Бронислава Бродская
Капсула
– Я, Лида, понял, как надо отмечать наш праздник. Вот я дурак раньше не додумался.
В следующее мгновение Лида уже почувствовала на своей спине его сомкнутые руки. От Андрея приятно пахло каким-то старым, давно забытым одеколоном ее молодости. Хозяин вдруг стал сильно похож по типу на ее давнего знакомого Сережу Воронова: чистая смуглая кожа, черные жесткие, коротко подстриженные волосы, темные умные глаза, очки, делающие лицо интеллектуальным и значительным. Средний рост и жилистое сильное тело. На секунду Лиде показалось, что никакого хозяина здесь с ней нет, это Сережка ее обнимает, это его одеколон Арамис, давным-давно нигде не продающийся, а тогда в начале семидесятых такой модный и дорогой.
Как же так, она помнила, что кровать была застлана темным бельем, а сейчас Лида видела белое, а на этом чистом крахмальном белье рядом с ней действительно лежал Серега, молодой и сильный. Лида не заметила, как это превращение произошло. Где хозяин? Куда он делся? Откуда тут Серега? Лида машинально прикинула, что сейчас ему должно было бы быть за шестьдесят, да и был ли он жив? Откуда ей было знать, ведь она практически никогда о Сереге не вспоминала. А сейчас все сразу вернулось: его исступленный шепот, покрытое темными мягкими волосами тело, требовательные, крепко сжимающие ее руки. Вот он входит в нее одним мощным движением, она держится за его мускулистые плечи.
На секунду Лида закрывает глаза, может быть даже засыпает. Надо же, с ней рядом уже вовсе не Сережа Воронов, а Славка Решетников, совсем другой: высокий, гибкий и бесконечно нежный. В нем нет ни капли властной и явной Серегиной мощи. Он обманчиво мягкий, тихонько смеется над чем-то понятном ему одному, но Лида, как и когда-то, чувствует в Славке странную, влекущую ее, опасность. Все то же самое. После любви, когда Лида приходит в себя – рядом с ней другой мужчина. Другая кровать, другие простыни, другая комната … Это Боря Регирер, коренастый увалень, любимец женщин и поэтому уверенный в себе мужик. Роман с ним был недолог, но оставил о себе приятное ненавязчивое воспоминание. Борька жадный, ненасытный, думающий только о себе, но знающий, что и Лиде будет с ним прекрасно. Он не против заодно и женщине доставить удовольствие. Что ему жалко! Борькино горячее, крепко сбитое тело … а потом старая дача, они лежат на протертом продавленном бабушкином диване с Володей Мироновым. Как давно Лида знала этого Володю, совсем о нем забыла, а сейчас она снова с ним: Володька любит ее медленно и нежно, она кончает и смутно сквозь забытье, чувствует, что Володька еще только начал трахать ее так, как было нужно ему. Получалось немного грубовато, но вовсе не неприятно. После Володьки Женя, физик из Черноголовки … Саша, молодой актер, выпускник 'Щуки' … Валя Бондаренко, персонаж из Лидиного курортного романа. Она, кроме факта знакомства с ним в Адлере, ничего не помнила. Душная комната в частном секторе. Подруга Катя ушла к своему кавалеру в дом отдыха 'Фрегат'.
Парад мужиков! Ничего себе, она вспоминала их всех и ждала, кто будет следующим. А что? У нее было немало мужчин до замужества, она не считала нужным себе в чем-то отказывать. Кто бы ей тогда что сказал, ей, свободной женщине! Ну, наконец-то … Игорь Байер! Он называл себя Гариком: твердое, как камень, тело, умелые руки, пшеничные усы, опыт и истинная любовь. Странный этот Гарик, он был прав, когда говорил ей, что он всегда любит женщину, с которой спит. В этом, как он утверждал, и было все дело: даже одна ночь со случайной попутчицей должна быть полна любви и нежности, иначе он был бы подобен животному, а этого никак нельзя допускать.
Что творилось с Лидой! Какой калейдоскоп мужчин! Сколько их было? Десятки?
Но они все вовсе не сливались в метамужика, сильного, жаркого и выносливого, но механического, как станок. Нет, этого не происходило: все разные, все хороши и умелы, но каждый по-своему! Какая все-таки глупая и пошлая сентенция, насчет того, что 'все мужики одинаковые'. Неправда, они все разные и эти 'разные', оказывается, оставили в ее памяти 'зарубки', которые хозяин выследил, чтобы, вызвать из небытия всех ее мужчин, доставить удовольствие, которого Лида подсознательно хотела. Андрей использовал образы из ее памяти, чтобы превратиться в действительно когда-то знавших ее парней. Ну, правильно, сам-то он не взялся бы за такое дело. Куда ему, недочеловеку! Знал, что не сможет.
Ну, конечно, Лида понимала, что на самом деле, все участники феерии любви и были Андреем, но … какая разница! Андрей обещал ей награду, праздник, торжество и она его получила. Мог бы заставить ее испытать более сдержанные эмоции, длинные, волнительные прелюдии: прогулки, музыку, купания, разговоры. Но хозяин избрал другой путь: он погрузил ее в квинтэссенцию историй, в самое главное действо любви … без проволочек, деталей, ненужных подробностей, которые в любом случае всегда вели к сверкающей вершине, тому, что Лида неожиданно снова пережила, может еще ярче, чем в прошлом.
Она лежала в постеле, странным образом отдохнувшая, восстановившаяся от самых сильных, когда-либо испытанных ею, эмоций. Никого рядом с нею больше не было. 'Интересно, он, что, всех уже использовал? Сколько у меня мужиков было?' – Лида принялась было считать, но сразу сбилась и бросила это никчемное занятие. 'Понятно, что он выбрал самых лучших, тех, о которых я, хоть изредка, но вспоминала. Конечно вспоминала, иначе откуда бы Андрей их взял? – Лиде с одной стороны, было, как обычно, неприятно, что хозяин бесцеремонно рылся в ее голове, выуживая из подсознания самые интимные воспоминания, с другой стороны … как же он все правильно и со вкусом сделал! Можно ли было доставить ей более изысканное удовольствие! Какая сегодня удивительная у нее смена в капсуле! Лида не могла перестать вспоминать их всех, только что бывших рядом, но внезапно у нее в голове отчетливо зазвучал голос хозяина:
– Лида, ну как? Все нормально?
– Зачем вы, Андрей, спрашиваете? Вы и сами все знаете. Кстати, это вы сами всех представляли? Это вы были … со мной?
– Ну, можно и так сказать. Мужчины, с которыми вы имели дело, живы. Два ваших старых друга умерли. Я не стал использовать их образы, счел это неэтичным
– Кто?
– Кто умер? Дима Званцов. Пять лет назад от лейкемии. И Тенгиз Абряров … разбился на машине.
Лида молчала. И Диму и Тенгиза она давно не вспоминала, но сейчас их смеющиеся лица, как живые стояли у нее перед глазами. Димка – лидер, эгоист, прекрасный инженер-ядерщик, сознающий свое превосходство над толпой. С ним у Лиды была яркая недолгая связь. Когда прошла первая влюбленность, Лида поняла, что Дима ждет от нее постоянного преклонения и восхищения, надо было ловить каждое его слово. Лида начала раздражаться и они расстались, причем не слишком хорошо. А Тенгиз … как его жалко. С какой готовностью он делился с ней своими мыслями, знаниями, как искренне желал ей помогать. Вот это его желание все время ее опекать, 'свою девочку', как будто он ей папа, быстро Лиде надоело. Между комфортным существованием и свободой, она выбрала свободу. Они с Тенгизом не ссорились, просто со временем разошлись без обид и объяснений. Лида знала, что Тенгиз хотел бы видеть в ней 'восточную' женщину, которой она не была. Не вышло у них ничего. А теперь Тенгиз погиб, а она даже не знала об этом. Какой кошмар!
– Лида, я вас расстроил? Не надо было вам ничего об этих людях говорить. Но вы спросили.
– Ладно, оставим эту тему. Я привыкла видеть вас у себя на стене, а сейчас вы не отказываетесь.
– Лида, я просто тестирую новую систему. В Москве у вас же нет никакой особой стены, а я должен с вами общаться. Здесь в капсуле мы можем общаться по-старому. А теперь вы должны вернуться к работе, праздник кончился. Простите. У вас еще два кино. Изольда и Паша. С кого хотите начать?
– Мне все равно. Постойте, Андрей, а как вы исчезаете? Мне бы посмотреть.
– Так, опять ваши современные дурацкие фильмы … вы себе представляете аннигиляцию в каком-нибудь сосуде со сверкающей плазмой. Мое тело покрывается слепящими искрами и постепенно на ваших глазах рассасывается. Так вы это видите? Не выдумывайте. Мое тело состоит из античастиц, они просто превращаются в другой вид энергии. Я, как часть синклита, вообще не материален, у меня нет, как вы понимаете, тела … Ладно, Лида, не думайте об этом. Не морочьте себе голову несущественными подробностями.
Экран так и не зажегся, а голос Андрея умолк в Лидиной голове. Аудиенция с хозяином была закончена. Он всегда контролировал этот процесс и длил его ровно столько, сколько считал нужным. На стене появились кадры про Пашу. Ну правильно: она же сказала, что ей 'все равно', вот хозяин и выбрал за нее, подключил к Паше,
Ну и ладно, Паша так Паша.
Лох
Перед Лидой замелькали кадры зимнего леса. Тайга, насколько хватает глаз поднимающиеся по склонам, густые хвойные деревья, запорошенные снегом, по узкой просеке стелется грейдерная дорога. Неподалеку в распадок видны высокие сопки, с голыми черными вершинами. На их фоне рельефно выделяются столбы высоковольтных линий. Откуда-то Лида знает, что это Усть-Кут. Да, нет, это не она знает, а Паша. Морозы, но зимник еще ненадежный. Он проехал всего километров тридцать, но успел намучиться, проваливаясь на марях и речушках. Загрузился до упора. Днем потеплело, дорога блестит, но подъемы подсыпаны. Его новый мощный Вольво, рыча двигателем, потихоньку карабкается вверх. Только что проехал пикет. Многие шоферы спят на откидных лежанках, камера выхватывает их усталые лица, машины посапывают выхлопными газами. С высоты марковской дороги Паша видит, как за рекой Мал-Тира мигают подфарниками не взявшие подъем машины. По рации слышны обрывки речи. 'Я должен на скорости подняться … не хватало здесь забуксовать …' – Лида читает Пашины мысли. Его машина проезжает мимо чихающих моторами фур. Мужики вышли, подсыпают на дорогу гравий и долбят лед. Капризный подъем, но Паша его проезжает. Доволен. Хорошо, что гололед минимальный, а то пришлось бы уходить на объездную дорогу. Паша смотрит на трассу и на свой прицеп с лесом и все в нем сжимается от страха: с тяжелым грузом здесь очень опасно, машина может сорваться или сложиться в 'ножницы'. Пока это происходило с другими, но Паша знает, что он вовсе не заговоренный.
Он устал, усталость накапливается в независимости от времени суток. Можно переночевать на пикете Бур, но Паша проезжает его махом. Рано еще спать. Надо ехать пока можно. Зимник неплохой, проедет до пикета Ужман и там посмотрит. Весной еще хуже ездить, самое слякотное время, красная глина делается, как раскисшее мыло. Если машина завязнет, придется ее оставить, так делается, шоферы боятся, что разграбят, все этого опасаются. Впрочем, это у других воруют груз, у него нечего воровать, кому нужен лес? Паша издалека замечает фары, машины остановились и прижались к обочине. Грейдер слишком узкий, двум машинам не разъехаться. Образуется своеобразная очередь. Паша плавно вжимает обутую в унт ногу в тормоз и поворачивает баранку влево. Машина съезжает на обочину и грузно останавливается. Мотор он конечно не заглушает. Опять подъем, и почти весь забит. Паша тихонько трогается, его 'очередь', надо держать дистанцию, предыдущую машину может потащить назад … думать даже об этом страшно. В рации слышно '… я поднялся …'. Можно надавить на газ. Хорошо, что у него новая мощная машина, иначе ни за что бы не взял подъем не с ходу. А так … поднялся, двигатель натужно ревет.
Грейдер поднят над дорогой, если колеса соскочат, то машина завалится набок. Паша уже две таких видел, машину будут вытягивать, пройдет масса времени, если груз – коммерческий товар, его будут перегружать. И опять же, это не его проблема, древесина
… ее скорее всего разрешат просто бросить, не велика ценность. Он возит разделанные бревна 'сортимент' и неразделанные 'хвосты'. Паша видит самого себя на экране: вот он вылезает из кабины, прыгает на наст, гремит цепями, надевать их сущее мучение. На Паше теплая куртка, он ее только что надел, в кабине он сидит в майке, очень жарко. На руках теплые грубые рукавицы, шапка ушанка. Какой он все-таки крупный мужик. И работает споро. Паша собой доволен, гордится тем, что он такой сильный и выносливый. По-этому он и стал лес возить: романтика дорог, красота тайги. В машине 600 'лошадей' под капотом, лес – это 40 тонн. Попробуй такую машину поводи, нужна сноровка, решительность, самообладание, эмоциональная устойчивость, и это все у него есть. Он – мужик!
Родственнички в Америке небось считают его простым работягой, ни на что больше не способным, а вот попробовали бы сами лес возить, на 'северах', в мороз. Паша смотрит кино и почему-то мысленно пытается спорить с родственниками в Америке. Зачем? Он не понимает, но Лиде все становится ясным. В итоге Паша должен увидеть себя их глазами.
На экране другой грузовик, уронил железную конструкцию, теперь она никому не дает проехать. Паша помнит, конструкцию спихнули тогда в обочину. Мороз был за сорок и речь шла о выживании. Как еще было поступить … По обочинам часто лежит брошенный груз. Все кадры про Пашину работу, разные места, рейсы, время года. Вот эпизод про его травму. Затягивал бревна, проверял перед рейсом в последний раз тросы. Монтировка сорвалась и хлестнула его по ноге. Штанина не порвалась, думал синяк, а потом захлюпало в сапогах. На зимнике заехал в медпункт: нога исполосована до крови, наложили швы, без заморозки. Паша отказался от укола новокаина, стонал, но терпел … 'зашивайте так', считал, что он – настоящий мужчина. На экране видно его искаженное от боли лицо с закушенной губой, слышен сдавленный стон. Все-таки хорошо он тогда держался.
Опять в Пашиной голове родственники из Америки, а что они бы про него подумали? Почему-то ему это сейчас важно. Раньше все, что он делал и делает, ему самому нравилось, он видел себя 'крутым', а они … они не видели? Паша смотрел 'кино' и сознавал, что нет, не видели. Он видел кино про себя их глазами. Их здесь конечно не было, но получалось, что это как будто они смотрели и Паша знал их мысли: нет, думали они, он – не настоящий 'крутой' мужик, а недоучившийся лопух, которому не давалась математика, и который в своей дикой провинции не видит дальше своего носа. Все эти 'зимники', укатанные ледники, снег на сопках … красота, спору нет, но они видят его никчемностью, который неспособен и интеллектуальному труду … В этом они правы. Они бы конечно потребовали обезболивающего, считают его отказ дурацкой бравадой, идиотизмом, непонятно перед кем он выпендривался. Действительно, перед кем? Рану ему зашивал мужик, если бы хоть девушка. Нет там никаких девушек. С точки зрения американцев он просто глупо себя вел. А может и правда глупо? Лида видит, что Паша растерян, на его лицо застыло недоуменное выражение.
На экране площадка перед Боулинг-Центром, это центр города. Паша не особенно понимает, зачем ему это показывают. Они там пару раз с ребятами играли, но часто в боулинг не находишься, очень дорого. Потом непонятная камера делает нечто вроде круга по всем кафе, ресторанам и барам города … все микрорайоны: центр, Падун, Энергетик, даже заведения отдаленные, где Паша никогда практически не бывает, в Вихоревке и Анзебе. Это уже, считай, не город. Ну бары … и что? Некоторые он знает только по названиям. Хорошие названия: Сытый волк, Берлога, Охота, Медвежья лапа, какие-то Урарту и Калипсо в Гидростроителе. Два последних названия ничего Паше не говорят: ни про Урарту ни про Калипсо он не в курсе, для него это просто звучные слова, безо всякого смысла.
Разная погода, мороз, северный порывистый ветер вьется над выщебленными плитами … потом все наоборот: жарко, чахлые деревья не дают никакой тени. Неуютно, питейные заведения видны только с фасаду, почему-то никакихи панорам интерьеров, хотя Паша знает, что в некоторых барах и ресторанах довольно красиво внутри. Перед входом всегда стоят даже в мороз раздетые парни. Они толпятся компаниями, громко разговаривают, слышен мат и грубый громкий гогот, девушки ярко накрашены, все курят, у руках у молодых людей бутылки пива, они жадно пьют из горла, запрокидывая голову. 'И че? Молодежь отдыхает. Пиво пьет …' – Паша и сам пьет много пива, это его любимый напиток, мужской напиток, вполне пристойный, не шибает по мозгам как водка, водку он пить избегает, не умеет. Ребята культурно развлекаются, что еще вечером делать. Молодежь ходит в город гулять.
Камера предательски заворачивает чуть в сторону от главного входа, опять разные рестораны и бары, но везде одна и та же картина: Паша со стыдом замечает парней, отливающих на ограды газонов, углы домов, деревья и кусты. Их можно легко заметить, они не так уж далеко отходят, видно, что им все равно, кто на них смотрит: пил пиво – надо отлить, это естественно, никто не стесняется. Паша никогда на них специально не смотрел, но теперь он видит целые ряды по пять-шесть человек, дружно стоящих с расстегнутыми ширинками … пенящиеся струи мочи, с шумом текущие на землю. На снегу яркое желтое пятно … Паша и сам так делал, но сейчас ему не по себе: все-таки это свинство, так нельзя, совсем они обалдели … Почему раньше было не стыдно, а сейчас ему хочется отвернуться? Странно. На земле, прислонившись к палисаднику, сидят пьяные, видимо тепло, бесчувственные тела валяются на газоне, несколько пар лежат обнявшись, у девушек задраны платья, видно белье, мужские руки жадно лапают их груди и ляжки. Противно. Редкие прохожие отводят взгляд, делают вид, что ничего особенного не происходит. Противно, противно! Кадры вызывают чувство гадливости. Паша видел все это и раньше, но сейчас зрелище валяющихся на земле шприцов и презервативов кажется ему нестерпимо отвратительным. То лето, то зима, а то и дождливая осень: один и тот же безотрадный пейзаж быдловатого бесстыдства. Паша пытается отгородиться от несправедливого кино, оправдать свой город, его молодежь: а что в других городах не так? Нет пьяных? Никто не валяется? Он знает, что примерно так везде, но за Братск с его серыми мрачными хрущевками, облупившимися стенами, обветшалыми советскими памятниками, раздолбанными дорогами, неухоженными скверами, ему стыдно.
Никогда ничего такого ему и в голову не приходило, а тут вдруг он увидел свой город по-другому. Он как бы сам идет мимо по-свински упившихся молодых людей, расхристанных девок, всей этой грязно ругающейся, ссущей, блюющей толпы своих ровесников. Он слышит запах мочи, блевотины, перемешанных с дешевыми духами. Везде остро пахнет пивом, недорогой едой и гниющей помойкой. Паша раньше не замечал этих запахов, а сейчас они странным образом ударяют ему в нос. Он не только видит, но и слышит, обоняет … Лида знает, что он смотрит свое кино глазами чужих людей, гладких американских умников, которые никогда не были в российской глубинке, не понимают трудной и суровой жизни провинции, а могут только ужасаться и морщить нос.
Это еще не все про запахи. Паша предчувствовал, что кино обязательно это покажет, не может не показать, чтобы чужой взгляд охватил их привычный ад. Над городом завывая, ревет сирена. Рвущий душу, жуткий, бьющий по нервам вой, к которому нельзя привыкнуть, но они давно привыкли. Сирена – значит надо плотно закрывать окна. Братский лесоперерабатывающий комбинат, БЛПК производит выброс отходов. Через трубу, тупо, прямо в воздух, в центре города выбрасывают метилмеркаптан. БРАЗ, гигант алюминиевой промышленности, выбрасывает бензапирен безо всякой сирены. Надо городом вечный дым, привычно пахнет сероводородом. Такой вот у них город. Очистные сооружения давно устарели, на новые нет денег, денег нет ни на что. В Ангаре плавают промышленные стоки, скапливается плавающая древесина в Братском море. Какое это все-таки ужасное зрелище: гниющий, буро-черный, без малейших прогалов, ковер на воде, который никто не убирает.
Паша видит себя в моторной лодке. Ага, это он на рыбалке, самое его главное удовольствие: природа, тихо … прохладно, еле слышный плеск весел, когда он приводит свою лодку на место и глушит мотор. Чтобы наловить рыбы приходится уходить все дальше от города. Там конечно не стоило бы ловить рыбу, это те самые места, где под воду ушли целые деревни: дома, сараи, кладбища … сколько в воде трупов разложилось, не сосчитать. Паша ловит крупных жирных окуней, иногда ему попадаются щуки и лини. О разлагающихся в воде трупах он не думает, хотя сейчас на просмотре понимает, что для других такая рыбалка была бы неприемлемой. А еще в этой ангарской воде промышленные стоки ртути и фтора. Паша не слишком хорошо себе представляет, что это такое и почему вредно. 'Они' представляют и ужасаются. Ужас и брезгливость 'чужих' Паше неприятны, но он вынужден признать, что все так примерно и есть: молодежь хочет отсюда уехать, в Братске нечем заниматься, не на что надеяться. Почему мама родила его именно здесь? А потому, что дед с бабкой, другие родственники были советскими романтиками, польстившимися на голубые 'дали' 'запах тайги', побежали строить гиганты пятилетки, хотели получать северные надбавки. Ничего не сбылось. Забытый, разрушающийся, никому не нужный город, делающийся все меньше и незначительнее.
А теперь почему-то Паша видит себя в маминой квартире. Всего две комнаты. Он тогда упросил маму поменять трехкомнатную на эту. На разницу он купил грузовик. А что … разве мать не обязана помогать сыну? Паша ждал, что ему станут показывать тот их давешний разговор на возвышенных тонах про квартиру. Он требовал, чтобы мать осталась в однокомнатной, а она не соглашалась. Он орал, она плакала, закрывала лицо руками, он настаивал … сестра вмешалась: 'нет и все!' Это, как она говорила, стремно маму обирать, дескать, он сам должен … а как самому … чтобы хоть что-то сделать нужны деньги, а где ему взять … ей-то хорошо говорить, у нее муж … сама сидит палец о палец никогда не ударила. Мать сеструхе на него нажаловалась.
Показывают все их жилплощади. Старая трехкомнатная квартира … ага, потом дедушкина однокомнатная квартира, где он с папашей жил … ну вот … дождался: мать плачет на кухне, он ей что-то говорит, лицо злое, красное, глаза аж побелели от бешенства. Слов не слышно, но Паша примерно помнит, что он тогда матери говорил, как ее стыдил за нежелание ему помочь, в чем обвинял, что требовал … хорошо, что нет звука. Ему бы не хотелось снова слышать их прошлый разговор. Тогда он считал себя во всем правым, сейчас … все воспринимается по-другому: он – подлец, а мать жаль. Квартира – это все, что у нее есть. Мать, большой трудолюбивый ребенок, всю свою жизнь проработала на стройке, тянула их с сестрой, а он … эх, сейчас ему действительно стыдно. Зачем он тогда так на нее напирал? Хотя … не мог просто обойтись, не было выхода. Машину купил, а потом пришлось ее продать, денег занял под бизнес, опять ничего не вышло. Надо долг отдавать, мать ему помогает. Жалко ее. Опять те же кадры: кухня, он орет, размахивает руками, близко наклоняется к маминому лицо, она молчит, видны ее когда-то васильковые, а сейчас изрядно выцветшие усталые глаза, худую долговязую фигуру, морщинистую шею, увядшее лицо. Снова этот кадр, потом он останавливается и Паша вынужден смотреть на свои сжатые кулаки и бешеные глаза. Когда же это кончится? Когда? Он устал. Ага, ну, слава богу. Наконец-то!
Он в их маленькой уютной квартире. Мама постаралась, сделала евроремонт. Современные материалы, европейский стандарт. Они, разумеется, никогда в Европе не были, но европейский стандарт – есть европейский стандарт: стены крошечного коридора мама заклеила моющимися обоями, темно-бордовыми с крупными золотыми лилиями, дорого, прямо шикарно. Перегородку между туалетом и ванной они сломали, получился совмещенный санузел с отличной ярко-голубой сантехникой. Ничего, что ванна сидячая, больше и не нужно. В столовой мать сделала натяжные потолки, безо всякой люстры, потому что маленькие скрытые лампочки помещались прямо в потолке и светили ярким дневным светом. Красота. И полы теплые настелили, трубочки там лежали под искусственным паркетом. Паркет сделали серовато-коричневый, под грушу-мадейру. А в спальне у матери настелили красный палас. Камера скользит по квартире: туда-сюда, туда-сюда, места мало: две совсем небольшие комнаты, кухня 6 метров, коридорчик, санузел … что показывать? На что смотреть?
Лида усмехнулась: Паша смотрит на свою квартиру много раз подряд и постепенно начинает видеть ее по-другому. С каждым новым разом все более критически: помпезные обои в коридорчике смешны, на крохотном пространстве выглядят безобразно. То же мне … замок! Паркет точно такой же, как в универмаге, на дерево он похож только с очень большой натяжкой. Натяжной потолок висит совсем уж над головой, а современные утопленные светильники совершенно не вяжутся со старой советской мебелью, которую купили еще дедушка с бабушкой. Она сейчас совсем обшарпанная: дешевый блеск серванта и стола, продавленный диван, на котором вечно валяется его белье, потому что на этом диване Паша спит, где еще ему спать … Когда он дома, им с матерью часто приходиться ждать своей очереди, чтобы воспользоваться ванной или туалетом. Если бы они оставались раздельными, было бы удобнее.
У Паши четкое ощущение, что это не он видит свою квартиру, они ее видят и сравнивают со своими комфортными большими домами. Ну, понятно. Да Паша и сам много раз был дома у сестры. Их с матерью квартира убогая, что тут говорить … евроремонт тоже убогий, бесполезные мамины потуги сделать красиво убоги. Нельзя из их 47-метровой хрущевки сделать 'красиво', нечего и пытаться! Паша видит в квартире самого себя. Они с матерью толкутся на пятачке кухни, протискиваются за стол, пока он не встанет, мать не может подойти к холодильнику. Паша видит себя за столом в одних трусах, без майки, в квартире тепло. Он сидит почти голый, прыщавая безволосая грудь, бледная кожа. Трусы трикотажные, застиранные, мошонка образует, бросающийся в глаза, бугор, на который мать старается не смотреть, отводит глаза. Интересно, почему он никогда штаны и майку не надевает? Не видит своего торчащего хозяйства? Не принято надевать, он же дома … А ничего, что он такой вот, почти голый, некрасиво выглядит? Раньше он никогда этого не замечал, а сейчас ему так и хочется самому себе сказать: 'Слушай, чувак, оденься. Кто это должен твой х … видеть? И вовсе ты не так накачан, чтобы производить неизгладимое впечатление на женщин. Тем более на мать. Выставился, видите ли …'. А камера снова показывает только его мошонку, никуда с нее не сходит. Белесые бедра, опять мошонка … шмыгающий нос … мошонка, … выпученные бесцветные глаза … мошонка, … прыщи на груди … мошонка, … волосатые подмышки … мошонка … Зачем они так? Паша себе совсем не нравится, он неприятный, не красавиц и не урод, просто малопривлекательный высокий молодой человек. Этот бугор в трусах … как хотелось бы им гордитьися, но в глубине души Паша знает, что ничего такого уж особенного он из себя и в этом смысле не представляет, не надо иллюзий. Да и была у него всего одна девушка.
Хватит уже ему на себя смотреть, но камера не успокаивается: смотри, смотри, смотри … тяжкая работа, нудный свинский досуг, безотрадный, богом забытый город, непривлекательная внешность … занудная безнадежная жизнь … Паше хотелось бы закрыть глаза, но этого ему конечно не разрешается … Лиде становится его жалко. Она отключается, понимая, что Паша только что увидел про себя горькую правду, жестокую, бесчеловечную, безжалостную, беспощадную, которую он смог постичь только в капсуле.
Лида снова предоставлена самой себе. Хватит про Пашу. Она и так про него все понимала, теперь была его очередь все осмыслить и принять решение. Лида в нем почти не сомневалась: Паша захочет другой жизни, не может не захотеть, слишком уж у него там все убого. 'Убого' – это слово, которое стучит сейчас у него в мозгу. Что ж, так и есть.
На сегодня ей оставалась только Изольда. Надо же, кто ей остался на закуску. Хотя, может и хорошо, что так получилось. Старуха все-таки личность колоритная, и кино про нее обещало Лиде сюрпризы.
