Бронислава Бродская
Аудитор
И вдруг довольно крепко выпивший Олег, нехорошо улыбаясь, сказал, что Лёня «ещё его маму не знает, вот бы ему бы её рядом! Лёнина мама хотя бы помалкивает, а вот его мама – «с инициативой», везде ей надо встрять, и это ужасно. И по сравнению с его мамашей Лёнина мать – просто ангел». Все замолчали, с тревогой прислушиваясь к нелестным замечаниям Олега о матери. И вдруг в тишине раздалось: «Моя мама – дура». Прозвучало как выстрел, сухой такой щелчок, разанувший по нервам. Конечно, все знали, что и Олег, и Лёня так в глубине души о своих матерях и думают, но сказать подобное публично?! Олег перегнул палку, хотя да, это была горькая правда, которую он выстрадал за годы размышлений. И вот теперь, ни с того ни с сего, правда про «маму-дуру» вылезла на поверхность. Ну, Олег выдал! За столом возникла неловкая пауза. После лёгкого замешательства все уже делали вид, что ничего особенного не произошло, но тут Ира посмотрела на лицо отца. Он опустил вилку и в упор уставился на Олега. Глаза его стали бешеными, ноздри раздулись, и вся его напряжённая поза крайней агрессии не предвещала ничего хорошего. «Господи, ну твоё какое дело? – думала Ира. Неужели у тебя, папа, не хватит ума не вмешиваться?» Нет, не хватило:
– Как это ты смеешь так о матери? Кто тебе дал право так о ней говорить?
– А что? У меня есть право говорить всё что хочу.
– Нет, ты не смеешь.
– Смею. Кто мне запретит? Что хочу, то и говорю.
– Она твоя мать!
– И что? Я её не выбирал. Я её, кстати, люблю, но да, она, моя мать, – дура. И своих слов я обратно не заберу. Даже если бы я так не сказал, кто может заставить меня так не думать?
– Думай, что хочешь, но говорить не смей.
– Ага, ну правильно. Разве это честно? Думать одно, а говорить другое?
Ира чувствовала, что оба каким-то образом правы, но в их такой разной правоте был подвох, гниль, неправильность. Общественный договор, который никто не отменял и которого её отец свято придерживался, осуждая подобные высказывания о родителях, считал их хамством. Любопытно, что про своего брата Веню отец так говорил, часто называл его дураком, но родители – это святое. Про них так говорить нельзя, и в этом нет логики. С другой стороны, замалчивать противные черты родителей было бы ханжеством. Но зачем всё это сейчас обсуждать?
– Да ладно вам. Перестаньте. Хватит, Олег.
Ирина изо всех сил пыталась прервать дискуссию, чреватую обострением и так хрупких, почти несуществующих отношений. Ничего не выходило. Мужчины друг на друга злились и не желали этого скрывать. Лёня немедленно занял сторону Олега против отца. Девочки и Федя дипломатично помалкивали. «А что ты нам рот затыкаешь? Мы просто разговариваем», – это было обращено уже к ней и прозвучало явно грубее, чем положено. Олег был полон агрессии. Видимо, всё его напряжение, всё скрываемое недовольство, вызванное присутствием совершенно чужого ему, неизвестно откуда взявшегося старика, не могло не вырваться наружу:
– Да, кто вы такой, чтобы мне указывать?
– Ничего, давно пора, чтобы кто-нибудь тебе указал на твою наглость. Ты, я смотрю, тут распустился. Тебе и сказать никто ничего не может. А я могу и говорю. Распустился, понимаешь…
Опять это «распустился». Ирина страдала от невозможности остановить их. Оба были заведены. Как неприятно, и никто не приходит ей на помощь. Она и сама не понимала, кто должен был уступить. Олег младше, а со старыми людьми, тем более с теми, кто появился в твоей жизни при известных обстоятельствах, так не разговаривают. С другой стороны, отец тоже хорош. Ему в этих обстоятельствах следовало бы быть скромнее, ни с кем не связываться. Она думала, что он до поры до времени будет наблюдателем, а он вмешивался, да ещё как:
– Мать – это мать. Дождёшься, что и твои дети о тебе так скажут. Пожалеешь ещё о своих словах.
– Пап, ну не надо. О чём вы спорите, у нас праздник! Наливайте, у меня есть тост.
Похоже, дискуссия всех заинтриговала, обстановка накалилась, но никто не мог и не хотел остановиться. И тут встрял Лёня:
– Так у них раньше принято было: говоришь одно, думаешь другое, а делаешь третье. Мы с тобой, Олег, так не умеем, а в их эпоху в СССР только так и жили. Ни слова правды. Вот, например, Леонид на войну работал, а считал, что все они за мир во всем мире. В результате всё развалили, а всё равно горды собой, считали, что полезное дело делают. Да если бы ещё делали хорошо. Так нет. Всё у американцев с****или, и атомную бомбу и всё остальное.
Боже, это же ещё хуже, чем про матерей. Да что они понимают в том, что было раньше. Ни тот, ни другой не имели никакого опыта жизни в СССР – ни плохого, ни хорошего. Способны ли эти средних лет американцы оценить вклад их отцов в общее дело, его высочайший профессиональный потенциал? Нет, конечно. Просто теперь, живя в Америке, они видели «совок» в чёрном безрадостном свете, как империю зла, мешавшую нормальным людям наслаждаться жизнью. Зачем этот старик работал? Ради кого, ради чего? Глупые коммунисты, узурпировавшие власть, ГУЛАГ, всеобщий обман. Советские идиоты, закоснелые в своём идиотизме, ни в чём не разбиравшиеся. Отсталые экономика, наука, образование, медицина – всё отсталое, косное, тупое, при этом почему-то «совки» неизвестно чем кичатся. За эти клише ни тот ни другой не выходили. Этот непонятный старик за их столом во всём виноват лично, даже больше, чем другие. Да что он вообще понимает? Зачем пришёл? ещё учить их будет! Да он ногтя их не стоит!
Отец почему-то внезапно успокоился:
– Всё не так, ребята, как вы это себе представляете… всё не так. У меня была интересная, творческая жизнь, я немалого достиг, не меньше, а может, и больше вашего. Умные люди не говорят о том, чего не знают. Вы же считаете себя умными людьми. Не судите обо мне. Не стоит. В то время, в котором мне выпало жить, я занимался единственно важным и творческим делом. В этой отрасли работали лучшие умы всей огромной страны. Постарайтесь это понять. Уверен, что и вы тоже на моём месте работали бы там же.
Отец нашёл правильный умиротворяющий тон. Перепалка угасла так же внезапно, как началась, но Ирина видела, что отец ничего им не простил, просто счёл нужным разрядить обстановку. Может, её пожалел. Что ж, и на том спасибо.
Расстановка сил стала Ире предельно ясна: на Федю расчёта никакого, он будет блюсти нейтралитет и молчать, девочки примут сторону мужей, что тоже неудивительно. За папу – она одна, но с детьми ссориться ей сейчас не резон. Отец действительно чужой, можно только надеяться, что со временем они его примут. Насколько быстро? В каком моральном статусе? Признают как старшего и уж точно равного или будут делать ему терпеливую и унизительную скидку, которая его никогда не устроит? Ира знала, что эти проблемы сейчас были единственными, которые её по-настоящему занимали, но обсудить их ей было не с кем. Совершенно не с кем.
Да, по-сути она ничем не могла повлиять на развитие событий. Ей хотелось надеяться, что всё будет хорошо, но в свои без малого семьдесят она понимала, что надежды сбываются далеко не всегда. Как бы ей хотелось думать, что папин характер изменился к лучшему, что он стал менее заносчивым, агрессивным, самолюбивым, но нет – он был прежним и, соответственно, дипломатия и умение ладить с людьми не были его сильными сторонами. Он не то чтобы не мог, он скорее не хотел быть гибким. Не он должен был приспосабливаться к людям, а люди к нему. Отец был в этом уверен. Олег, к сожалению, тоже был таким, с этим Ира ничего не могла сделать. Эти два мужчины, которых разделяла чёртова уйма лет, были похожи – и своими сильными чертами, и слабостями. Если бы папа оказался на месте Олега, он вёл бы себя точно так же. С кем в её семье отец мог по разным поводам серьёзно конфликтовать? Только с Олегом. Наверное, через это им всем нужно было пройти, не пройдут – ничего не получится.
Вечер вступал с заключительную стадию. Марины долго не было, она ходила наверх укладывать Наташу. Вторая бутылка водки была уже наполовину пуста. После неприятного разговора все расслабились и, словно забыв о присутствии деда, стали вести себя как обычно. Сначала Ира обрадовалась, ей казалось, что её папу приняли за своего, и это было просто здорово, но она ошиблась – расслабленность повлекла за собой традиционные упражнения в пошлости. Лёня пришёл в прекрасное расположение духа и завёл что-то про «письку и попку». Ира прекрасно понимала, что это они так тестируют её отца, насколько старику доступно их чувство юмора. Если доступно – свой, а нет – значит, чужой. При нём надо будет держать язык за зубами, следить за базаром и прочее. А может, это вовсе и не было тестом, просто им хотелось делать назло, ни в чём себе не отказывая и эпатируя непрошенного старика. Когда начались скабрезности, отец только морщился, потом замелькали матерные слова, что-то разгорячённо рассказывавший Олег в запальчивости вставлял в свою речь «блин». Папа и понятия, конечно не имел, что сейчас так употребляют это невинное слово, но сразу же по контексту догадался, что оно заменяет. Для него это было неприемлемо. За семейным столом, рядом с детьми, при женщинах, со старшими!? Что за дикость!
Ирина подозревала, что он презирал ребят не только за использование мата, но и за то, как они это делали! Плохо, неуместно, не матерски – как мог бы он сам. В их устах ругань выходила убогой и более грубой, чем ей предназначено. Он презирал их всех, её саму, Федю, внучек, за то, что они такое допускали – их попустительство делало возможным любое неприличие. Ира видела, что отец был ошеломлён поведением своей семьи, уязвлён в самое сердце, ему было за них стыдно. Сильно помрачнев, он демонстративно вышел из-за стола и пошёл к детям. Краем глаза Ира видела, что дети сейчас в нём не нуждались, он отошёл и стал невидим, а потом они все дедушку услышали. Он играл на рояле. Он впервые решился на это почему-то именно сегодня. Может хотел отвлечь себя от горьких разочарований, причиной которых явились они все.
Ирина стала забывать, как играл отец. В памяти у неё сохранилось лишь ощущение странного сочетания лёгкости и мощи, когда музыка звучала в отцовских импровизациях, он властвовал над нею, придавая темам разные формы. Сейчас он играл самозабвенно, так, что все повставали из-за стола и сгрудились вокруг рояля. Дети тоже подтянулись, разом побросав то, чем занимались минутой раньше. Ира узнала пошловатый романс «Веселья час». Надо же, как он умел? Романс становился то вальсом, то танго, то даже маршем. Но вальс был идеальным вальсом, а под марш хотелось идти строем. Казалось, у отца был свой собственный стиль, но Ира знала, что это не совсем так. Он использовал язык джаза своего времени – 20-х, 30-х, и играл в манере своего кумира Александра Цфасмана, о котором присутствовавшие ничего не знали. Всё отцовское тело слегка подпрыгивало в такт, ноги ударяли по педалям. Отец великолепно чувствовал ритм, он был у него в пальцах. Он укладывал импровизацию в особый пульс, играл то медленнее, то быстрее, ни разу не сбившись с размера.
Что было внутри его тактов, какая сложная ритмика, какие синкопы? Кто из присутствовавших мог это уловить? Папа играл свою тему строгими аккордами, потом бас-аккордами левой рукой, а правая вела мелодию, затем он переходил на спор-сговор между двумя руками, и получалось полифоническое произведение. Наверное, если бы отец очень постарался, он бы смог играть по нотам. Но ему это было не нужно, он мог подобрать любую мелодию, играл её сразу, без натуги и ошибок. Мог чуть соврать, но только от того, что неправильно воспроизвёл в первый раз услышанный мотив. Папа заиграл что-то блатное, вроде «оц-тоц-первертоц, бабушка здорова», начал в мажоре, затем быстро оминорил мелодию и раскрасил её под сонату, с шумными рокочущими аккордами.
Он на секунду прервался и заиграл «На Дерибасовской…», снабжая мелодию мелизмами, плетя кружево из форшлагов, трелей, группетто и мордетов. Широкие интервалы отец заполнял быстрыми пассажами, впоследствии дробя их на более мелкие; заменял штрихи – легато на стаккато и наоборот; аккорды переходили в арпеджио. Характер музыки менялся. «Мой отец когда-то в немом кино играл, – сказал он, хотите покажу?» «Хотим!» – это дети просили продолжения. «Вот поезд едет. А вот – дождь идёт. Любовная сцена…» Отец играл что-то тревожно-ритмичное под «поезд», заунывно-чёткое под «дождь», а потом неистово и вместе с тем романтически-пошло – о любовных страданиях. Под них представлялась женщина в нарядах «бэль-эпок» – маленькие шляпки, короткие платья, сетчатые чулки. Она заламывает руки в объятьях рокового мужчины с зализанными чёрными волосами и во фраке. Это было чистое ретро, сейчас так никто не играл, но папина музыка завораживала, он был крепкий профессионал, с опытом джазиста и концертмейстера. Ирина знала, что ради заработка отец играл в фойе кинотеатров, руководил джазом в институте и несколько лет аккомпанировал в танцевальной студии.
«Ещё, дедушка, ещё!» – дети были в восторге. Сейчас для них существовал только их новый дед за роялем. Отец улыбнулся и стал играть «В лесу родилась ёлочка». Он чуть наметил стиль Моцарта и Шопена, попытавшись выдать филигранные стаккато и трели, потом порхающие арпеджио и глиссандо, но Ира видела, что стиль Моцарта и Шопена он помнил неточно и воспроизвести их толком не мог, с техникой у него здесь было не так хорошо – и он снова свернул на джаз. Получалось легко, непринужденно, и поэтому блестяще. Он это умел, он был в себе уверен, играл раскованно и свободно, не боясь неудач. Как можно было его не слушать! Он садился за пианино и моментально становился центром внимания в любой компании – в гостиной на круизе, в зале дома отдыха. Был бы инструмент. Иногда он играл и тихо напевал. Интересно, игра доставляла отцу особое удовольствие или он использовал своё умение в каких-то личных целях? А сейчас? Зачем он вдруг сел за рояль? Он и раньше видел рояль в доме Марины, а пианино было и у Лили, но раньше он не играл. Зачем сейчас ему это понадобилось? Ира не знала. Отец был ещё той штучкой. Раз он был в ответе за «совок», то – вот вам!
Ира боялась, что он слишком крепко выпил, но увидела, что это не так. Нет, он не пьян, просто навеселе. Будучи сильно пьяным, отец мазал по клавишам, но сейчас ничего подобного, слава богу, не было.
Олег к роялю не подошёл, а слушал издали. Он тоже прекрасно играл, но не так. Так он всё-таки не умел, не тот был опыт. Мог бы научиться, но не учился, и сейчас как музыкант прекрасно мог сравнить свою игру с игрой деда. Сравнение было не в его пользу. И ещё Олег не мог не понимать, что старик только для того и сел за рояль, чтобы уязвить его, и ему это удалось.
За стол вернулись пить чай, но папа с ребятами переместился на кухню, и там под его руководством они ещё немного выпили. Надо же, все вместе пошли выпить! Впрочем, обстановка вокруг круглого кухонного стола была не такая уж тёплая. Отец с Олегом, угрюмо косясь друг на друга, глухо молчали. Лёня как мог разряжал обстановку, искренне надеясь сгладить напряжённость, но двое других на это не велись, в одинаковой степени владея искусством злобно помалкивать, игнорируя неприятного для себя человека. Наверно, все эти нюансы замечала одна лишь Ирина. Марина занималась чаем, Федя, явно устав и соскучившись, уже хотел домой, а Лиля была от деда в восторге и всё повторяла, что она тоже чай после водки никогда не пьёт, что она в дедушку». «Дедушка, я в тебя. Меня здесь никто не понимает. А ты меня понимаешь?» – голос её был пьяным, но благодушным. Миша быстро съел свой кусок торта и пошёл к деду, больше его никто не интересовал:
– Дед, а меня ты так научишь? А? Я тоже хочу так научиться! Тебя кто учил? Твой папа?
– Да, нет, Миш, меня никто не учил. Я сам. Мой папа так не играл.
– А как он играл?
– Он по нотам играл. Так было надо тогда. Про джаз он и не слышал. Ты должен учиться подбирать.
– Я умею.
– Ладно, покажешь мне завтра. Сыграешь мне, ладно? Я тебе кое-что объясню.
– А девочкам объяснишь?
– Объясню, если они захотят. Да только, Миш, между нами… с девочками всё бесполезно. Они как мы всё равно не научатся.
– Почему?
– Не знаю. Им не дано. Но это между нами. Ты им этого не говори. Понял?
Миша с готовностью закивал, ухватив деда за рукав. У них были почти одинаковые руки. Ирине это и раньше приходило в голову, но теперь, поскольку маленькая и большая рука лежали рядом, Ирину просто поразило сходство широких, крепких и сильных запястий. Мишка был полностью во власти деда. Вот этого отец и добивался. Детей он уже почти покорил, остались взрослые. Труднее всего будет с Олегом. Подружиться у них, наверное, не удастся, и тот и другой были насчёт друзей очень разборчивы, да и разница в возрасте слишком огромная. Но если не выйдет дружбы, должно быть хотя бы уважение. Им было за что друг друга уважать, нужно просто захотеть, но пока ни отец, ни Олег этого не хотели. Они видели друг в друге соперников и приложили бы все усилия, чтобы победить в достижении некой цели, которую им было трудно определить. Чего они хотели добиться, имея примерно равные достоинства и недостатки? Можно ли было достичь этого в принципе? А если нельзя, то зачем они противопоставили себя друг другу, зачем гнались за призрачным чемпионством в глупом состязании? В чём Олег хотел превзойти отца, а отец – Олега?
Ира вернулась домой в изнеможении. Скорее всего, все считали, что вечер удался, даже короткая перебранка за столом, наверное, забылась, и только Ира была буквально раздавлена тем, что произошло. И не в перебранке было дело, а в атмосфере отторжения, несмешиваемости, неприятия, отвержения её отца мужчинами семьи. Она понимала, что он им не просто не нужен, а антипатичен – человек другой эпохи, воспитания, принципов, опыта, мировоззрения. Для неё, девочек, и даже для Феди, отец привычен, они все до определенной степени смогли вступить в ту же воду, а для Олега с Лёней это было невозможно. Разве она могла их за это осуждать?
Дома отец молча, с недовольным видом немедленно ушёл в свою комнату, показывая, что он не в духе и не надо его трогать. Как будто Ира и сама не знала, когда папу трогать, а когда нет. Она бы сейчас по горячим следам обсудила его поведение, но по опыту прекрасно знала, что никакое своё поведение он обсуждать не захочет и в жизни не признает, что вёл себя как-то не так. К тому же, даже если он и согласится кое-что обсудить, то сделает это, когда сам сочтёт нужным обрушиться на поведение окружающих. Он-то тут при чём? А вот, они, сволочи, вели себя ужасно, и он не позволит, кому попало… В машине Ира с Федей переговаривались, но он ни разу не влез в их разговор. Он сильно выпил и, видимо, погрузился в мрачное пьяное одиночество – так с ним иногда бывало. Впрочем, возможно, Ира преувеличивала, он просто устал и хотел лечь. Но, скорее всего, она была права: он действительно был всеми недоволен. Марина не одернула своего мужа, а может, даже его не осудила. Лиля, которую он явно поощрял за выпивку, сейчас кажется ему пьянью, потому что женщины не должны пить наравне с мужчинами, это неприлично, Федя – не рыба не мясо, не поймёшь, за кого он. То есть, к сожалению, не изменился и он. Так и знал. А она, Ирина, его дочь – она-то как раз во всём и виновата, всех распустила, подлизывается к своим зятьям, соплякам, не может заставить себя уважать. Не его кровь, и это он тоже знал, хотя теперь ему было обидно видеть, какая она всё-таки лапша. В постели Федя посетовал, что не надо было давать «ему» столько пить, что утром ему будет плохо. На это Ирина ответила, что, во-первых, ему вовсе не будет плохо – он вообще никогда не мучился похмельем, не его это фишка, а во-вторых, в любом случае, какой смысл останавливать Мелихова, когда он выпивает? Помнит ли Федя, чтобы папаша хоть раз кого-нибудь послушал и остановился? Он – человек, который вообще не слушает советов, он сам всегда знает, что делать и как.
На следующее утро Ирине не надо было никуда идти, и встала она довольно поздно. Отец с Федей давно позавтракали. Когда она спустилась вниз, мужчины были наверху, она слышала их голоса, но составить ей компанию никто не захотел. Отец её явно избегал. «Ничего, куда ты денешься. Все равно со мной останешься», – злорадно думала Ирина, внутренне побаиваясь неминуемого разговора с отцом. Её решимость ругать и отчитывать папу за вчерашнее резко пошла на убыль, и теперь Ирина опасалась, что сама окажется кругом виноватой, вместе со своей семьёй. Но ведь это же теперь была и его семья, он что, так поведет разговор, что – его хата с краю? Это его внучки, его правнуки. Хотя что правнуки? С ними у деда было всё нормально, более чем. Да, ладно, будь что будет. Что гадать! «Пап, иди сюда!» – позвала Ирина, когда за Федей захлопнулась дверь. Отец спустился вниз, уселся за стол, и Ирина сразу почувствовала, какой он напряжённый:
– Ну, что, хочешь со мной обсудить, как мы в гости сходили?
Ирина отметила, что отец, в своей излюбленной манере, не называет её по имени, полностью убрав доверительную интонацию. Да умел ли он разговаривать с ней? Нет, беседы у них с отцом никогда не получалось, с его стороны это были либо долгие монологи о чём-то своём, либо лекции, либо нотации. Может, он кого и слушал, но только не её. У него не хватало терпения её выслушать. Он прерывал, говорил, что понял, или что он и так уже знает, что она хочет сказать, что она ничего не понимает… Вариантов было много, но они сводились к тому, что она должна слушать его, а не наоборот. Ну, правильно, он и сейчас не даст ей высказаться, сразу начнёт высказывать свои претензии, возьмёт на себя инициативу. Так и вышло, отца было уже не удержать:
– Я вообще не понимаю, как ты это допускаешь! Они уже совсем обнаглели. За столом – старшие, дети, женщины, а они… эх, ты! Ну разве у нас дома могло такое происходить? Я бы не позволил, никому бы и в голову не пришло так себя вести, а ты позволяешь. А раз позволяешь, то так тебе и надо.
Ира с ужасом обнаружила, что перед отцовской бесцеремонностью снова чувствует себя ребёнком, которого отчитывает папа. Ну что за идиотизм: внешне они сейчас не слишком отличаются, то есть, она вовсе не выглядит дочерью этого мужчины, и по своему жизненному опыту они, в общем-то, сравнялись. И тем не менее, он разговаривает с ней менторским тоном, не допускающим возражений, наставительно, с оттенком неприязни, превосходства и снисхождения. С этим надо было что-то делать, и Ира была готова, хотя в глубине души вовсе не верила, что у неё что-то получится:
– Перестань, пап, смени тон. Что я допускаю? Что там вчера у нас такое особенное происходило? Из-за чего ты так разбушевался?
– Ты ещё спрашиваешь?
– Да, я спрашиваю. Что конкретно тебя возмутило?
– Как он смел назвать свою мать дурой? Ты считаешь это нормальным?
– Хватит тебе с этим «он», у него имя есть.
– Плевать сейчас на его имя. Я тебе суть объясняю, а ты к пустякам цепляешься.
– Пап, ты прав, на формальном уровне в обществе совершенно незнакомых людей это не считается нормой. Но мы – семья, и вряд ли стоит друг перед другом выпендриваться. Мы все многое знаем из истории отношений Олега с его матерью. У него это вырвалось, наверное, спьяну, но он действительно так думает. Не всё надо говорить, что думаешь, но иногда можно и сказать, и это был как раз такой случай. Он своё право быть честным в этом отношении выстрадал. Мы это знаем, а ты, извини, нет.
– Тут и знать нечего. Он не имел права так о матери говорить, и всё.
– Нет, не всеё. Ну что ты заладил: право, право. Кто даёт нам права, мы сами их себе берём. И вообще… ты свою собственную мать считал умной женщиной? Скажи правду. Я бабушку помню.
– Что ты имеешь в виду?
– Ой, пап, не юли… что я имею в виду? Я уверена, что и ты свою мать не считал умной бабой.
– Да, она не была образованной женщиной.
– А я не про образование говорю, а про другое, и ты это прекрасно понимаешь.
– Но я ни за что не назвал бы её дурой. Я не посмел бы.
– Вот в этом-то и дело: не назвал бы! Думать можно, считать можно, а называть – ни в коем случае. Это можно считать и ханжеством. Пойми, я не говорю, что ты не прав, а он прав. Просто у людей разные точки зрения, и твоя точка зрения не единственно верная.
– А ругаться за семейным столом можно?
Ага, ну как всегда. Когда отцу было нечем крыть, он предпочитал сменить тему. Про дуру, дескать, хватит, теперь про мат. Это он-то, известный матерщинник, делал теперь брезгливую гримасу?
– Пап, ну что ты строишь из себя институтку? А то ты таких слов не знаешь!
– Да при чем тут – знаю не знаю? Ты разве когда-нибудь от меня эти слова слышала? Хоть один раз?
– Сейчас другое время. Мат – это часть языка, ничего тут такого уж особенного нет. Люди употребляют матерные выражения, чтобы выразить эмоции, сделать речь ярче. Что, не так?
– Дело не только в ваших грубостях, дело в похабщине, которая вашим мужчинам кажется смешной. Это моветон.
Ира внутренне усмехнулась. Папа, который не знал никаких иностранных языков, любил блеснуть салонными красивостями. Это было даже мило, все эти его «бомонд», «моветон», «комильфо». Надо же, прошло тридцать лет с тех пор, как они не виделись, а он был совершенно прежним. Ире почему-то казалось, что папа теперь будет совершенно другим, что что-то в нём должно обязательно пробудиться, но она ошиблась. И сейчас вдруг поняла, что он и не мог поменяться. Глупо было бы этого ожидать. Он же умер, его не было, как он мог меняться? Меняет жизнь, а не смерть. В смерти не меняются, в смерти застывают, не могут ни на что повлиять, в том-то и дело. Ира почувствовала, что её раздражение против отца улетучилось. Она вспомнила его сузившиеся бешеные глаза, которыми он смотрел на Олега с Лёней за столом. Он и злился по-старому. Когда своим маленьким детям Ирина читала стишок Чуковского про «мауси, у которой злые глазауси», она всегда представляла себе папино лицо, когда он сильно сердился. Да, он совершенно не изменился, и Ире опять подумалось, что это хорошо: привычный её папа, от которого понятно чего ожидать.
– Пап, а ты не обиделся, что они на тебя насчёт социализма напали?
– Да что с них возьмешь? Ничего они про меня не знают, это нормально. Я прожил свою жизнь, и мне ни за что не стыдно. Сейчас легко говорить, посмотрел бы я, что бы они сами делали в тех наших обстоятельствах.
Его тон стал умиротворенным, совсем уже не запальчивым. Ира была готова продолжать обсуждение вечера, но ей вдруг стало ясно, что эта тема полностью исчерпана. Мелкие нарывчики, которые у них образовались, вскрылись, и надо жить дальше. Надо же, как легко они мысленно употребила слово «жить». Папа теперь действительно жил, жил в их семье, у него определялись права и обязанности, формировался статус, хотя до окончания этого процесса было ещё далеко, да и чем он завершится, никто не знал, и от этого было немного тревожно. Ире хотелось, чтобы папу приняли, полюбили, чтобы ему было хорошо. Но будет ли так? Сейчас ей казалось, что да.
– Пап, а хочешь, мы с тобой в синагогу съездим?
Почему ей в голову пришла синагога, Ира и сама не знала. При чём тут синагога? Религия в их жизни не играла никакой роли. Поначалу они пытались, но проект «Бог» провалился, ничего не вышло. Лёня считал своим долгом изредка видеться с местным раввином, давал общине какие-то деньги, но не более. В глубине души сильно верующих людей он считал придурками. Зачем она это предложила, причём ни с того ни с сего? Хотела папу развлечь чем-то новеньким и думала, что у него это не так, как у них? Синагога была у него в детстве, но он не задавался философскими вопросами, а просто шёл туда с папой и братьями. Ире казалось, что синагога ему нравилась. Потом советская власть, вокруг – коммунисты, профессия инженера, работа на оборону, секретность. Какая уж тут синагога! Он про неё, разумеется, забыл. Может, ему пора вспомнить? Ира ждала папиной реакции. А он молчал, был растерян. Видимо, синагога просто не приходила ему в голову, он туда не рвался, но… он же не отказался сразу: «Нет, Ир, ты что! На черта мне в синагогу?» Так он не сказал. Что же он ей ответит?
– Ну, Ир, я не хочу тебя беспокоить. Это, наверное, далеко. Может, съездим когда-нибудь…
Так, гарцует. Медлит с решительным ответом. Сам ещё не понял, надо ему это или нет. Испытывает двойственные чувства и не может решиться. «Когда-нибудь» – это значит никогда. Отговорка. Ира уже совсем было собралась предложить ему поехать встречать Мишу из школы, чтобы везти его сначала к себе, потом в бассейн, но отец заговорил снова:
– Впрочем, если это недалеко, я, может, и не отказался бы.
Они с пошли наверх, и Ира включила компьютер. Страничка недавно открывшегося в новом доме Шабат-центра была довольно скромной. Ага, службы по субботам в 9:45. С утра пораньше. Ира поняла, что теперь отец об этом не забудет и придётся с ним ехать. Недалеко, минут пять. Дело было не в езде, а том, что предстоит сидеть в атмосфере чуждого тебе действа и делать заинтересованное лицо. Ирина заранее знала, что нужно будет напрягаться: чтение Торы, потом – Кадиш, то есть опять какие-то молитвы над вином и едой, которую люди принесут в синагогу. Семьи потянутся туда пешком. На парковке не будет ни одной машины. Надо им будет припарковаться где-нибудь поблизости и пройти метров сто. Обычное выдуривание, которое Ирине было неприятно, но ради отца она была на это готова.
Папа явно знал, что им предстоит, и понимал, что именно надо делать. Надо же! Отец подошёл к буфету, взял оттуда никогда никем не использовавшиеся серебряные расписные стаканчики, и, выбрав самый большой, заявил, что будет из него там пить. «Что пить, пап?» – недоумевала Ирина. «А что дадут. Наверное, вино», – папа пришёл в какое-то странно приподнятое настроение. «Ты что, с утра будешь пить вино?» – про себя Ира решила, что для неё это было бы неприемлемо. «Выпью, что тут такого? Для тех, кто не пьёт вина, дадут, наверное, какой-нибудь сок», – папа явно был не против обсудить подробности еврейского субботнего утра. Наверное, ему было бы приятно, если бы она устроила у себя дома настоящий шаббат, с зажиганием свечей. «Нет, это уже слишком», – подумалось Ирине. На полном серьёзе зажигать свечи, откидывать кружевную салфетку с халы, читать над вином благословения! Можно было всё это организовать, но для каждого из них это было бы игрой, ломанием комедии, а потому неприемлемо.
Папа явно ждал субботы – видимо, немного волновался, и Ирина тайком жаловалась по телефону Марине, что ей с ним придётся ехать в синагогу. «Ну мам, ты же сама ему это предложила», – отвечала Марина. Ну да, сама предложила, но от этого не легче. Ох, и попадет он там впросак! И зачем она только вылезла с этой дурацкой инициативой? Сама виновата.
