Бронислава Бродская
Биарриц-сюита
Артем
Артем помнил, как они с матерью выбирали для него институт. Он мог поступить в любой, папин "пятый пункт" ему не грозил. Мать об этом позаботилась, настояв, чтобы он в паспорте указал "русский", и, боже сохрани, не взял себе "неблагозвучную" папину фамилию. Они листали справочник московских ВУЗов, хотя и непонятно зачем. В какие-то мелкие ВТУзы, о которых никто не знал, он поступать и не собирался. Ему хотелось в МГУ на журналистику, хотелось писать, он ощущал себя гуманитарием. С точными науками у него тоже все было нормально, даже более того, Артем знал, что "соображает". Они почитали, какие надо сдавать экзамены в МГУ на факультет вычислительной математики, хотя Артему казалось, что это пустое, его ждала журналистика. И вдруг мать, саркастически улыбаясь, сказала: «Смотри, дружок, что тут про твою журналистику». Артем, не считая нужным читать вступительную часть информации о факультетах, ничего такого не заметил, но следуя маминой реплике прочел о "марксистско-ленинском подходе к освещению текущих событий советскими журналистами". Там и дальше было о "роли партии". Мама сказала, что "это уж слишком", а вот в математике нет никакого "марксизма", и "роли партии", т.е. этого не может быть, по-определению, мама почему-то сказала это по-французски "par excellence". Антон склонялся к журналистике, но колебался, а, ненавидимые в их среде, строчки о марксизме решили дело. Он стал учиться на факультете прикладной, "вычислительной" математики. Зря он это сделал. Может это было первой серьезной ошибкой в цепи других? Но, винить за это мать? Ему следовало думать самому.
Салон жил своей жизнью. Высокий тяжелый контейнер с едой уже стоял от них за два ряда. Артем вздохнул, и принялся за завтрак. Ася как раз открыла свою рыбу. Запахло типичным рыбным запахом, не таким уж приятным. Она ковырнула рыбу, и лукаво посмотрела на него: «Пап, возьми мою рыбу… я ее не хочу. Я лучше буду курицу.» И потом, не дожидаясь его согласия, потянула лоток с курицей с его подноса на свой. Она держала лоток на весу, ожидая, что он отдаст ей курицу, которую он еще даже не открыл. Артем так и сделал: «Конечно, Асенька. Мне все равно. Ешь, что хочешь.» Ничего ему было не "все равно". Он не хотел рыбу, но с самого начала знал, что есть ее ему придется. Надо было сказать Асе, что "карте место", что он не хочет с ней меняться, но… Ася бы удивилась, надулась. Он бы ей испортил настроение, а стоило ли… по такому пустяку. Не стоило. Хотя в отношениях с дочерью, Артем никогда не был уверен, что пустяк, а что – нет. Что он тут проявил: слабость или великодушие? Это был большой вопрос.
Они почти закончили завтрак, пили кофе. Артем был готов отдать Асе свою тарталетку, но она не попросила, наелась. Все собрали и Артем стал ждать посадки. Лететь оставалось меньше часу. Ася опять занялась браслетом, а Артем просто спокойно сидел, наслаждаясь покоем.
Нет, ему не было скучно учиться, факультет ему нравился. Интересные ребята, много друзей. Концерты самодеятельной песни, он как раз в те времена познакомился с Окуджавой и стал вхож в его дом. Были у него и девушки, но ничего серьезного, домой к себе он их никогда не приводил. Часто в те времена он ездил в Ленинград, где у него жила тетка, и еще мамина хорошая подруга, у которой он часто жил. Подруга, учительница престижной школы, водила своих учеников на лекции по литературе в университет. У нее дома собиралась хорошая компания гуманитарной молодежи. Артем у этой женщины познакомился со своей первой женой. Яркая симпатичная неглупая девушка, не красавица, но… что-то в ней было. Они гуляли, разговаривали, он ей играл, даже пел. Часто бывали в театрах. Артем и сам не заметил, как они поженились и стали жить с мамой в квартире на Алабяна. Он вроде любил Лену, и она его. Хотя, может действительно "вроде".
Институт был позади, но начались 90-ые, работы никакой не было. Нужны были деньги и Артем занялся строительством деревянных "финских" коттеджей. Дела поначалу пошли неплохо, но дома он бывал редко, был очень занят. Рутинной семейной жизни почему-то не получалось. Лена стала маминой подругой, и они, если бывали им недовольны, то вместе. Да, как он и раньше не замечал, что жена странным образом ему досталась из "маминых рук"? Слишком мама была в курсе всех их дел, еще даже в период ленинградского ухаживания. И где они были, и что видели, и что делали, и что Артем сказал ей, и что девочка сказала ему. Мамина подруга, свидетельница их романа, была маминым "агентом", и принимала активное участие в их любви, разве что "свечку не держала", хотя, кто знает, о чем его Лена рассказывала своей учительнице, старшей подруге. Потом все тоже самое произошло в Москве, только наперстницей стала уже мать.
Если они с женой ссорились, а в небольшой двухкомнатной квартире, это происходило практически у матери на глазах, мать брала сторону жены. Она не вмешивалась, но потом, наедине, всегда ему говорила, что Лена – ангел, что у нее такие высокие запросы, что ему давно пора подтянуться, что им уже обеим надоело это тупое строительство, где он прораб. Слово "прораб" произносилось с невыносимой уничижительной снобской интонацией. Мать произносила целые монологи:
-Ты зашибаешь деньгу, а себя губишь, отупел, все, чему я тебя учила, ты растерял… Бедной Леночке с тобой скучно. Когда ты в последний раз был в театре. Забыл? Все твои культурные запросы сводятся к бренчанию. Я не ожидала, что диплом университета не пойдет тебе на пользу. Почему ты никого к нам не приглашаешь? Мы с Леной, хотели бы общаться с твоими друзьями. Понятно, почему ты их не приглашаешь… потому, что их и пригласить-то стыдно. Ты там самый умный… потому что "прораб"! И потом патетически: И это мой сын!
Все его "откуда ты знаешь? Что ты говоришь за Лену? Мы сами с ней разберемся", совершенно не помогали. Все стало катиться вниз. Им опять были недовольны, но теперь уже не только мать, но и жена. Заказов на строительство не стало. Артем начал работать в издательстве, на новом тогда попроще компьютерного дизайна. Там он познакомился с Олей, своей второй женой и матерью Аси. Сначала у них были просто дружеские отношения, и тем не менее Артем был рад попозже задержаться на работе. Дома его ждало дознание, причем инициатором его всегда была мать, не жена. Как бы поздно он не возвращался, мать поджидала его и выходила в коридор:
– Можно нам узнать, где это ты был?
– Кому, мам, "нам"? Ты себя во множественном числе величаешь?
– Не кривляйся. Ты прекрасно знаешь, как Лена переживает, просто она не хочет… опускаться… до твоего уровня.
– А ты, значит, готова опуститься?
– Ты только и умеешь, что хамить. Тебе на всех наплевать. Ты забываешь, что у тебя семья.
– Мам, давай, мы сами разберемся. Ты не против? Я поем, и потом мы с Леной поговорим, если она захочет.
– Как ты с матерью разговариваешь? Кто дал тебе такое право? Ты, что хочешь сказать, что твоя жизнь – это не мое дело? Не мое? Я – твоя мать. Все, что касается тебя – всегда мое дело! Да, что со мной разговаривать… я – старуха, на меня можно не обращать внимания.
– Мам, ну хватит.
– Не затыкай мне рот! Как ты изменился! Бедная Леночка!
Вот это было уже слишком. При чем тут "Леночка"? Это была его мать, но он был для нее "хам", а жена – "Леночка". Вечером идти домой хотелось все меньше. С Леной они давно ни о чем важном не разговаривали. Она ему и вопросов-то не задавала, как-то вообще им не интересовалась. Они ложились на их раскладной диван и тут, можно было все друг перед другом загладить вполне традиционным способом, никогда не подводящем ни одну супружескую пару, но… ему не хотелось ничего. Он говорил "ладно, Лен. Я устал". Отворачивался и сразу же засыпал. Подозрения, что это неправильно, его тогда не посещали. Все стало скучно, казалось, что серая жизнь, с мамой в центре, такой всегда и будет. Из своего издательства он уволился и перешел в другое, где больше платили. Его услуги тогда были востребованы. Про Олю, бывшую коллегу он почти не вспоминал, но она сама ему вдруг позвонила. Артем обрадовался, они начали гулять по городу, ходили по друзьям, на какие-то концерты. Потом Артем взял ключ от квартиры друга и они с Олей замечательно "переночевали" днем. С новой женщиной жизнь снова обретала смысл. Расставание с Леной прошло без сцен. Она, просто ушла к его другу, оставшись жить в Москве. Артему вдруг стало ясно, почему жена ничем не возмущалась и не проявляла никакого интереса к сексу. Почему-то ему было все равно, Артем даже был рад, что все так сложилось: Лена ничего не потеряла, он ее не обездолил, не принес ей зла, и не нарушил ее жизнь, которая устроилась самым лучшим образом.
Прошло года два, они с Олей поженились, но работали теперь в разных издательствах. Когда "буря чувств" улеглась, а это произошло быстро, Артем понял, что у него с женой не было ни общих друзей, ни общих интересов, ни общих дел, ни, как это ни грустно, общей постели. Артем хотел жену очень редко, практически никогда, да, и она не проявляла никакой инициативы. И вдруг Оля ему объявила, что беременна. Шок, радость, гордость, ощущение острого счастья, ответственности, обязательств перед Олей, будущим ребенком – все вместе! Артем помнил, как его кольнуло "как это могло случиться? Когда? " Он, ведь, с ней не спал. Потом в голову пришло единственное объяснение этого "как".
На Новый Год они все были в деревне, там он напился. Сначала один, мать и Оля выпили чуть-чуть, символически, потом он вышел к соседу, и там еще добавил. Саму встречу Нового Года он особо не помнил. В какой-то момент они легли спать: в комнате было очень жарко, догорала печь, которую Артем сильно натопил, на столе стояли неубранные тарелки, пустые бутылки, мать давно спала в маленькой смежной комнате. Он навалился на Олю и грубо и равнодушно ее отымел. Все было достаточно по-свински, по-сути, Артему было все равно кто с ним был рядом: жена, не жена. Наутро он долго спал, но когда проснулся с головной болью и дикой жаждой, Оли уже не было. Мать хлопотала у плиты, и ворчала, что "Олечка уехала… что это странно, что он должен поговорить с женой… что все у них не по-человечески…". Вот это и могло быть только тогда. До деревенского грубого "траха" он месяцами к жене не прикасался.
Артем полностью переключился на заботу об Оле, она носила его ребенка, она была его жена и отношения у них стали ровные, можно даже сказать, хорошие, они вечером сидели за столом, разговаривали, мать успокоилась. А Артем раз и навсегда отогнал от себя мысль, что, "вдруг ребенок не его". Мысль эта мелькнула, но… лучше было об этом не думать. Мать как-то быстро привыкла к Оле. Хлопотала вокруг нее, потчевала соками, называла "Олечкой". Вот раньше у нее была "Леночка", а сейчас "Олечка", а он… получалось ни при чем. Женщины ладили, хотя Артем всегда удивлялся, как такое возможно. Оля, с матерью продавщицей и его мать, московская рафинированная снобка? Его мужскую неразборчивость поняли бы многие мужики: Оля была исключительно красивой, тонкой, стройной бабой, даже не без спокойного, неброского обаяния, но для мамы-то… С другой стороны: Оля была его жена, а "жена Цезаря…" и так далее… Теперь она родит им ребенка… Для матери этого было, странным образом, достаточно. Артем помнил, как в пору его относительно веселой ранней юности, когда он не ночевал, или возвращался под утро, мать всегда спрашивала, где он был, а он нагло отвечал, что с девушкой. И тогда она разражалась типичным пассажем о том, что "негоже растрачивать свое семя…". Артема коробило от ее псевдо-библейской риторики, где просвечивали глупость и ханжество. Он нарочно доводил ее до белого каления цинизмом, мать принималась плакать, а он мучился угрызениями, оправдывая ее тем, что мать – человек несовременный, консервативный, со своими ценностями и принципами, что он – ее единственный близкий человек, и поэтому не имеет права ее ранить.
Оля родила преждевременно, на шестом месяце. Малюсенькая девочка не могла дышать и умирала. Артем и мать звонили друзьям заграницу, им срочно выслали специальное лекарство для таких недоношенных детей, Артем ехал с матерью в аэропорт, к рейсу из Америки, и кто-то из экипажа передал им лекарство. Потом ночью он мчался на своей машине в больницу. Девочка выжила. Слабенькая, болезненная, невероятно отстающая в развитии, требующая специальных забот, особого внимания, интенсивной реабилитации. Он все забыл, носился с дочкой, баловал, лелеял, потакал ее капризам. И теперь она, его сокровище, сидела с ним рядом. Он вез ее в Биарриц.
Артем так задумался, что даже не заметил, что они сели. Самолет быстро катился к вокзалу. Минут через десять-пятнадцать они выйдут в город, подождут свои чемоданы и увидят Марка, известного виолончелиста, старого папиного друга по консерватории. Он уже 30 лет живет в Биаррице. Марк их встретит и отвезет домой. Артем принялся думать о том, что надо будет им с Асей сразу идти в магазин покупать продукты и налаживать хозяйство. Лишь бы машина сразу завелась. Вдруг сел аккумулятор.
Люди, стоящие с ним рядом в проходе, приехали в отпуск, а Артем приехал домой. Небольшая двухкомнатная квартира на краю города, недалеко от пляжа теперь и была его домом, в Москве дома не было, и это было печально. Артемом овладела тревога, которую ни в коем случае не должна была заметить Ася.
–Пап, ну когда мы пойдем?
– Ась, ну ты же знаешь… там что-то связанное с центровкой самолета.
– Ой, мне тут так надоело. Я хочу быстрее выйти. Когда мы пойдем, ведь никого уже впереди нет.
– Ась, ну что ты, как маленькая. Ты все взяла?
– Пап, а нас дядя Марк будет встречать? Он к нам в гости придет вечером?
– Да, встретит, как всегда. Нет, я не думаю, что он сегодня придет. Мы должны устроиться. Завтра воскресенье, и мы с ним, наверное, увидимся.
Через какое-то время Артема и Асю уже обнимал крепкий пожилой, бородатый мужчина, небольшого роста. Оживленно переговариваясь, они все пошли к стоянке. Было утро и солнце было совсем нежарким, морской бриз приятно щекотал лицо. «Как у нас хорошо тут!» – подумал Артем. Машина остановилась около их дома, Артем пригласил Марка зайти, но Марк, как он и думал, отказался. Они с Асей поднялись в квартиру.
Ася
Ася знала, что скоро они будут снижаться. Папа отдал стюардессе подносы, сложил все их мелкие вещи в сумку под ногами, теперь просто смотрел в спинку стоящего впереди кресла. Асе захотелось поскорее добраться до квартиры и сразу пойти на пляж. Все-таки она счастливая: в Москве такая слякоть, а у них там теплое море. Встречать их придет дядя Марк. Ася любила его, но все-таки ей очень не хотелось, чтобы он к ним сейчас заходил. Они с папой будут разговаривать, и к морю папа не пойдет. Ася нахмурилась: папа слишком много таскал ее по своим друзьям. Ася поежилась, вспоминая их недавнюю поездку в "гости" в Испанию. Пришлось рано вставать. Они долго ехали по шоссе, а потом стояли в очереди на паспортный контроль с другими машинами. Ася сидела, нахохлившись, на заднем сидении, укрытая пледом, и немного злилась на папу: это ему была нужна эта поездка, она бы и дома посидела. Потом они медленно ехали по серпантину узкого горного шоссе и Асю затошнило. Папа остановился, Ася вышла и стояла, облокотившись на парапет, не желая снова залезать в машину. Папа каждую минуту спрашивал "как она", и Ася ему не отвечала, делая вид, что ей по прежнему плохо, хотя ее легкая тошнота давно прошла. Все это папины "Асенька, потерпи. Асенька, уже скоро перевал…, Асенька, тебе лучше?" действовали ей на нервы. Впрочем, деваться было некуда, пришлось ехать дальше, причем очень далеко, до самой Барселоны, а это больше 600 километров. Каждый раз, как они ехали через Пиренеи, папа настаивал, чтобы Ася любовалась горными пейзажами, но Асе не хотелось. Панорамы горных хребтов, и лежащих внизу долин были правда прекрасными, но они были точно такими же и в прошлом году и в позапрошлом. Что ей, каждый раз выражать бурный восторг? На Асином лице застыла капризная гримаска.
Доехали только к обеду. Ася устала, была выбита из колеи ранним пробуждением, а главное в Барселоне жила немолодая пара папиных и бабушкиных друзей, ключевое слово тут было "немолодая". Они были с ней любезны, но Асе было скучно. Дом был большой, двухэтажный, но Ася знала, что за обедом взрослые будут все оживленнее с каждым бокалом красного вина, и даже про нее забудут. Хозяин – художник поведет папу показывать свои новые работы, потом все вновь сядут за стол на большой террасе. В Барселону папа хотел ездить часто, особенно летом, когда с ними жила бабушка. Ему, Ася знала, тоже было скучновато, и поездка в Барселону считалась развлечением. С бабушкой было еще хуже. Она задавала тон за столом, если приглашались испанские друзья, бабушка с удовольствием разговаривала по-испански, и ей было наплевать, что Ася с папой ничего не понимают. Да, там, откровенно говоря, и понимать было нечего, все неинтересно: про искусство, про общих московских друзей, про новые выставки, про какую-то канадскую писательницу, последнюю лауреатку Нобелевской премии. Скучища неимоверная.
Последняя поездка была настолько неудачной, что Ася решила вообще в Барселону больше никогда не возвращаться. Дело в том, что там с ней произошла мерзкая стыдная история, про которую даже вспоминать не хотелось, но почему-то опять вспомнилось. Наверное потому, что случилось это совсем недавно, всего пару месяцев назад. Бабушка уехала, и папа с Асей сразу отправились в Барселону. Как обычно долго сидели с друзьями на террасе, обедали. Ася быстро поела и пошла в их с папой комнату прилечь с книжкой. Она читала Республика Шкид, и папа не мог на нее нарадоваться: замечательно, что она читает Пантелеева, вообще читает, а это в наше время… молодежь совсем ничего не читает… и дальше взрослые распространялись о компьютерных играх и их вреде для детей. Папа так хвалился ее начитанностью и интеллигентностью, что Ася уже не хотелось читать никакого Пантелеева.
Республика Шкид Асю заинтересовала, но сейчас ей не читалось: в желудке чувствовался какой-то дискомфорт, начинал глухо болеть живот. Ася надеялась, что сейчас все пройдет, но живот не проходил, а болел все сильнее, спазмы уже скручивали все ее тело. Она подгибала ноги к груди и закрывала глаза. Боль отпускала, но потом начиналась с новой силой. Живот раздулся и стал твердым. Он болел весь сразу, и было невозможно сказать, в какой точке болит сильнее. Постанывая, Ася встала и пошла вниз к папе. Папа был в хорошем настроении, сидел с гитарой и что-то наигрывал, как всегда, молча, петь он не умел, стеснялся. Увидев хнычащую Асю, он сразу вскинулся:
– Асенька, что с тобой? Что случилось? У тебя что-нибудь болит?
– Болит… Ася знала, что у нее на лице папа видит страдальческое выражение. Болело по-настоящему, и гримаса боли была неподдельной, хотя через боль, Ася все равно следила за папиной реакцией. Хозяева тоже смотрели на нее с тревогой, но ей их реакция была безразлична. Все это было между ней и папой.
– Пап, у меня болит живот. Пойдем…
– Конечно, Асенька. Иди ложись. Сейчас пройдет.
– Что ложись? Я уже лежала. Ничего не проходит. Сделай что-нибудь! – хныкала Ася, поднимаясь по лестнице, и тяжело опираясь на перила. В комнате она повалилась на кровать. Боль на секунду отпустила, и Ася увидела озабоченное папино лицо. Он наклонился к ней и хотел прикоснуться к ее животу. Боль снова накатила и Ася скорчилась.
– Не трогай меня! Мне больно. Закрой дверь! Я не хочу никого видеть. Закрой!
– Подожди, Ася, мне нужно посмотреть, где у тебя болит…
– Где, где… ты, что, доктор? От тебя нет никакого проку. Ой, мне больно, больно.
– Ась, я думаю, что нет ничего страшного. Тебе надо сходить в туалет. Давай, иди, покакай… и все пройдет. Давай, вставай. Я тебя провожу.
Ася уже не могла себя контролировать. Слезы текли по ее лицу, она дала папе себя поддержать и согнувшись в три погибели, потащилась к туалету. Там она уселась на унитаз и нагнулась к полу. Папа стоял рядом.
– Иди отсюда. Я – сама. Иди, что ты стал…
– Асенька, я тут с тобой постою…
– Иди , я тебе сказала. Закрой дверь. Без тебя обойдусь. От тебя мне только хуже.
Это была неправда, но Асе было так плохо, что в этом кто-то должен был быть виноват. Папа вышел, но было понятно, что он стоит за дверью. Ася еще некоторое время просидела в туалете, ничего у нее не получилось, живот болел, и даже стало казаться, что она сейчас упадет. Стало страшно, что вот так она сползет на пол и останется лежать на черных плитках, без штанов. Дверь Ася закрыла на задвижку, так что взрослым придется ее взломать. Ей представилось это гротескное зрелище. Ася показалась на пороге туалета и сейчас же сквозь слезы увидела, что в коридорчике папа стоял не один. Они тоже стояли с ним рядом, напряженно всматриваясь в Асино лицо.
– Отстаньте все от меня! – крикнула Ася и побежала в комнату. Папа вошел вместе с нею. Боль нарастала, Асин живот разрывался. Она слышала, как внизу тихонько переговаривались папины друзья. Она предлагала съездить в аптеку за клизмой, а он – просто положить горячую грелку. Папа не предлагал ничего. Как обычно, он растерялся, не знал, что делать. Другие люди брали инициативу в свои руки.
– Ась, может нам надо скорую помощь вызвать?
Это он у нее спрашивал? Взял бы, да вызвал. Она должна была это решить?
– Ась, ты мне только скажи: папа, вызови врача! И я вызову. Ась…
Ася, с ненавистью глядя на отца, на его опрокинутое лицо, суетливые движения, слушая его в несколько раз увеличившееся заикание, молча встала и снова пошла в туалет, ей показалось, что очередной спазм что-то там в животе изменил, и что сейчас у нее "получится". Она снова уселась на унитаз и обхватив голову руками, уставилась в блестящий пол. Закрывать дверь у нее не было сил, папа этим воспользовался и сейчас стоял около Аси, держа ее за плечо. Помочь он ей не мог, но Ася и сама не знала, хочет она мучиться в одиночестве, или пусть папа стоит рядом. Она снова почувствовала себя маленькой, папа должен был ее спасать, ей было так плохо. Захотелось, чтобы рядом была мама, она бы что-нибудь придумала, а папа… но, хоть он. Впрочем, она видела всю сцену как бы со стороны: вот одиннадцатилетняя девочка, сидит со спущенными штанами на унитазе, и рядом – папа, какой-никакой, мужчина. Может, зря она так распустилась. Могла бы справиться без папы. Да, наплевать! Ася поднатужилась, мышцы ее живота напряглись и дело пошло на лад. Папино лицо покраснело, как будто он тужился вместе с нею. Плотная темно-коричневая колбаска с глухим плеском шлепнулась в воду. Папа тоже это слышал. Какой стыд! В воздухе плохо запахло, заплаканная Ася с облегчением выпрямилась, живот болел, но уже слабее. Папа присел на корточки и гладил ее по голове. Ася слышала через дверь, как хозяева спрашивали их "ну как, ну как?", и папа бодро ответил, что "все в порядке". Ася блаженно сидела на унитазе и наслаждалась отсутствием боли. Не полным отсутствием, скорее просто облегчением. Ей стало понятно, что сейчас она сможет продолжить начатое "дело", и тогда вообще все пройдет. Папа рядом, на корточках стал неуместен. Ася, как бы очнулась: ничего себе! Сидящий с ней в туалете папа, хозяева за дверью, следящие за прямым репортажем о "событии". Дадут они ей спокойно сходить в туалет, или нет?
– Иди, я сама! – с досадой приказала она отцу.
– Асенька, ты уверена? Я могу с тобой постоять.
– Уверена! Иди! Идите все вниз! Что вы тут кино себе устроили? Иди, продолжай пить.
Я вам больше не мешаю. Все, иди! Тебя ждут! Гитара твоя тебя ждет. Не стой здесь. Или тебе нравится?
В Асином голосе сквозило раздражение, которое Артем не понимал. Он просто хотел ей помочь. Бедный ребенок. Ну, надо же…
Когда папа вышел, Ася спокойно продолжала сидеть в туалете. Расставшись со второй, а потом и с третьей порцией, живот совершенно прошел, но все-таки, что-то с ней было серьезно не так: на туалетной бумаге она увидела мазок крови, но решила никому об этом не говорить. Хватит с нее на сегодня унижений и папиного кудахтанья. Она мыла пахучим мылом руки и мурлыкала песенку, отходя от пережитой передряги. Выходить к взрослым ей не хотелось. Эпизод стал слишком публичным. Если бы они были с папой дома одни, все было бы не так страшно, но они были в гостях. Асе было стыдно, не хотелось встречаться взглядом с папиными друзьями. Видеть их сочувствие, скидку на ее возраст, смущение, смешанное с брезгливым осуждением. Она попала в двусмысленное, неудобное положение, и виноват в этом был папа. И зачем только он ее туда притащил. Вспоминая происшедшее, Ася опять расстроилась.
В иллюминаторе уже было видно быстро приближающуюся землю, они уже были почти над полосой. Колеса стукнулись о бетонное покрытие и самолет с шумом покатился, постепенно замедляя ход. Пришлось еще долго ждать, музыканты держа футляры с инструментами, и чехлы с одеждой, прошли к выходу из самого хвоста салона, вперед них. Смотреть на них было интересно, и Ася полностью забыла о противном Барселонском инциденте.
Дядя Марк приветственно махал им из толпы встречающих. Они прошли к его машине и поехали домой. Слава богу, он отказался и ним зайти, папа достал ключи и Ася зашла в квартиру. Наконец-то!
– Ась, давай-ка мы с тобой сразу за продуктами съездим. Я надеюсь машина у нас заведется.
– Пап, ну зачем нам сразу в магазин. Пойдем на море. Ты мне обещал. – Асе совершенно не хотелось есть, а о пляже она думала еще в самолете.
– Я что-то не помню, чтобы я тебе обещал сразу идти на пляж.
– Ну, пап. Я хочу на пляж. Что нам еще сейчас делать?
– На пляж вечером пойдем. Нужно купить продукты и сделать обед. Хочешь борщ?
– Не надо мне никакого борща. Давай завтра ты будешь этим заниматься. А сегодня можно сходить в ресторан.
Артем знал, что разговор о ресторане у них обязательно зайдет. Даже знал, как это будет. Они выйдут с Асей в город, пойдут на пляж. Она проголодается, начнет ныть и приставать с рестораном. Понять дочь было можно. Между двенадцатью и двумя весь город будет сидеть на террасах маленьких кафе и ресторанов. Ася будет идти по тротуару и завидовать чужой еде в больших тарелках. Ей будет хотеться мяса, соку, пирожного, а потом мороженого. Ему тоже всего этого в детстве хотелось, но он, правда, к маме не приставал. А Ася будет приставать, а Артем хотел этого, во что бы то ни стало, избежать. На рестораны у него не было денег. Еда вне дома в бюджет не укладывалась. Воспитанный в советское время матерью-одиночкой, Артем вообще не очень понимал, зачем есть мороженое в кафе, если можно купить большую пачку в магазине. То же самое относилось и к соку. Есть дома было относительно дешево, а в ресторане – дорого. Он по-этому не любил встречаться на "нейтральной территории" с друзьями. Две-три бутылки вина и очень скромная еда обходилась в ресторане в три раза дороже. Артем считал такие траты глупыми, но как объяснить это Асе, если даже друзьям такое его отношение к доступной, с их точки зрения, еде "без возни", было непонятно? Иногда ему казалось, что дочь его материальные проблемы понимает, но понимая, не принимает. Получалось, что папа не может доставить ей удовольствие, причем такое незатейливое, что его получают сотни людей, но только не ее папа. Еще в самолете Артем дал себе слово сходить в магазин, а потом дома сварить кастрюлю борща, сделать какие-нибудь котлеты, и даже купить мороженное, или пирожные. Ради бога… пусть, но только не ресторан. Асю следовало как-нибудь отвлечь. Он предложил ей после обеда сходить в Музей шоколада, там, якобы, в качестве рекламы дают конфеты. Ася нехотя согласилась, уже понимая, что похода за продуктами не избежать.
Машина завелась. Они купили целую коляску продуктов и Артем все повторял, что "надо заводить хозяйство". Дома Ася застелила свежим бельем свою кровать и стала наблюдать за папой на кухне. Он сновал между холодильником, плитой и мойкой. В цветастом женском фартуке, он выглядел совершенной хозяюшкой. В этом зрелище было что-то не "то". Папина хозяйственность Асе не нравилась. Он снимал с бульона пену, шинковал капусту и морковку, тушил свеклу с помидорами. Он ей даже предложил ему помогать, но Ася отказалась. Еще чего! Она – ребенок, и папа должен ее кормить. Он, правда, не настаивал. Когда она проголодалась, обед был готов и они с папой с аппетитом поели. Папа предлагал клубнику, но Ася предпочла мороженое. Папа вздохнул, но не стал говорить свое обычное "фрукты полезны". После еды, папа мыл посуду, потом они сходили в Музей шоколада, где уже было не так много туристов, как утром. Особого интереса музей у Аси не вызвал, он там уже была. У выхода правда раздавали маленькие конфетки, но ради них идти в музей конечно не стоило.
Они шли домой, было темно, но окна ресторанов и террасы были освещены. Ася украдкой заглядывала в тарелки людей, ужинавших за небольшими столиками. Она ничего папе не говорила, понимая, что ни в какие рестораны они не пойдут, а дома их ждут котлеты и чай с печеньем. Погуляв по пляжу, они вернулись домой. Понятно, что папе хотелось бы сесть за компьютер, но интернет у них был пока отключен. Да ему для работы и не нужен был интернет, в любом случае его завтра включат; папа насчет этого звонил. Ася легла в свою чистую постель. Папа просил ее сходить в душ, но она не пошла: было лень и стала сказываться усталость этого длинного дня. Из соседней квартиры неслись крики и ругань. Туда поселились новые соседи, негры из Африки. Папа говорил, что нельзя говорить "негры", надо говорить "черные". Ох, ну какая разница? Они, слава богу, не в Америке. Ася быстро уснула.
На следующее утро она проснулась в неважном настроении. Сегодня был последний свободный день, который она сможет провести спокойно. Завтра – понедельник и придется идти в школу. В школе с ней были предупредительны и милы, но она чувствовала себя там чужой. Все улыбались, но Ася не знала, как ребята к ней на самом деле относятся. Настороженно, неприязненно, с любопытством? Да, нет, скорее всего, они к ней никак не относились и это было обиднее всего. Она могла вызвать у них минутный интерес, но общаться с ней они не могли, и это было нормально: Ася ничего не понимала и была уверена, что за их вежливостью скрывается просто равнодушие. Никому до нее не было дела. Это французская школа была для Аси уже третьей школой, в двух предыдущих она успела поучиться в Москве. Она знала, что самое главное – это как к тебе относятся, к кем ты дружишь, кто и в какую группу тебя принял, и еще – учеба. Но ее никто не принял, и учиться она пока не умела. Как Ася хотела бы рассказать о себе девочкам, послушать, что они могут ей рассказать. Но, как общаться, если понимаешь процентов двадцать или даже десять? Девочки это заметили, и просто молча улыбались. Нахалки провинциальные. Она, москвичка могла бы им сто очков вперед дать, но как?
