно по-японски. Риоджи прекрасно знал, что сейчас им подадут палочки и коллеги будут неловко цеплять ими каждый кусочек суши. Он бы ел суши руками, как делали у него на родине. Официанты там всегда приносили теплое мокрое полотенце, чтобы можно было вытирать пальцы, улыбались и кланялись. Там он был бы Найори-сан.
Коллеги предвкушали настоящий японский ланч, но Риоджи их энтузиазма не разделял: все конечно закажут Мисо-суп и будут есть его как первое блюдо, зачерпывая жидкость, вместе с овощами, ложкой… , а Мисо завершает трапезу, его пьют. Риоджи внутренне поморщился, хотя знал, что на его лице сохранялась вежливая улыбка. Американская деревенщина сейчас буквально обольет суши соевым соусом, каждый кусочек будет буквально плавать в соусе. Они убьют весь вкус и даже этого не заметят. Но он им , понятное дело, ничего не скажет, это было бы невежливо. Пусть думают, что они доставили ему удовольствие. Какая вообще разница, что они думают.
Стив звонил Наталье, она обещала перезвонить, но что-то ей мешало это сделать. У Риоджи было нехорошее предчувствие, что что-то там в отделении реанимации не так.
Когда они втроем вышли из ресторана и пошли на подземную стоянку по Ломбард Стрит, обнаружилось, что вокруг почему-то собралась необычно большая толпа молодых людей. Это была демонстрация натуралов, которые направлялись к Ратуше, Сити Холлу на Холидей Стрит. Это было даже интересно, и старики на минутку остановились. Выяснилось, что натуралы требовали закона об обязательной и официальной декларации возраста. В руках у некоторых были плакаты: "Мое право знать, с кем я работаю!", "Молодым – молодых партнеров!", "Стариков на пенсию!", "Ювеналы, перестаньте лгать!" Молодые люди казались излишне агрессивными, и благостно настроенные после обеда, Риоджи, Роберт и Стив находили лозунги несправедливыми. Роберта дернули за язык начать разговор с каким-то парнем:
– Послушайте, молодой человек, почему вы считаете обязательным раскрывать свой возраст в профессиональном мире. Важен не возраст, а квалификация. Разве я не прав?
– Что? Закрой свой рот, старая калоша, вы занимаете рабочие места, которые по праву принадлежат нам. Ты, небось, пенсию получаешь, а мы бедствуем, потому что мир переполнен гнусными стариками, типа тебя, цепляющимися за жизнь.
Роберт старался игнорировать хамский тон и продолжал говорить спокойно, надеясь своим примером вовлечь парня в рамки цивилизованной дискуссии, хотя Риоджи со Стивом тянули его в сторону от толпы. Какое там! Роберт не унимался. Патриарх в семье и лаборатории, с реальной жизнью он совершенно не сталкивался, а сейчас расхристанный грубый черный парень, стал видимо представлять в его сознании тип антропологического антипода и вызывал в Роберте чисто научный интерес:
– А вы, молодой человек, докажите свою профессиональную пригодность, будьте с нами конкурентоспособны, и тогда старые калоши, как вы говорите, подвинутся.
– Вы сами никогда не подвинетесь, но мы вас подвинем. Это наш мир, мы не покупаем себе лишние годы за лишние деньги, мы честно живем, не жульничаем, не воруем чужое пространство и возможности.
К их разговору прислушивались, и толпа вокруг становилась все более плотной. Парень схватил Роберта за грудки и начал сильно трясти. Голова старика жалко запрокинулась назад, Клин попытался вырваться и не смог. Риоджи стал просить отпустить Роберта, объяснять толпе, что они ученые, что сейчас участвуют в исключительно важном био-медицинском эксперименте. Его не слушали, наоборот, чем убедительнее становились доводы, тем больше ярилась толпа.
Как же в Америке все неправильно: обижают старого человека! В Японии этого бы никогда не случилось. Как они смеют, невежды… Что будет со страной, где не чтут стариков? Стив молча схватил нападавшего за руку, стараясь оторвать его от побледневшего Роберта. Стива сильно толкнули и он едва устоял на ногах, а Роберт под тяжестью чужих тел со всего размаху упал на асфальт. "Бей старого хрена. Из него песок сыплется, а туда же… учит нас жить… лезет в драку… богатые бездельники купили жизнь, а теперь живут за наш счет… хватит, надоело. Вон с наших улиц!" Толпа немного отхлынула, Стив с Риоджи бросились к по-прежнему лежащему на земле Клину и пытались поднять его. Роберта шатало из стороны в сторону. Коллеги стали насколько возможно быстро оттаскивать Роберта как можно дальше и успели увидеть, как толпа окружила молодую пару, которую кто-то опознал как ювеналов. Были слышно громкие крики, полные ярости: "Хватит всем лгать! Мы вас выведем на чистую воду! Наши девочки живут со старперами и ничего не подозревают… не будем этого терпеть… я сам жил со старухой, она скрыла от меня свой возраст… гадина. Бей их!… Правильно… надоело…". Риоджи едва заметил, как они дошли до машины. Роберт тяжело опирался на их руки и был в плачевном состоянии. Стив сел за руль, хотя у него у самого дрожали колени. Они в молчании вернулись на кампус, и не поднимаясь в лабораторию, решили ехать домой. Роберт позвонил своему шоферу, и пока тот не пришел на стоянку, прошло еще минут десять, старики ждали, не желая оставлять своего самого старого коллегу одного.
На сердце у Риоджи было тяжело. Неужели люди их всех ненавидят! Как же так? Вся жизнь была потрачена на то, чтобы принести пользу. За что? Они не едят ни чей хлеб, они работают, отдают все силы… Стив порывался позвонить жене Роберта, но тот запретил. "Ничего, я в порядке, доберусь." Молодец, доктор Клин. В этом американцы и японцы похожи: ни в коем случае нельзя терять лицо. Самая главная добродетель мужчины – это честь и достоинство, которые намного важнее смерти.
Дома Риоджи продолжал думать о демонстрации натуралов. Ну да, он знал, что где-то есть несогласные с возрастными опциями, которые дают вакцинации, но как же эти юнцы примитивно мыслят. Ювеналы никому не лгут. Если их спрашивают о возрасте, они его не скрывают. Более того, если люди хотят официально вступить в брак, предоставление документов, удостоверяющих реальный возраст, обязательно. Если брак гражданский – это личное дело людей, зачем государству вмешиваться. Мысли о случившемся какое-то время не давали Риоджи покоя, но потом привычная апатия овладела им с новой силой. У него не хватало сил долго испытывать сильные эмоции, он утомлялся и остывал, чтобы снова погрузиться в состояние внутреннего безразличия ко всему, а главное к любимой работе.
А когда-то работа помогла ему пережить смерть сына. Как же давно это было! Когда жена Акеми согласилась вместе с ним максимально продлить свою жизнь, Риоджи совершенно не удивился. Настоящая японская женщина в таких важных вопросах перечить мужу никогда бы не стала. Жить и умереть вместе со своим любимым – в этом для нее и было предназначение женщины. Она спросила о Джоне, но Риоджи ответил, что они могут только надеяться, что Джон последует их примеру, но повлиять на его решение не в их силах. И желая быть честным, Риоджи прибавил, что, если Джон не согласится, они будут вынуждены пережить его смерть. Ответ Акеми прозвучал для него странно: что ж: я его мать и произвела Джони-ко на свет. Если мне придется проводить его в лучший мир, я буду с ним рядом до конца, чтобы мой мальчик был спокоен. "Насколько же она все-таки остается японкой" – подумал тогда Риоджи. "Проводить Джона в лучший мир" им не удалось. Риоджи собственно так и знал. Он даже не успел поговорить с сыном о вакцинации.
То, что Джон больше нигде не учится, они давно знали, звонил он очень редко и неизменно просил за него не беспокоиться, у него, дескать, все хорошо. "Джони-ко, откуда ты звонишь?" – неизменно спрашивала Акеми. Джон жил в Вирджинии, но последний его звонок был из Теннесси. Перед этим они получили большой конверт с фотографиями, черно-белыми, не очень четкими: молодые ребята с длинными, нечесаными волосами, в банданах, полуголые, улыбающиеся. Одна фотография Риоджи запомнилась: совершенно обнаженные мужские тела в мелкой воде, и на груди некоторых из них сидят голые младенцы. Акеми тоже смотрела на фото и все спрашивала, как он думает, есть ли среди этих маленьких детей их внук? Риоджи не знал, чего Акеми больше бы хотелось… чтобы внук у них был или чтобы его не было. "Да, кто ж его знает… они и сами не знают" – с горечью думал он. У хиппи были общие дети, дети общины. Вряд ли бы Акеми это понравилось.
Однажды вечером пришли двое полицейских и, войдя в гостиную, сообщили, что их сын погиб от передоза и им следует ехать в Нэшвилл официально опознать тело и распорядиться насчет похорон. Все, что происходило после, слилось в памяти Риоджи в одно тягостное событие, перипетий которого он не запомнил. Микроавтобус у открытого люка багажного отделения самолета, гроб в ритуальном зале похоронного бюро. Отказ от церковной церемонии по христианскому обычаю, молчаливые коллеги в черном, пришедшие со своей едой к ним в дом, навязчивый, приторный запах ароматических свечей. Кто-то пожимал ему руку, что-то говорил, а он кивал и вежливо улыбался: "Да, да, спасибо что пришли… спасибо за поддержку… спасибо… спасибо…" Он еще никогда в жизни столько не благодарил. На самом деле никакой благодарности Риоджи не испытывал и ему остро хотелось, чтобы все поскорее ушли. Единственное чувство, которое он тогда испытывал – это чувство страшной вины и полной уверенности, что если бы в свое время он не уехал из Японии, их с Акеми сын был бы жив и здоров. А он уехал, всем жертвуя ради науки, но стоила ли наука таких жертв?
А потом все вошло в свою колею. Отсутствие Джона в своей жизни Риоджи особо не замечал, сын и так давно с ними не жил. Акеми молчала и вроде все было по-прежнему. Не было ничего по-прежнему, но заметил это Риоджи только через два года, когда пришлось похоронить жену. Она худела, едва прикасалась к еде и подолгу сидела в саду в большом шезлонге. Даже цветы, так ее раньше занимавшие, сохли на клумбах и в горшках. Риоджи настоял на медицинской консультации, тревожась, что у жены рак. Нет, ничего у Акеми не обнаружили. "Ну, что вы, доктор Найори, ваша жена – геронт, ей еще жить и жить… что мне вам объяснять, вы сами знаете особенности организма геронтов" – так его тогда успокаивали. Акеми скончалась во сне, тихо, никого не побеспокоив. "Она умерла от тоски" – подумал Риоджи, а еще потому, что не смогла быть с своим "ко"рядом, когда ему было плохо. Может она и себя считала плохой матерью, и ей было совершенно не на что отвлечься от своей боли. Врачи настояли на вскрытии. Риоджи этому противился, но его урезонили: "Мы вам очень сочувствует, доктор Найори, но это нужно для науки. Вы же ученый". Внезапная остановка сердца по типу мерцательной аритмии. Акеми не жаловалась ни на какую аритмию. Ее сердце остановилось, потому что ему стало не для чего биться. Свои ненаучные выводы Риоджи оставил при себе. С тех пор он всегда жил один.
Риоджи посмотрел на часы. Уже десять, ему пора ложиться спать. Завтра среда, потом четверг и наконец пятница… решающий день, когда больного прооперируют и они все увидят, как, выращенная ими печень, себя проявляет. Кто будет реципиентом? Наверное Наталья и Стив уже знают. Позвонить Стиву? Внезапно Риоджи понял, что не позвонит, потому что вполне может подождать до завтра, что не так уже ему все это любопытно: кого будут оперировать, как пройдет операция и даже, как поведет себя орган, который в пятницу извлекут из контейнера. Какая скука! Рутинная нудятина, которой он из последних сил заставляет себя интересоваться. А может правы те ребята-натуралы: это уже не его мир, он в нем лишний? Или нет, что это на него нашло! Прямо стыд. Риоджи включил телевизор и в новостях послушал о мирной демонстрации натуралов перед зданием Ратуши. "Ну, не совсем мирной… Журналисты, как всегда, врут" – подумал он, засыпая и думая о завтрашнем рабочем дне. Риоджи знал, что ему ничего не приснится, потому что в его снах тоже была пустота.
