Бронислава Бродская
Капсула
Старуха
На экране заметался длинный, очень темный коридор с глухими дверями в комнаты. Изольде было известно, что в квартире жил немецкий фабрикант, ювелир. Бывшая гостиная, кабинет, спальни. Коридор заканчивался более широкой передней, куда открывалась входная дверь, с другой стороны виднелся маленький закуток, откуда можно было попасть в еще две большие комнаты, бывшие детские. Посередине коридора была ниша, ведшая на кухню: столы вплотную друг к другу, две газовые плиты, кафельный, кое-где разбитый пол. Камера бегает по коридору взад-вперед, заглядывает на кухню, в переднюю и опять бежит по коридору из конца в конец. Какая-то ускоренная съемка коммунальной квартиры, где жили Изольдины родители, она здесь родилась. Вот по коридору проходит к передней толстый дядька со сковородкой в руке. Это Гриша-фармацевт. Покашливая деловой походкой к своей комнате направляется другой дядька, Иван Егорович, он шофер, возит какого-то чиновника, никто не знает кого. Вот мелькнула тень бойкой старушки, напевая прошел молодой человек, Саша, большой Изольдин приятель. Мама открывает дверь и зовет ее … Какая там может быть мама? Ее уже не было на свете, и папы не было. Почему Иза слышит мамин голос? А если мама жива, то при чем тут Саша? Он тогда еще не родился. Странно.
Все перепутано. В комнаты камера не заглядывает … ага, это она, маленькая Иза сидит в темной передней на сундуке и смотрит в коридор, по которому снуют соседи, то идут медленно и можно разглядеть их лица, предметы у них в руках, то люди почти бегут и Изольда, которая сейчас ощущает себя маленькой 7-ей девочкой, не может заметить никаких деталей, но прекрасно всех узнает. Мамин голос … Изочка, Изочка … подойти ко мне … Изочка … Как не хочется идти в комнату, там пахнет лекарствами, немного нафталином и мамиными легкими духами. Не от самой мамы, а от ее одежды в шкафу. Мама не душится, потому что давно никуда не ходит. Она лежит на высокой кровати и тяжело дышит. Вставать ей очень трудно, порок сердца делается все серьезнее, почти каждую ночь папа выбегает из дома в дежурную аптеку в Каретном ряду за кислородными подушками. У мамы бледное лицо и немного синие губы. Иза не любит на нее смотреть. 'Изочка, дай мне, детка, пудреницу' – Иза подает маме дорогую пудреницу с эмалью на крышечке и понимает, что пудриться мама вовсе не собирается, ей просто захотелось посмотреть на себя в зеркальце. Мамина болезнь продолжается очень давно, Иза уже и не помнит, когда мама была здорова. В комнате нельзя шуметь, и к ним почти никто не приходит. Еще недавно приходил дядя с товарищами, играли на пианино, пели, танцевали, откуда-то появлялась еда и выпивка. Сейчас он изредка приходит, но никого с собой не приводит. Маме не под силу принимать гостей. Иза недовольна. Дома скучно и тягостно. Папа по утрам водит ее в немецкую группу на весь день, чужие родители ее часто оттуда забирают и Иза ночует у девочек. Быть не дома ей нравится.
Странно, камера так и не показала родителей. Жаль, Иза бы с удовольствием посмотрела на их лица. Почему мелькает только коридор? Что ей хотели этим сказать? Лицо тети Кати … она интересно рассказывает о Толстом, у которого служила … бабуля Иришка угощает пирожками. Соседи все к ней добры, но Иза знает, что вовсе они не все милые, есть 'сволочи', и 'антисемиты проклятые', так их называет мамина сестра, тетя Люба. Иза не уверена, что означает это слово, но знает, что что-то плохое и обидное.
О, наконец-то Изольда видит себя в их комнате, на диване много тряпичных кукол, их когда-то мама сделала. Куклы просто замечательные и Изе хочется с ними играть, будто бы они ее дочки. Вот бы снять с них пышные платья, расплести косы, расшнуровать крохотные ботиночки. 'Изочка, осторожно, не трогай кукол … пожалуйста. Ты можешь их повредить … ' – Иза слышит слабый мамин голос. Она думала, что мама спит, а она оказывается, все видит. Конечно играть нельзя. Для кого вообще мама этих кукол сделала, она же ее единственная дочка. Да, что же это такое! В других семьях все можно, и у них ничего нельзя. Иза немного злится на взрослых, ей кажется, что на нее никто не обращает внимания и это обидно.
Изольда смотрит на себя маленькую с интересом, она попадает в свое, давно забытое, детство. Ночь, сквозь шторы чуть просвечивает неясный свет из окон дома напротив, наверное у людей горит ночник. Отчего она проснулась? Ага, мама не спит, она встала с кровати и ходит по комнате из угла в угол. Папа продолжает спать. Мама ходит тихо, но Иза слышит ее шаги. Сейчас Изольда с изумлением вспоминает свои тогдашние ощущения: ей тревожно, мамина тихая ходьба по темной комнате ее будоражит. Она тоже не может заснуть и ей кажется, что вот если бы мама легла, она бы тоже сразу погрузилась обратно в сон, но мама не ложится, ходит и ходит взад-вперед, как маятник. Иза злится. Она нежно любит маму, но к этой любви примешивается раздражение. Ее мама не такая как все. Она гораздо лучше, и в то же время хуже. Лида знает, что Изольда думала и думает, что она не была по-настоящему счастливым ребенком. Изочку баловали, вкусно кормили, наряжали, но, как ей самой всегда казалось, главной для папы была все-таки мама и ее нездоровье. Мамино болезненное состояние наложило серый отпечаток на ее детство.
Вот она во дворе, обледеневшие ступеньки высокого крыльца студии документальных фильмов. Студия буквально в двух шагах от их подъезда, высокое крыльцо, тяжелая дубовая дверь. Иза – одна девочка в компании мальчишек. Она забирается на самый верх крыльца, примерно на уровне бельэтажа и смело прыгает вниз. Было страшно, но она решилась. Надо показывать мальчишкам, что она самая смелая и вообще такая же, как они, даже лучше. Быть девочкой с косичками, кудряшками и бантиками, в платьях с кружевами и пелеринами ей совсем не хочется, зачем она вообще девочкой родилась! Мальчиком быть намного интереснее. Лида видит, что Изольда улыбается, считывая свои девчоночьи мысли. Ну, да, так она тогда и думала, глупышка.
А вот совсем другие кадры: Изольда на работе, письменный, заваленный бумагами стол, два телефона, выдвинутые ящики. Почему это кино сюда забежало, минуя другие картины ее детства? А эвакуация, а смерть родителей? Не покажут? Странно, Изольда боялась этих кадров, но ждала их, уверенная что ей надо обязательно это снова увидеть. Но пока она в своем тесном кабинетике в Москонцерте, ютящимся на тесной Каланчевке: небольшого роста, не слишком следящая за собой, молодая женщина. Камера останавливается на ее стоптанных черных туфлях на 'микропорке', на улице, видимо, слякоть. Неотглаженные черные брюки, строгая 'английская' белая блузка, вязаный бордовый жакет. Прилично, но неэлегантно. Работающая, затюканная своими важными профессиональными обязанностями и ответственностью, тетка. Именно тетка, не дама и даже не женщина. Сейчас бы наверное сказали, что она 'лесбиянка', слишком уж неженственная. Изольда в другом кабинете, это уже Росконцерт, люди входят и выходят … какие-то папки, доклады, нервная обстановка … ее голос негромкий, но тон начальнический, жесткий, без сантиментов … указания, изредка разносы, она больше говорит, чем слушает … одежда в том же стиле совслужащей, которой все равно, как она выглядит, и какое производит впечатление, лишь бы дело делалось, и ей было бы удобно целый день сидеть на работе …
Ее последний просторный кабинет, на третьем этаже зала Чайковского. Изольда – большой начальник: директор-распорядитель московской филармонии! Или пока только начальник планового отдела? Трудно сказать. Фигура очень располнела, наметилось отсутствие талии. Она такого же объема, как бедра и Изольда выглядит шариком. Другие брюки и жакеты. Ни юбок, ни платьев, ни каблуков Изольда давно не носит. Отвыкла. Когда-то тетка и соседка, старшая подруга Марианна, ее к этому приучали, но из 'уроков дам' у нее остались только маникюр и прическа из парикмахерской. Сама наводить 'марафет' Изольда совершенно не способна. Да и вкуса у нее нет и не было. За отсутствие вкуса она себя вовсе не осуждает. Дамские штучки – это не главное!
Внезапно Изольда понимает, зачем кино настойчиво показывает ее на работе: она трудоголик до мозга костей, замотанная особа среднего рода, живущая своими профессиональными интересами, представляющими 'борьбу борьбучую', 'вечный бой' то 'за', то 'против'. Победы – удовлетворение собой, поражения – неприятности, когда все 'на грани'. Откат-накат, скачки настроения, прилив энергии – депрессия, друзья актеры – мерзкие советские бюрократы … Жизнь бьет ключом, суета и треволненья … Только об этом почти никто не знает. Друзья иногда сочувствуют, а родственники вообще не курсе того, как она живет. С одной стороны она и сама не хочет вводить их в курс своей жизни, с другой стороны – обидно: неужели им нет до нее дела? С родственниками Изольда не дружит, они мещане, а ее влекут творческие личности.
Камера бешено скользит по разным кабинетам. Изольда важно сидит за столами, перед ней ворохи бумаг, папки, конторские книги … это не ее кабинеты. Это она в командировках, с инспекторскими проверками других филармоний. Она – член комитета Партийного контроля ЦК, представитель министерства культуры, работник московской филармонии … Как много и напряженно она тогда работала, не жалела себя, гордилась тем, что многим честным людям помогла, а воров, хапуг и бездельников разоблачила. Да, ее боялись, уважали, считались с ее мнением, старались умасливать, делать мелкие любезности. Лучшие гостиницы города, хорошие рестораны за их счет, закрытые базы с дефицитом. Она никогда ни о чем не просила, сами предлагали, а она не отказывалась, и денег не брала, хотя могла бы … ох, как могла бы … Изольда Соломоновна, Изольда Соломоновна … не знали, куда ее посадить … Ничего-то в России со времен Гоголевского ревизора не меняется. Что тут сделаешь? Да, трепетали перед ней! Это потому, что знали, что она строга и неподкупна. Ничего она такого не делала, просто надо честно работать и тогда нечего было бы бояться! В целом люди не могли иметь к ней претензий, все она делала правильно и была права.
Что это? Практически те же кадры, только сейчас Изольда все воспринимает через сознание инспектируемых, она больше не Изольда Соломоновна никакая, она 'влезла' в шкуру директоров филармоний и слышит их мысли: сволочь … мерзкая тетка … евреи сами воруют, а другим нельзя … как же так, она же тоже еврейка, как она может меня топить, знает же, что у меня семья, что меня отдадут под суд, она ломает мою жизнь, бровью не поведя, не приняв в расчет моих резонов … все можно было бы спустить на тормозах, но не то, чтобы эта гадина не смогла, а просто не пожелала, хотела моей крови, мразь … запахло кровью, и она теперь рада, сидит с довольным видом, как паучиха. А вот ей бы самой тут у нас поработать, у нас не Москва, есть специфика, а ей наплевать … паучиха, правильно о ней говорят … приходит как цунами, как война, как чума … сеет раздоры, горе, смерть … Правдоискательница, будь она проклята. В Кемерово и в Ярославле директора филармоний слегли с инфарктом, но ей-то какое дело. Небось грамоты за наши несчастья получает … вид такой, как будто недоебаная. Да кто такую захочет? В ней и нет ничего от женщины … только разнарядки, директивы и уложения в голове. Тьфу, паучиха!
Неужели про нее такое говорили и думали? Называли паучихой? Конечно она знала, что нравится отнюдь не всем. Это при ее роде деятельности нормально, но чтобы так … Теперь Изольде очевидно, что о ней думали гадости даже те люди, которых она не тронула, наоборот, хвалила, выражала благодарность. А ее не ценили? Боялись и ненавидели? Получалось, что так. Какая негативная аура, сгусток злой недоброжелательной энергии, все хотели от нее избавиться, желали ей зла, проклинали, улыбались, а говорили про себе 'чтоб ты сдохла …'
Лида видит, что Изольда буквально сражена горькой правдой, которая стала ей очевидна. Они к ней несправедливы! Она хотела как лучше, деньги государственные берегла, не давала все разворовывать, хотела по совести, по закону … Одна против всех? Она была для них всех 'представителем' ненавидимых структур, которые не давали развернуться истинной коммерции, которая была зачем-то запрещена. Идиотка бескомпромиссная – вот что о ней думали. Бездушная, недобрая, негибкая, не желающая 'войти в положение'! Одно слово, паучиха! Правильно ее кто-то назвал. Убивает не с пользой для себя, а просто потому что … потому что ей это нравится.
Она себя же не жалеет, без остатка отдается работе, 'служит делу'. Ложится спать, принимает снотворное, ночью несколько раз ее будит телефон. Звонят 'по делу'. Изольда опирается локтем о подушку, заспанная, растрепанная, ничего со сна не соображающая, но старается придать своему голосу привычную дневную твердость и ясность, твердо, как будто вовсе не половина третьего ночи, произносит привычное 'алло, Юсина у телефона'. Новости из сибирских и уральских филармоний, у них только что закончились концерты, ей звонят с отчетами. Она разрешает звонить себе ночью. Раз надо – значит надо. Изольда горит на работе, без нее не обходятся, не могут ничего решить, ждут ценных указаний. Она должна знать немедленно, как там было … наплевать на сон, нельзя себя жалеть, когда ты ответственная за все, и все на тебе одной держится, зависит только от тебя. Она нерв всей концертной деятельности СССР, на ней финансовая сторона вопроса, но не только … она в творчестве разбирается не хуже, чем в финансах, а может и лучше. Она не бюрократ и не музыкант, она 'над схваткой' и потому на своем месте. Она невероятная молодец и ее ценят. Как же это приятно. Вернее, было приятно, но сейчас кино у нее на глазах развенчивает миф об особой ценности Изольды Соломоновны. Это она в собственных глазах была 'молодец', другие так вовсе не думали.
Кино дальше не идет … инспекции, разносы, акты о 'несогласованности, несоответствии, нарушениях, преступном сговоре' … торжествующая, безапелляционная московская инспекторша … Некоторые люди понимают, что инспекции необходимы, но они сами бы ни за что, ни за какие деньги или почести на такую работу бы не пошли. А она пошла – чужие мысли, поголовное осуждение, неприязнь … И это за все, что она делала, не жалея себя! Изольда сидит, опустив голову. Ей так хочется, чтобы кино двинулось дальше, вывело ее из порочного круга чужой ненависти, но картинки топчутся на месте и нет исхода … Жалко старуху. Очень жалко. Понимает ли она сейчас, что не всегда была так уж права, что на многие вещи надо было закрывать глаза, не быть столь жесткой и бескомпромиссной …? Пока непонятно. Изольду раздирают противоречивые чувства и сомнения, приносящие ей страдания.
Лида прекрасно понимает, что ненависть в кино сильно преувеличена, никакой 'злой' ауры вокруг Изольды не было. Все эти 'паучихи' и 'будь она проклята' приходили в голову единицам, остальные уважали … но сейчас надо, чтобы клиентка мучилась сомнениями, в чем-то раскаивалась, негодовала, возмущалась, сердилась неизвестно на кого, считала, что к ней несправедливы …
На экране появляется скромный врачебный кабинет: стол, стеклянные шкафы, кушетка, на стенах какие-то плакаты, посвященные пищеварительной системе. За столом немолодой доктор. Белый накрахмаленный халат, умное волевое лицо, с пронзительными темными глазами. Мужчине сильно к семидесяти, но стариком его пожалуй не назовешь, он все еще мужчина. Изольда в кресле впивается глазами в мужчину своей жизни, последнего мужчину, которого она любила. Потом после его смерти было довольно долгое замужество с его сыном, к тому времени овдовевшим, но это был союз друзей, комфортный, удобный, правильный, но без любви с ее стороны.
Таких как Захар Ильич в Изольдиной жизни больше не случилось. Такие как он вообще встречались нечасто. Слишком многое, для Изольды значимое, сошлось в этом человеке, старше ее самой почти на тридцать лет. Хотя его возраст тоже возможно сыграл тут свою роль. В Захаре Ильиче ни было юношеской суеты, сексуального влечения, которое заставляет мужиков совершать глупости, желания делать в жизни новые ставки и ждать удачи. К моменту встречи с сорокалетней Изольдой он был сложившимся профессионалом, уверенным в себе врачом-гастроэнтерологом, давно не ищущим карьерных подвижек, потерявший жену, отсидевший 10 лет в лагере, умеющий быть в ладу с собою, не желающий новых встреч, довольный тем, что у него есть, скептик, не готовый больше ни в чем разочаровываться, ничего и никого терять.
Изольда с больным желудком, приехала отдыхать в санаторий Дорохово и пошла к санаторному врачу за назначениями. Для нее это была любовь с первого взгляда, как говорят французы 'удар молнии'. Захар, скрипя сердцем, допустил пациентку в свой тесный дороховский круг пожилых интеллигентов, но любовь ее, о которой он прекрасно знал, не принимал. Уговорить его быть с ней оказалось очень непросто. Захар Ильич не чувствовал в своей душе необходимых эмоций, не считал, что сможет быть на уровне положения, не хотел моральных потерь, считал, что они друг другу не соответствуют, так как он слишком стар, слишком устал, ничего не может ей дать … а раз так – то не стоит и начинать. Это было бы с его точки зрения бесчестно, а он был человеком чести. Это-то Изольду и привлекло. Была еще его эрудиция, ум, интеллект, широта взглядов, но честь – это редкое качество, привлекло ее больше всего.
А какое лицо! Жесткое, с твердо очерченными морщинами, крупными мужскими чертами. Она его хотела, а он ее – нет. Не то, чтобы не мог, Иза подозревала, что он все еще может, а вот именно, что не хотел. А потом они стали жить вместе, хотя жениться Захар категорически отказался. Да это было и неважно, все равно она была его женой. Заботилась, часто днем звонила, покупала еду, старалась готовить. Изольда не могла поверить, что такой человек как Захар Ильич удостаивает ее своей привязанностью, считала, что ей повезло. Ее заливала волна нежности и она называла его 'Зая', на 'Заю' Захар морщился, но ничего не говорил. Он был для нее дикой смесью отца, деда, мужа и сына: один в всех лицах, ее гордость, ее беззаветная любовь.
Безжалостная, бесстыдная камера безо всякой скромности показывала их в постели, Захар целует ее вовсе не отеческим, а совершенно мужским поцелуем в губы. Он сильнее ее во всех смыслах, и физически и морально. Он мог бы жить без нее, а она без него – не смогла бы. От его седых, поредевших волос пахнет хорошим мылом, чем-то терпким и сухим, чему нет названия. Он никогда не делает ей замечаний по-поводу ее внешнего вида, он любит не ее внешность, а ее суть: ранимая, нуждающаяся в ласке и заботе маленькая потерянная девочка, завороженная сильной личностью, которой он для нее странным образом оказался. Сам себя Захар не переоценивает.
Смотреть на своего Захара Иза может бесконечно. Кино дает ей такую возможность, но Лида знает, что все, каждый кадр 'не зря', он зачем-то нужен, работает на идею . Ага, вот оно … Изольда выходит от гинеколога, только что узнав, что беременна. … Ей 42 года. Врач говорил ей, что эта беременность скорее всего последняя, это ее единственный шанс … больше не предвидится, она, дескать, должна серьезно подумать. Изольда подумала, решение далось ей легко. Не будет она рожать! Зае не нужен ребенок, он не хотел с ней быть, потому что именно такая идея приходила ему в голову. Что ж удивляться, такой ответственный порядочный человек. Больной 73-летний старик, надо называть вещи своими именами, разве он может позволить себе младенца? Нет конечно. Впрочем, Захар не знает о ее походе к врачу. Она ему не говорила о своих женских проблемах, он пока ни о чем не догадался. Нечего ему волноваться, она его оградит от неприятного решения. Она сама все сделает, скажет 'Зае', что съездит в командировку, поживет в своей однокомнатной квартире … Он ничего не узнает. Зачем ему ребенок? Она – его ребенок. И ей не нужен ребенок, 'Зая' ее ребенок и другого ей не надо. Появление младенца – это для них обоих катастрофа. Она не позволит себе ставить Заю перед моральным выбором. Ни в коем случае.
Все так и было. Иза взяла несколько дней на работе 'за свой счет', Захар ни о чем не подозревал, она лежала одна на своей широкой тахте, из нее лило, как из 'зарезанной свиньи', Изольда терпела, уверенная, что она все сделала правильно. Потом кровотечение и боль прошли, и аборт, третий в ее жизни, забылся как досадный эпизод, о котором никто не узнал, ни друзья, ни родственники.
Боже, а это кто? Младенец в коляске мелькнул только на секунду, потом на экране появляется маленький мальчик где-то на даче, у него в руках сачок, он носится за бабочками … кричит и смеется. Взрослых рядом с ним нет. Изольда сначала не понимает, почему там в кино ребенок. Она вообще к маленьким детям равнодушна, они ее не умиляют, представляются докучливыми, несуразными существами, с которыми она никогда не имела дела. К чему этот мальчишка? Лида понимает это раньше старухи: это ее нерожденный сын, его зовут Илья. Камера показывает ребенка, непонятно, как мальчик рос, кем стал, каковы их отношения. Он виден только ребенком, живым, красивым и бесконечно знакомым. Изольде кажется, что она его знает. Смотрит на малыша не отрываясь, и в ее душе смятение: а что, если бы она тогда решила по-другому? Что бы это изменило? Может все бы изменило. Но у нее же не было иного выхода, кто бросит в нее камень? 'Кино', получалось, бросало? Судило ее? Или все-таки не судило, а только показывало альтернативный вариант?
Изольда хотела бы еще смотреть на своего ребенка, ненасытно впитывать в себя черты мальчишки, рядом с которым она могла бы прожить всю вторую половину своей жизни, но кино переключилось на другое, самое ужасное, чего конечно же не могли не показать. Лиде было прекрасно известно, что если клиент не хочет чего-то видеть, ему продолжат это показывать, но если он жадно смотрит, показ прервется, выполнив какую-то неведомую задачу.
Совсем другие кадры, но поскольку Лида смотрит кино Изольдиными глазами, она немедленно узнает эти места. Конец 41-го года. Река Миасс, дым из заводских труб. Это Челябинск. Дядя отправил сюда в эвакуацию Изу с родителями. Сами они эвакуации не подлежали, нигде на работали, папина артель не в счет. Ехали долго, почти целый месяц, вагон был утеплен, но с горячим питанием в дороге были перебои. Мама лежала на полке, папа как-то потерялся, не всегда знал, что делать, когда эшелон подолгу задерживался на станции, пропуская раненых с фронта. Иза с тоской смотрела в окно, там вдоль насыпи лежали искореженные вагоны. Эшелоны бомбили. 'Не смотри туда' – говорил папа, но Иза все равно смотрела. Вагон стал ей почти родным: деревянный настил из досок, печка буржуйка, солома на досках, которые они застелили своим бельем. Иза выбегала на станциях, чтобы получить на эвакопункте хлеб и кашу. Она была проворнее родителей, и очень гордилась тем, что она такая добытчица. Что бы они без нее делали.
Челябинск встретил их грязью и неразберихой. На узлах и чемоданах сидели люди, бегали дети, но их встретил какой-то дядька с машиной и отвез на квартиру. Им повезло, что дядя обо всем позаботился. Они ехали в газике, шел мокрый снег с дождем, было холодно, дул сильный ветер. Их поселили 'на подселение' в большую квартиру кого-то начальника, он практически не бывал дома, его жена с сыном жили в спальне. Они заняли кабинет, а семья Ефремовых из Москвы, муж с женой спали в бывшей столовой. Маму уложили на диване, а они с папой устроились на козлах. В квартире было тепло, а это главное. Жили как одна семья. Карточки оформили, как на 'иждивенцев', Иза ходила менять на рынок кое-какие вещи, которые родители привезли специально для этой цели. Ее обязанностью было кроме того стояние в очереди, чтобы отоварить продуктовые карточки. Терпимо, они приспособились, Иза в свои недавно исполнившиеся 12 лет, ощущала себя в семье главной, главнее родителей. Взрослых отправляли на работы в колхозы, но ее родители имели справки инвалидов и их никуда не посылали, из-за этого жили впроголодь. Жаль, что у нее такие старые и больные родители, ничего не могут. Иза относилась к ним немного как к детям, себя считая взрослой, опытной и очень самостоятельной. У них в квартире все было нормально, а вот в очередях Изе часто приходилось от местных слышать, что они, эвакуированные москвичи, все 'белая кость, беженцы, дезертиры' и еще 'жиды', которые местных считают 'лапотниками'. Иза не очень понимала, почему люди так думают, но родителей не спрашивала, откуда-то знала, что это их расстроит.
Изольда внимательно смотрела про Челябинск и воспоминания нахлынули на нее, свежие, острые, как будто все происходило вчера. Один раз она потеряла только что выданные на весь месяц карточки, вернее, их у нее, скорее всего, украли. Иза плакала, мама ее утешала, потом позвала Ефремову, дала из узелка какое-то свое кольцо с камнем и попросила продать. Иза не хотела продавать, но ее никто не спросил. Мама все-таки не была ее дочкой, как ей иногда казалось.
Папу увезла ночью скорая с сердечным приступом. Наутро мать встала, велела Изе оставаться дома и поехала в больницу, вскоре вернулась, странно спокойная, со сжатыми губами и сухими глазами, и сказала, что 'папа умер, но она не должна унывать, как-нибудь выживем'. Иза тоже не плакала, папины карточки они еще отоваривали до конца месяца, ничего, мама права. Особой потери она почему-то не испытала. Мама этим же вечером сказала ей странную фразу, которую она тогда не поняла: 'Не бойся, Изочка, судьба есть судьба. Главное, ничего не бойся'. Она и не боялась, что ей бояться, с ней же мама, пусть и больная, скоро конец войне и они вернутся домой. После папиной смерти прошло дней десять и снова все повторилось: ночью маме стало плохо, Иза сбегала в аптеку за кислородной подушкой, но кислород ничего не дал. Сосед, дядя Коля Ефремов побежал к телефону-автомату вызывать скорую и маму увезли в ту же больницу, что и папу. Наутро Иза отоварила карточки и поехала на трамвае к маме. Не пустили, но сказали, что маме лучше, и она может идти домой.
Так продолжалось несколько дней, Иза просто включила в свою рутину каждодневное посещение больницы. К ней выходил дежурный доктор и говорил, что мама по-прежнему. 'А когда ее выпишут?' – спрашивала Иза, но доктор только рукой махал … 'не знаю, дескать'. 12 марта она пришла в больницу, к ней долго никто не выходил, а потом вышел доктор и сказал, чтобы она привела кого-нибудь из взрослых, ему надо поговорить со взрослыми. 'А что такое?' – Иза насторожилась. 'Ничего, иди домой, а завтра приходи с кем-нибудь из старших'. Когда Иза шла по коридору к лестнице, ее остановила нянечка. Участливо посмотрев на нее, она сказала: 'ну вот, девка, отмучилась мамаша твоя, померла сегодня ночью. Царствие ей небесное …' Потом безо всякого перехода, она вдруг перешла к прозе жизни: 'Ты с кем тут живешь-то? Папаша твой тут у нас помер, а теперь вот мать … надо сообщить кому полагается, ты же не можешь одна … Тебе доктор ничего не сказал? Велел завтра приходить? Ну да, скажет взрослым. Понятное дело …'
Тетка еще чего-то бурчала, но Иза уже от нее отошла. Как она добралась до дома, постучалась к Ефремовым, как на кухне ее окружили все соседи … все это помнилось через какую-то дымку, смутно, в приглушенных тонах. Наутро она как обычно сходила за хлебом, поела каши, которую ей дала соседка тетя Тоня Ефремова. Делать было нечего. Тетя Тоня ушла в больницу, а ей велела не ходить, ждать ее дома. Оказалось, что Ефремовы знают, как связаться с дядей в Москве. Через несколько дней он приехал, бледный, сосредоточенный, деловой. Он куда-то ходил, рассказывал Ефремовым о своих договоренностях: похоронят за счет завода, вместе в одной могиле, обоих, обещали сварить памятник из нержавейки, имена напишут … потом видно будет, может быть удастся перенести останки. Иза слышала эти разговоры, дядя думал, что она спит, соседи заходили к ним в комнату и все пили водку. Потом они уходили, а дядя, ее любимый, такой молодой и красивый дядя, сидел за неубранным столом, уронив голову на руки, и тяжело рыдал. Он зачем-то срезал с маминой головы прядь волос и показывал ей, говорил, что будет хранить, что это все, что от мамы осталось. Изе эта рыжеватая прядь отдельно от мамы была неприятна, но она дяде ничего не сказала. Наверное, так было принято, дядя же знал, как надо …
Они собираются уезжать, дядя спешит в Москву, собрал все ее вещи в чемодан, а мамины-папины вещи оставил Ефремовым, велел менять на продукты. Изе было кое-что из маминого жалко, но перечить дяде она не посмела. Все прошло быстро, без ее участия. На похоронах были дядины коллеги, Ефремовы и хозяева квартиры. Вяло обсудили вопрос, брать ли на похороны ее, ребенка, дядя не захотел, а Иза не настаивала, ни на какие похороны ей идти не хотелось. Все эти дни до приезда дяди ей было страшно и тревожно. Думалось не о родителях, а о себе: что с ней будет? Где она будет жить? На что? Кто о ней позаботится? Когда он приехал, она немного успокоилась, тем более, что стало понятно, что он ее заберет в Москву, и она в любом случае одна не останется.
Кадр: они собираются на вокзал, внизу ждет служебная машина. В комнате уже нет никаких их вещей, даже не верится, что они здесь втроем жили почти год. Тетя Тоня протягивает дяде маленький белый узелок из тонкого маминого носового платка. Иза знает, что в узелке мамины драгоценности, кольца, серьги, пара браслетов. Мама взяла эти штуки из Москвы на всякий случай. Сами по себе украшения совершенно Изу не интересуют, она и не собирается их когда-нибудь носить, но это мамино. Интересно, это мама отдала узелок тете Тоне, или Ефремова сама его взяла? Надо же, знала, где мама его прятала! А почему мама ей все это не отдала? Боялась, что потеряет.
Кадр застывает: растерянное дядино лицо, тетя Тоня вкладывает в его ладонь узелок … Иза понимает, почему он удивлен: военное трудное время, нечего есть, могли бы продать, а вот, не продали, не взяли последнее у сироты. Дядя сдержанно поблагодарил и они уехали. Ничего такого уж особенного Ефремовы не совершили, просто порядочные люди, но все-таки … кадр стоит, никуда не двигается: узелок в дядиных руках, строгие лица Ефремовых, она стоит у чемодана, они почти уже вышли из комнаты, но тетя Тоня их окликнула и они на минуту задержались … Она решила им отдать узелок в последнюю минуту, сомневалась. Нет, не сомневалась, отдала бы в любом случае. Дядя потом всем эту историю про бриллианты, причем немаленькие, по пол-карата, и даже парочку по карату, рассказывал, восхищался людской честностью.
