Бронислава Бродская
Аудитор
– Подожди, пап. Я теперь должна всё это продумать. Просто скажи мне… а как ты? Как ты всё-таки это пережил?
– Пережил… при чём тут жизнь? Но по сути ты права – чтобы бы это пережить, мне надо было вернуться. Там я был очень одинок, так одинок, что не находил покоя. Такого обычно не случается, и я, может быть, стал исключением из правил, и потому я здесь. Вы все – мои самые близкие люди. Я хочу быть выслушан и понят, чтобы снова быть в ладу с собой.
– Тебе с нами хорошо?
– Да, мне хорошо с вами, хорошо жить, но не на сто процентов. Но это и есть жизнь, где нет идеала. Не уверен, что ты меня до конца понимаешь. Наверное, понимаешь до определённого предела, насколько здесь один человек может понять другого. Всё, я устал.
– Хорошо, последний вопрос. Ты сказал, что ты там один. Разве нет ни одной женщины, с которой ты мог бы общаться?
– Почему? Общаюсь с разными, но… я все равно один. Ни приятельницы, ни коллеги, ни друзья, ни родственники не могут заменить мне маму. Разве это непонятно? Там нет будущего, нет настоящего, есть одно только прошлое. Оно расстилается перед каждым бесконечной мозаикой, открывающей всё новые и новые грани. С кем мне там обсуждать открывшееся? С кем?
Ирина кивнула, прикоснулась к отцовской горячей руке. Раньше они практически никогда друг друга не касались. Почему? Было не принято или они не могли преодолеть стеснение, неловкость физического контакта, странное неудобство показаться навязчивым? Ирина поднялась наверх и в смятении легла на кровать. Мама с Минцем – это не укладывалось в голове. Как она могла? Какое предательство! А она? Когда она умрёт, она тоже маме будет не нужна? И внучки будут не нужны? Не может быть. Такого не будет. Лучше было вообще об этом не думать. Папа был прав.
Дни после Нового года проходили в атмосфере постпраздника. Несколько раз пересматривали новогодний концерт, который нравился всем всё больше. Папа научился включать ютуб и радовался множащемуся числу просмотров. Родственникам и близким друзьям они, правда, ссылку не посылали. Как можно было это сделать? Мелихов ведь был одним из самых активных и ярких участников, и что бы, интересно, сказали знакомые, увидев его? Ира не хотела проверять, хотя ей было очевидно, что самому отцу вся проблема его пришествия была абсолютно безразлична.
В связи с известными обстоятельствами, у них возникали жаркие споры по поводу Алины, Ириной двоюродной сестры, живущей в Брюсселе. В прошлом году Алина потеряла мужа, очень пожилого, и, как считала Ирина, малоприятного господина. Теперь Алина осталась по сути совсем одна в чужом городе, и не было ничего, способного отвлечь её от потери. Алина постарела, похудела, жаловалась на здоровье и тоску. До прихода отца Ира постоянно приглашала сестру переезжать к ним. Конечно, этот вариант вторичной эмиграции не был идеальным, но, как они все считали, был, скорее всего, единственно приемлемым выходом из ужасной ситуации. Ира верила, что вблизи их семьи Алина отогреется душой и её вселенскому одиночеству придёт конец. Она предвидела и трудности, но мысль, что Алина, рядом с которой прошла вся её жизнь, прозябает никому ненужной старушкой, причиняла ей боль. Так продолжалось до известного времени: долгие телефонные разговоры, скайп, попытки уговорить Алину хотя бы попытаться переехать. Но теперь, мучаясь угрызениями совести, сестру она больше не приглашала. И всё из-за отца.
Отец расспрашивал о родственниках – о тех, кто умер, он знал, но оставшиеся, теперь пожилые, близкие его очень интересовали. Когда его старшая племянница Иза появлялась в скайпе, он даже украдкой смотрел на неё из-за двери. Сказал, что стала толстая, но в целом молодец. Правильно, что ездит отдыхать и всем интересуется. Когда Ира указала ему на совершенно нетронутый временем рассудок Изы, он спокойно ответил, что и не удивляется, ведь не в кого маразметь. Несколько раз он порывался сам подойти поговорить с ней, настаивал, что имеет право, но Ира не позволяла:
– Пап, ну как можно думать только о себе? Тебе, понимаю, хочется, поговорить… но поставь себя на её место. Это же шок! Как ты ей будешь объяснять? Стоит ли оно того?
Папа прекращал настаивать, но Ира знала, что в следующий раз он опять начнёт. От деятельности Алиного брата Эрика от был просто в восторге:
– До сих пор работает? Вот так и надо! Зря он, конечно, в Израиль поехал, надо было в Америку.
– Пап, ну почему ты всегда столь уверен в своём мнении? Почему не в Израиль?
– Потому что Америка перспективнее.
– Да с чего ты взял? Израиль – родина высоких технологий. Эрик – научный руководитель серьезных лабораторных исследований. Работает над созданием батарей к космической технике.
– Ну, правильно, он же наш выпускник. Я не удивлён.
– Да не про это сейчас речь, а про Америку и Израиль.
– Сама знаешь, какой ужасный в Израиле климат и как там неприятно жить. Сама почему-то уехала в Америку.
Папа говорил это таким тоном, что дальнейшее продолжение спора казалось бессмысленным. «Это так, потому что он так считает! О чём тут говорить? А те, кто не согласны – они просто не понимают». В этом был весь папа. И он, разумеется, не изменился. Когда Ирина начинала раздражаться папиной упертостью, она сама себя одёргивала: вот и хорошо, что он прежний. Если бы изменился, он был уже не её Мелихов, не тот, который был ей так нужен.
С Алиной всё обстояло сложнее. Отец был категоричен: пусть немедленно приезжает!
– Пап, не всё так просто. Во-первых, Алина не хочет…
– Не хочет потому, что плохо приглашаете. Я вот звал свою сестру из Казани, так она всегда у нас подолгу жила.
– Ну что за бред – сравнивать твою сестру с Алиной? Лида жила у нас на кухне на раскладушке, сидела у окна, уставившись в одну точку. А когда ты её поселил с Любой, они и вовсе через пару месяцев переругались. Забыл?
– Ты зачем мне это говоришь?
– А затем, что не факт, что Алине будет с нами хорошо.
– А сейчас ей хорошо?
– Ей плохо, но может быть ещё хуже.
– Глупости говоришь. Ты, кстати, сказала – во-первых, а во-вторых?
– Есть проблемы со статусом. Что с тобой это обсуждать! И потом – проблема твоего присутствия.
– Что?
– То! Не хватало Алине ещё и твое возвращение переваривать. Не слишком ли это для неё будет?
– Ты вот меня в эгоизме всё время обвиняешь. Да ты сама эгоистка! Только и думаешь, как ты будешь Алине про меня объяснять. Так и объяснишь, как есть. Ты бы лучше о ней думала. Бедная девка. Да что ты вообще можешь знать об одиночестве! Не будет ей с нами хуже. Я знаю, что говорю. Сам ей позвоню, если ты не хочешь. Поняла меня? Я найду, как её убедить.
Ирине казалось, что отец сам Алине звонить не будет, но до конца в этом уверена она быть не могла. Чёрт его знает, с него станется. Возьмёт и позвонит. И тогда может статься, что их налаженная спокойная жизнь превратится в ад. С ним самим ещё только начало устанавливаться хрупкое равновесие, а тут Алина, с которой не всё будет гладко. Мелихов забыл, как сам с племянницей не ладил, как она на него обижалась? Какое всё-таки у отца счастливое качество – помнить то, что сейчас ему важно, и напрочь отбрасывать ненужное и нежелательное. У неё так не получалось. Может случиться так, что в итоге Алина к ним всё-таки выберется, не насовсем, а просто в гости, но что это меняет? Мелихова-то она всё равно увидит! И что будет? Ирину не покидала тревога, и она попробовала поделиться своими опасениями с Федей:
– Федька… слушай. Алинка-то всё-таки к нам приедет. Я уверена.
– Ну, и хорошо.
– А папа?
– Ир, ну что ж… мы же не можем всегда его скрывать. Скажем как есть. Разве у нас есть выбор?
Ира понимала, что Федя прав, но перспектива встречи отца с родственниками её пугала. Какова была бы их реакция? Верующих нет, у всех практический, рациональный ум. Как им принять нечто вроде привидения? А вдруг им будет противно, мерзко, муторно? Ей же тоже пришлось себя преодолеть, чтобы к нему прикоснуться, и её семья испытала то же самое. Но ей он родной, а остальным – не до такой степени. Надо называть вещи своими именами.
Интересно, почему эти нюансы волновали только её? С отцом было бесполезно обсуждать её страхи. Он плевать хотел. «Плевать» он любил. Отчего так? От нетонкости натуры, самоуверенности? Противоречивый Мелихов человек! Добрый и жёсткий, благородный и эгоистичный, прямолинейный и изворотливый. К нему нельзя относиться равнодушно – Мелихова либо любили, либо ненавидели.
Новогодние торжества миновали, Лиля готовилась к Мишиному дню рождения. Как ни странно, Федя с отцом снова обсуждали, кто что наденет, причём заранее. Папа решил идти в старых Фединых чёрных брюках и чёрной рубашке. Федя уступил ему бы и новые, но новые папе вовсе не нравились: что за дудочки безобразные? Стыд как мужики теперь обтягиваются! Не всякую моду следует принимать. Папа говорил с Федей назидательно, как будто он по-прежнему был молодым зятем, которого надо было всему учить. Всё-таки странно, что они все теперь сравнялись по возрасту: папе все ещё 74, Феде почти 71, а ей – 68. Они люди одного поколения. А вот и нет! Папа – он и есть папа, а они, несмотря на возраст – дети. А если бы он всё это время жил? А тогда папане в конце февраля исполнилось бы 103 года. Был бы он полная развалина, дряхлец убогий. А так – вполне ещё ничего. Но ведь дряхлец или нет – он бы всё это время жил, а он не жил, умер и был где-то там, чего никто не понимал. Интересно, может, если бы Мелихов не умер, они бы и в Америку не поехали. Недаром же он говорил, что с его секретностью его никогда бы не пустили. А значит, все сидели бы в Москве. Впрочем, насчёт «не пустили», может быть, Мелихов и ошибался.
На дне рождения всё сначала было хорошо, и Ира полностью расслабилась. Отец за каждым застольем теперь всегда сидел на своём месте. Началось всё с Лёни. Каким-то образом он стал хвалить Америку – в Америке, дескать, все лучшее в мире. Никто ему не возражал. Это был Лёнин коронный номер, одно из его любимых провокационных заявлений в надежде что кто-нибудь из присутствующих вступит с ним в глупую и бесполезную дискуссию. Никто не вёлся, даже вяло поддакивали, хотя и понимали, что Лёня и сам не особенно верит в то, что говорит, просто для развлечения ищет повод всех завести. Папа сначала, как и остальные, не заводился, но Лёня зачем-то скакал, что даже успехи в оборонке у СССР были мнимые, потому что русские в любом случае всё украли у американцев и это всем известно. Отец ввязался в спор, и Ирина с ужасом следила, как его лицо медленно искажается сдерживаемым бешенством, хотя и начал он неожиданно спокойно:
– Не буду с тобой, Лёня спорить. И советские автомобили и самолёты были, как ты говоришь, «украдены» у Германии. Я бы только не говорил о краже. Как тебе известно, СССР и Германия были союзниками, и несколько Мессершмиттов были куплены ещё до войны. Мне об этом было прекрасно известно.
Все молчали, разговор продолжил один Лёня:
– Да, ладно автомобили. Лучше про атомную бомбу вспомнить!
– И тут я спорить с тобой не буду. Советские атомные разведчики практически беспрепятственно работали в Америке, были внедрены как сотрудники в сверхсекретный проект «Манхеттен». Не секрет, что первая атомная бомба практически полностью была скопирована с той, что американцы сбросили на Нагасаки. Только ты должен понимать, что бомбу делали учёные и специалисты, а не разведка. Разведывательная информация сама по себе ничего не стоит. Роль разведки сводилась к тому, что работы начались раньше и продвигались быстрее, чем это было бы без её материалов. Первую бомбу сделали за четыре года, испытали в конце августа 49-го года на Семипалатинском полигоне. Я там был.
Лёня хотел что-то сказать, но Мелихов его перебил:
– А водородная бомба была испытана уже в 53-м году, причём американцы зашли с этим проектом в тупик, у них после долгих стараний ничего не вышло, а у нас всё получилось, так как советские учёные придумали альтернативный принцип с применением дейтерида лития-6. Да что толку тебе это объяснять! Всё равно ничего не поймёшь. К твоему сведению, именно эта работа по созданию водородной бомбы стала первой в мире битвой умов. Советские ученые, имена которых ты просто не знаешь, работали не только на уровне развития мировой науки, но и превосходили её. Развивалась физика высокотемпературных технологий, плазмы сверхвысоких плотностей энергии, физика аномальных явлений. Для тебя ведь это пустой звук, так?
– Но вы же, Леонид, не физик?
– Я не физик, я – инженер. Физики придумывали принцип, а нам следовало создать технические условия его работы. Зачем ты судишь о том, чего не знаешь? Нахватался чего-то… Мне просто смешны твои примитивные утверждения. Понимал бы что…
– А вы-то лично, Леонид, что делали?
– Я работал на машиностроительном заводе.
– Машины выпускали?
– Да, машины.
Отец саркастически улыбался.
– Какие машины? – Лёня настаивал, понимая, что что-то здесь не то и Мелихов нарочно не хочет ему ничего объяснять. Это было неприятно. Это что, секрет?
В Лёнином голосе сквозила явная издевка. Он просто не мог поверить, что этот советский дедушка из вечно отсталой страны, которую его собственный отец научил его ненавидеть, был способен создавать что-то до такой степени важное. Не просто важное, а конкурентоспособное! Этого просто не могло быть.
– Я думаю, что это и сейчас секрет.
– Нет, ну всё-таки, что вы там такое особенное производили?
Мелихов не отвечал. Он, конечно, мог бы рассказать Лёне и остальным, что в подземных цехах на глубине 40–60 метров делали обогащённые урановые стержни для атомных подводных лодок и другого вооружения. На заводе работали тысячи людей, а территория по площади была сравнима с небольшим городом. Между цехами курсировали целые составы, были искусственные озёра, охлаждающие реактор. Как ему хотелось сказать Лёне: «Да, мы делали блоки для ядерных реакторов. А ещё мы выпускали обогащённый литий, а ещё феррито-бариевые магниты для центрифуг – основы промышленного способа разделения изотопов урана. Ирина могла только догадываться, почему отец удержался от хвастовства – мол, мы, не лыком шиты, мне такое важное дело доверили, я был главным инженером всего проекта». Нет, ничего не стал рассказывать. Причины она видела две: во-первых, тайна его прошлой работы окутывала его самого ореолом таинственности, и о его деятельности можно было только гадать, но было понятно, что то, что он делал, было сложно и важно, а потому ставило его с Лёней и Олегом на равный уровень, если не выше. Его секретность и сейчас была сильным козырем, и он правильно его разыграл, храня «покер фейс». Молодец, Мелихов. И, конечно, была вторая причина: секретность, невозможность говорить о таких вещах с посторонними была для Мелихова защитой, он просто не мог преодолеть слишком мощное привычное табу. Слишком государственным был этот секрет. Конечно, Мелихов и понятия не имел, что там на их заводе происходит, в каком всё находится состоянии, но себя он всё-таки считал хранителем знаний под вечным грифом «совершенно секретно», и ничто не могло его с этого сбить. Зато он прекрасно нашёлся, как возразить Лёне:
– А ты, Лёнь, в интернете про мой завод найди. Найдёшь – скажи мне, что я старый дурак, что всё, мол, теперь давно известно. Но, я уверен, что ты ничего не найдёшь.
Лёня не стал возражать. Он пытался продолжать спорить, но тема явно иссякла и все стали собираться домой. Дома Ира ещё раз спросила отца:
– Пап, ты что, действительно думаешь, что в твоей Электростали все по-прежнему?
– Уверен. Ты просто не понимаешь масштабов нашего предприятия. Такими вещами не бросаются.
– Ну ты же читал, что военные производства конвертировали.
– Знаю, читал. Но наши объекты, я уверен, не тронули.
– Почему?
– Потому, Ира. Оставь меня в покое.
– Пап, а почему ты Лёньке не сказал, где ты работал и что делал?
– Потому что я подписывал бумаги о неразглашении.
– Сейчас и государства-то такого нет, которое заставляло тебя это подписывать.
– Ну и что.
– Ладно, не будем спорить. А всё-таки откуда ты знаешь, что в интернете ничего про твой объект нет? Ты, что, проверял?
– Нет, не проверял. Но я уверен.
Ну что тут скажешь! Не проверял, но уверен… ей бы так. Вечером, когда отец уже ушёл в свою комнату, Ира набрала в Гугле «Оборонные предприятия средмаша. Электросталь». Ничего не нашлось. Набрала Арзамас 16, Навои, Свердловск 65, Глазов… Нет, ничего не было. Кое-где она нашла несколько строк о каких-то «закрытых» предприятиях, но ничего конкретного. Отец был прав. А так, кстати, часто бывало: говорил что-нибудь не слишком очевидное или недоказанное и попадал в точку. Правильно считают, что из спорящих один – дурак, а другой – сволочь. Она чаще всего оказывалась в спорах с отцом дурой. Как она раньше этого не замечала? Сейчас Мелихов уйдет спать, а Ире так хотелось с ним поговорить ещё, только уже не про его объекты, они-то её никогда особо не интересовали, а про то, о чём он всегда рассказывал так скупо и неохотно. Конечно, отец устал, но Ира чувствовала, что сейчас он может согласиться ответить на её вопросы.
– Пап, а помнишь, ты говорил, что можешь там у вас видеть людей? Всё-таки, я не понимаю, как?
– А я тебя предупреждал, что это практически невозможно понять. Я там просто чувствую того, кто со мной…
– Я не про «чувствую», а про «вижу».
– Пойми, там, собственно, и нет необходимости видеть. Зачем мне видеть? Я и так могу общаться, тем более что мое видение – это просто образ. Там же нет, как ты понимаешь, ничего материального.
– Ну, это понятно. Но, тем не менее, какой ты видишь образ? Образ человека на момент смерти?
– Нет, зачем? Для меня тот или иной запоминаются в тот период их жизни, в котором они проявляли себя наиболее ярко, не вообще, а для меня, то есть были для меня особенно значимы.
– Приведи мне пример.
– Ну, например, моя мать… Она для меня осталась не той страшной беззубой старухой с обтянутым кожей черепом, а зрелой, деятельной женщиной. Властной, беспокойной, заботливой, во всё вмешивающейся. Ты её такой не знала, а для меня она такая – мать большого семейства. Если я хочу её увидеть, то мне она предстает именно такой.
– Подожди, ты сказал, что видел её с её первым мужем. Она же тогда не была матерью семейства.
– Да, с ним она совсем молодая. Я её как бы вижу его глазами, сам-то её такой я не могу помнить, не застал. А маленькие дети, умершие задолго до моего рождения – это её видение, не моё. Они ко мне несколько раз приходили такими, какими она их запомнила. Мальчик был бы похож на меня, но погиб совсем маленьким.
– Откуда ты знаешь, что был бы похож?
– Не могу этого объяснить. Там обостряются чувства и предчувствия, какие-то вещи видятся, хотя в реальной жизни они не имели места.
– Ты про события или про характер?
– Скорее про характер. Я по характеру совсем не похож на моих братьев-близнецов, а на этого кудрявого малыша похож.
– А что бы с ним было, если бы он не умер в неполные пять лет?
– Не знаю. Там возможна невероятная вариативность. На эту тему даже не стоит рассуждать.
– Что ты имеешь в виду?
– Например, я бы мог поступить в академию Жуковского, куда первоначально и собирался, но меня забраковали из-за зрения. Если бы я туда поступил, всё было бы со мной не так. Не было бы в моей жизни ни мамы, ни, тем более, тебя. А все из-за того, что моё зрение чуть не дотягивало до единицы. Я прекрасно видел, понятия не имел, что не на сто процентов.
– А мама? Ты какой её видишь?
– Опять ты про маму… Ира. Ладно, отвечу, но больше ты меня о ней не спрашивай. Её я вижу совсем ещё молодой, почти девочкой. Она – с Изькой, он тоже молодой, с продувной хитрой мордой. Она и со мной такой была, то есть, я тоже её помню во всём блеске её очарования. Я бы, впрочем, её немного по-другому предпочел бы увидеть: старше, опытнее, более зрелой, точно уж моей, а не его. Но у меня не выходит отдельно на неё посмотреть. Могу их видеть только рядом с Изькой. Ко мне она не приходит, не хочет, что ли…
– Как это – не хочет?
– Так. Я не могу заставить человека быть со мной, если он не хочет. Я вижу их вместе, они чувствуют моё присутствие, но никак не реагируют. Я для них лишний, а там же никто не может лгать, делать вид, соблюдать социальные нормы.
– А разве это хорошо?
– Не знаю. Хорошо и плохо – это для живых, а там всё просто честно.
– А ты виделся с Досей?
– Да, конечно, но общение наше почти прекратилось. Нас связывала мама, оказалось, что мы очень разные люди и друг другу не нужны.
– Как же так? Вы же очень долго были членами одной семьи.
– Понимаю, что ты удивляешься! Не стоит об этом говорить.
Папа ушел наверх, и больше в этот вечер Ирина его не видела.
Ирина все время задавалась вопросом, будет ли Мелихов пытаться поддерживать отношения с Надькой. Логично было бы предположить, что будет, но время шло, а он ей не звонил, и она ему тоже не звонила. Хотя наверняка Ира этого знать не могла. Иногда папа оставался дома один и они могли общаться. Несколько раз она порывалась его об этом спросить, но как-то не могла решиться. Попробуй задай ему такой вопрос, быстро пошлёт… И всё-таки однажды она на это решилась:
– Пап, а что ты Наде не звонишь?
– Не хочу.
– Почему? Ты же хорошо с ней время провёл.
– Хорошо.
– Но тогда почему? Она, что, не хочет тебя видеть?
– Не знаю, что она хочет. Главное, что я не хочу.
– Не хочешь её видеть?
– Ир, а почему это тебя так волнует? Тебе-то что?
– Ничего, просто я могла бы тебя к ней отвести. Мы уж тебе, наверное, надоели. Надя ведь симпатичная баба.
– Ир, дело не в Наде. Да, она мне понравилась, и я провёл у неё в доме ночь, о чём совершенно не жалею. Просто мне этого больше не надо.
– Почему?
– Потому что. Хватит.
– В каком смысле?
– Всё, мне надоело. Я не могу объяснять тебе каждый свой шаг. Отстань по-хорошему.
Ире стало понятно, что больше он не скажет ей ни слова, а будет только всё больше раздражаться. Синагога, теннис, танцы, Надька… всё только по одному разу! Почему? Где здесь была логика? Раньше она никогда не замечала за отцом подобного непостоянства. Если что-то доставило однажды удовольствие, почему бы это не повторить? Впрочем, что касается Нади, то отцовскому охлаждению она была только рада. Умом понимала, что у отца есть полное право на личную жизнь и она должна за него только радоваться, но ей это было неприятно, и сделать с этим гаденьким чувством ревности Ира ничего не могла.
Её собственная жизнь полностью вошла в колею. Просто теперь они с Федей жили с отцом, он вписался в их рутину, не мешал и не слишком уж помогал, несмотря на систематические попытки брать в руки пылесос. У Иры было ощущение, что они все просто вернулись к старой модели совместного проживания в квартире на Октябрьском поле. Рядом не было маленьких детей, зато были внуки. За едой они в основном обсуждали дела семьи, свои дела они всегда считали неинтересными и не особенно достойными обсуждения. Мелкие недомогания да нечастые покупки – что ещё обсуждать? У детей всё было намного значительнее – школа, работа, отпуска. Лёня собирался в длительный отпуск. «И на черта ему ехать в Узбекистан? Что он там забыл?» – Ира недоумевала. Узбекистан казался ей обычным совком. «А сама-то ты в Узбекистане была?» – в папином вопросе уже сквозило раздражение. «А ты?» – пыталась парировать Ира. «Я-то как раз был. Там расположен наш объект», – спокойно отвечал отец. Ага, опять их пресловутый объект. Папин лаконичный ответ предполагал обычное «ты ничего не понимаешь».
Олег бесконечно жаловался на крайнюю занятость и начальника, который требовал от него неимоверно много. И снова, вопреки Ириным ожиданиям, отец поддерживал Олега, отвергая её упреки в малодушии: «Хватит тебе, Ир, на него напирать! Только от тебя и слышу – эгоист, эгоист… Он работает как лошадь. Ты бы лучше пожалела парня!» – этот их спор насчёт Олега возникал снова и снова. «А что ты, папа, его защищаешь, а?» – бушевала Ира, досадуя, что папа её мнение никогда не разделяет. «А потому что я знаю, что такое работать на износ», – похоже, Мелихов был уверен, что они с Олегом на сто процентов правы. Женя жаловалась на партнера по танцам: мальчишка её неимоверно раздражал. «Женечка права, я видел этого её хлипака, да он ещё и с гонором». Настя права, Миша прав… его девочки, внучки драгоценные… им трудно, кто им помогает? нечего к ним понапрасну приставать, каждый делает, что может… а она, Ира, вечно недовольна!
Почему Мелихов отвергал чистую объективность? Его просто нереально было убедить, что кто-то из их семьи может делать что-то не так. Ответ был прост, и Ире со вздохом пришлось себе в этом признаться: у Мелихова весь мир делился на своих и чужих. Свои были всегда правы, они – милые порядочные люди, да, недостатки есть у всех, но недостатки его семьи простительны, просто надо входить в положение этих хороших людей, его родственников. Папа готов был назвать чёрное белым, потому что – у человека такой характер, потому что ему трудно, потому что он очень его любит! А вот чужие, это да, чужие – часто сволочи, их можно и нужно честить почём зря. Кто же будет жалеть и прощать чужих. Он, Мелихов, не будет уж точно. Сволочи – они и есть сволочи, и надо называть вещи своими именами.
Так вот, семейное качество – ни под каким видом не давать своих в обиду. И у бабушки это было, и у тетки. У себя Ирина этого всеобъемлющего всепрощения родных не замечала. Они любила родственников, но воспринимала их объективно, по-другому у неё не выходило. Папина позиция действовала Ирине на нервы, и то, как он защищал своих, казалось ей гнилыми отмазами. И только одно могло её с этой противной папиной привычкой примирить: про девочек, Федю и про неё саму и говорить не стоило, но и правнуки, и Лёня с Олегом стали отцу совершенно своими людьми. Он принял их в своё сердце, они стали его семьей. Можно ли было желать большего? Интересно, а они полюбили его с той же степенью жертвенности и нежности, как он их? Вряд ли. Разве их связывал пресловутый «пуд соли», съеденный вместе? Но внезапно он сумел их завоевать! Ире очень хотелось бы в это верить, но она знала, что истинно взаимная любовь невероятно редко встречается. Кто-то кого-то любит больше, а его взамен любят меньше.
Зима в этом году выдалась особенная – с морозами, снегом, заносами, ледяными дождями. В Москве, конечно, всегда так было, и ещё хуже, но там почему-то все эти ужасы казались совершенно обычными, а здесь, в Портленде, жизнь почти полностью парализовалась, и люди только об этом и говорили. Федя каким-то образом ухитрялся ездить на работу, а у Ирины пару раз в университете отменяли занятия, и она сидела дома. Школа тоже на работала, ни Лёня, ни Лиля на работу не ходили, а вот Олег такой возможности не имел. Утром он пешком спускался с крутого склона, в который превратилась их улица, и брал внизу такси. Так продолжалось недели две. Папа поутру выходил на улицу и расчищал лопатой площадку перед гаражом. На сетования Ирины, что он устанет, отвечал, что «ничего не устанет, и ей бы тоже пошло на пользу помахать лопатой, а то она совсем обленилась». Ирина и сама не знала, зачем она всё это отцу говорит. Во-первых, его всё равно ни в чём нельзя было убедить, а во-вторых, при чём тут усталость, если с его здоровьем ничего уже произойти не могло? Но по старой привычке она оберегала папу от переутомления, которое может привести… ни к чему оно привести не могло, и в этом было что-то нечеловечески противоестественное, лишний раз ей напоминавшее, что Мелихов не совсем такой, как они. Только она постоянно об этом в последнее время забывала. Её отец вообще-то мёртвый, то есть, сейчас не мёртвый, но и не живой… а как-то странно застывший посередине. Лучше было об этом не думать.
Лед начал таять, везде текло, хотя на горе, в районе, где жили Лиля и Марина, до улучшения погоды было ещё очень далеко. У них по ночам стоял мороз, а толстый слой льда и не думал таять. Олег в начале недели улетел в Техас на конференцию. Остальные, кроме Лёни, который в конце концов выбрался на работу, сидели безвылазно дома. Этим утром отец с удовольствием позавтракал, шутил, говорил, что он сейчас снова пойдёт во двор и поработает ломиком, потому что «лед надо разбивать и бросать на дорогу, иначе все эти торосы век не растают». Было уже часов одиннадцать, папа был во дворе, и Ира слышала глухие удары лома о лёд. Она вышла, увидела раскрасневшегося Мелихова и порадовалась за него. «Кто сейчас может усомниться, что отец живой?» – эту оптимистическую мысль прервал звук телефонного звонка. Папа не услышал, а Ирина поспешила в дом. Звонила Марина. Её торопливый, задыхающийся от возбуждения голос заставил Ирину немедленно почувствовать, что случилось что-то плохое.
– Мам, у нас неприятности.
– Марин, что случилось?
– Наташа упала и разбила глаз.
– Насколько всё плохо?
– Не знаю, но, по-моему, плохо. Она ударилась глазом об угол шкафа. Глаз распух, так заплыл, что она ничего им не видит. Плачет всё время. Я боюсь, что она там действительно что-то сильно повредила. Я должна показать её врачу.
– Подожди, Марин. Может скорую вызвать?
– Я своему врачу звонила, но его офис не работает.
– А скорая? Попробуй.
Марина повесила трубку. Ира только успела позвать отца домой и рассказать ему, что Наташа повредила глаз и сейчас Марина пытается вызвать скорую, как дочь перезвонила:
– Мам, не могу до них дозвониться. Автоответчик советует обращаться за помощью только в самых экстренных случаях. Трубку не брали… мам, что делать? Да они до нас всё равно бы не доехали. Ты же знаешь, что тут делается, ни одна машина с утра не проехала.
– Подожди, Марина, я с дедушкой посоветуюсь.
– Да что дедушка может сделать?
Ирина уже её не слушала и отключилась. «Ну что? Едет скорая к ним?» – папино лицо искажала гримаса крайнего волнения. «Что там, ну говори уже быстрей!» «Нет, пап, Марина никуда не дозвонилась. Не знает, что делать. Как им помочь? По их улице не проедешь», – Ирина уже решила перезвонить дочери и посоветовать приложить к глазу холодный компресс, но тут папа вскочил с места:
– Едем быстрее, собирайся. Живо.
– Пап, даже, если мы с тобой доедем до низа их горы, вверх-то нам не забраться. Об этом и думать нечего.
– Я понимаю, ты права. Тем более на нашей машине.
– Да, на любой машине, пап.
– Ничего, мы вверх пешком пойдём.
– И дальше что? А вниз? Я не умею по такому льду ехать, и Марина не умеет. Что про это говорить! Я точно знаю, что не смогу.
– А я тебя и не прошу.
– В каком смысле?
– Ладно, поехали. Я сам машину поведу, Олега машину конечно, где четыре ведущих.
– Нет, нельзя ехать. Это опасно.
