Брижит Бенкенмун
Тайна записной книжки Доры Маар. Дневник любовницы Пабло Пикассо

Жаклин не могла пренебречь тем, что Дора винила ее в сговоре с Пикассо. Порой она прилагала усилия, чтобы что-то исправить. Но в глубине души не придавала значения страданиям подруги, которые считала пустячными… Ее волновало нечто гораздо более важное: Франция находилась в состоянии войны, ее муж был мобилизован, немцы вот-вот могли оказаться в Париже. Ну а Дора с каждым днем все больше замыкалась, все больше уходила в себя.

Ей даже не довелось рассказать Жаклин, что она побывала здесь, в Руайане, у врача, от которого узнала, что бесплодна. Раньше она об этом догадывалась, теперь знала наверняка: у нее никогда не будет детей. А эти две мамаши расхаживали у нее под окнами…

Лето подошло к концу, и это принесло облегчение. Север Франции был оккупирован, зато Дора освободилась от мамаш под окнами и их болтовни: Пикассо вернулся в Париж, с картинами на заднем сиденье его «Испано-Суизы»; Дора отправилась за ним на поезде; Жаклин бежала на юг Франции с Бретоном, где они ожидали визы в Америку. Конечно, они переписывались…

К счастью, в личном архиве Доры сохранилось около десятка писем Жаклин. Иногда, хоть это ей несвойственно, Жаклин извинялась. «Ты, должно быть, ужасно злишься на меня», – написала она в октябре 1939 года после нескольких дней, проведенных в Антибе с Дорой и Пикассо. Еще более смущенной она кажется после пребывания в Руайане: «С того времени, как мы расстались, я прекрасно поняла, почему раздражаю тебя в совместной жизни. Я не могу объяснить тебе в письме, это было бы слишком долго, но я считаю, что ты совершенно права»^[66]. И заканчивает письмо словами: «Я бы хотела, чтобы ты была счастлива», написав последнее слово заглавными буквами…

Жаклин всегда утверждала, что ни разу не уступила домогательствам Пикассо. Но такому параноику, как Дора, даже непритязательная игра в соблазнение и их заговорщический вид могли представляться не менее жестокими, чем настоящая неверность… Жаклин долгое время эгоистично отказывалась всерьез воспринимать страдания подруги, но в письмах она, похоже, признает, что ничего не сделала, чтобы ей помочь. Она, кажется, понимала, что Дора теряла почву под ногами в этих токсичных отношениях, которые никогда не сделают ее счастливой.

Неудивительно, что их переписка прервалась, когда супруги Бретон прибыли в Нью-Йорк – почтовое сообщение между Европой и Соединенными Штатами было очень ненадежным. Прошли месяцы, прежде чем Дора узнала, что Жаклин бросила мужа ради молодого и красивого американского скульптора. Его звали Дэвид Хэйр, они поселились в Коннектикуте, где и жили по крайней мере до 1953 года.

Америка, Коннектикут… Как объяснить, почему Дора записала в своей адресной книжке в 1951 году: «Ламба, 7 площадь Роны»? В том году Жаклин провела в Париже всего несколько месяцев, когда проходила выставка. Все это время она жила в отеле возле Пале-Рояля.

Несколько дней спустя Марсель Флейс также подтвердил мне, что в этом отношении записной книжке доверять нельзя: «Я только что ужинал с Об, дочерью Андре Бретона. Жаклин Ламба, ее мать, никогда не жила по указанному адресу».

Выходит, Ламба из записной книжки – это не Жаклин. Вот почему следует остерегаться очевидных вещей!

Югетт Ламба 7 площадь Роны

Поисковые системы – благословение для одержимых! В «Гугле» достаточно набрать «площадь Роны 7» и «Ламба», чтобы появилось одно из писем Андре Бретона к его дочери ^[67]. На конверте он написал: «Мадемуазель Об Бретон, на попечении Мисс Югетт Ламба, 7 площадь Роны, Париж».

Югетт Ламба менее известна, чем ее сестра Жаклин. Сегодня ее имя можно найти только в этом письме, в фортепианных партитурах для учителей танцев и в адресной книжке Доры. Оно также упоминается в документальном фильме, который режиссер Фабрис Маз посвятил Жаклин Ламба^[68].

Именно он посоветовал мне обратиться к искусствоведу Мартине Монто: «Она защитила диссертацию о Жаклин Ламба и часто посещала Югетт. Наверняка ей есть много чего вам рассказать».

Мартина Монто была конфиденткой Югетт в конце ее жизни, когда та писала воспоминания. «Она доверяла мне фрагменты того, что писала, я слушала ее и видела, как она постепенно освобождалась от своих воспоминаний…». В основном речь шла о ее младшей дочери, более красивой, более жесткой, более очаровательной, чем она сама.

Югетт познакомилась с Дорой в эпоху ее учебы в Школе декоративно-прикладного искусства. Она училась тогда музыке в консерватории, и вместе с Жаклин они были частью единого целого… до смерти матери.

Смерть матери оказала на Югетт гораздо большее воздействие, чем на младшую сестру. Она впала в странную кому, из которой вышла только через несколько месяцев. Когда выписалась из больницы, у нее постоянно был такой вид, будто она себя потеряла. И даже связь с сестрой стала для нее проблематичной. Отныне она видела себя «маленькой сестренкой», хотя на самом деле была старше Жаклин.

Чтобы узнать о ней больше, стоит ознакомиться с каталогами аукционов, прошедших после смерти Доры Маар. В пятом собраны рукописные документы, в том числе два письма Жаклин. В первом, отправленном из Салон-де-Прованс в сентябре 1940 года, речь идет о Югетт, которая «похоже, беременна»: «Это ужасно, прошу тебя, помоги ей». Через полгода, в марте 1941-го, Жаклин отправила из Алжира простую открытку: «Очень грустно при мысли, что я так далеко и надолго уезжаю… Позаботься о Югетт».

Я, видимо, единственная, кто был так поражен этой открыткой. Дора, конечно, не обратила на нее внимания. Даже супруги Бретон наверняка забыли название этого небольшого рыбацкого порта на границе Марокко. Немур – это всего лишь последняя остановка в Средиземном море «Капитана Поля Лемерля», старого ржавого грузового корабля, который, до отказа набитый пассажирами, отправился на Мартинику с целой группой французских художников и интеллектуалов, включая Леви-Стросса и семейство Бретонов… Остановка в Немуре не была предусмотрена: капитан был вынужден укрыться за скалой после того, как ему сообщили о столкновении между британскими и французскими кораблями^[69]. Жаклин оставалась на борту вместе с Об, созерцая вдалеке две огромных скалы, выступавших из воды. Только Бретон сошел на берег. Он весь день бродил по городу, купил в книжном магазине книгу и отправил на почте письма ^[70]. Уже на следующее утро корабль снова вышел в море.

Название этого захолустного городка, прозвучавшее сегодня, вызвало у меня ощущение, будто эта открытка была адресована лично мне: я прожила там первые три года своей жизни. Эта давняя история не оставила у меня воспоминаний, сохранились лишь несколько черно-белых фотографий ребенка в коляске. Вдали проходили грузовые суда и виднелись две огромных скалы в открытом море, которые называют «Два брата». У меня возникло такое чувство, будто открытка с указанием «позаботиться о Югетт… которая, кажется, беременна», содержала тайное послание и для меня.

Ее последней конфидентке Мартине Монто была известна эта история: Югетт тайком встречалась под Биаррицем с испанцем – республиканцем, заключенным лагеря для иностранцев. Но узнала, что беременна, только когда вернулась в Париж. Так получилось, что она оказалась одна, готовясь стать матерью в оккупированном Париже. Жаклин была единственным человеком, кого она могла позвать на помощь. «Давай поскорее встретимся в Марселе!» – написала та. Югетт получила разрешение на переезд и поселилась с семейством Бретон на вилле Эйр-Бель, где нашли приют художники, ожидавшие визы в Америку. Три месяца она провела в этом сюрреалистическом фаланстере, играя в карты с Оскаром Домингесом, Браунером и Максом Эрнстом, рисуя карты таро и симпатичных кадавров – чтобы убить время…

Но «в ее состоянии» не могло быть и речи о том, чтобы вместе с другими пересечь Атлантику. В феврале, когда остальные готовились взойти на корабль, Югетт одна вернулась в Париж. Бретон нашел для нее возможность пересечь демаркационную линию, разделявшую оккупированную Францию и Францию Петэна. Будучи на шестом месяце беременности, измученная, она прибыла в оккупированный и замерзающий Париж. К счастью, там была Дора. Как и обещала, она «позаботилась о Югетт», заботясь о том, чтобы у той ни в чем не было нужды. Пикассо следил за тем, чтобы Дора покупала для нее уголь, мыло и продукты питания.

Они обе одного возраста, им было тридцать три. Но Югетт носила в чреве ребенка от человека, с которым была едва знакома, а Дора уже несколько месяцев знала, что никогда не сможет забеременеть. Пикассо не преминул упрекнуть ее этим…

Не имея возможности быть матерью, она стала крестной маленькой девочки, что родилась в марте 1941 года, как раз в то время, когда грузовое судно с семейством Бретон останавливалось в Немуре… И девочку назвали Брижит… Я никогда не смогла бы до такого додуматься – что ее будут звать как меня. Я даже попросила показать мне свидетельство о ее рождении, чтобы самой в том удостовериться. Некоторые знаки мы едва замечаем, это как подмигивание. Этот же был словно удар дубиной, и я была им ошеломлена. «Поразительное совпадение», – сказал бы Бретон…

По совету Доры Югетт, у которой не было средств самой растить ребенка, отдала его в ясли. Она имела право посещать девочку только два раза в неделю. Дора не упустила ни одного. Обе женщины проводили с крошкой долгие часы, по очереди ее баюкая.

От Югетт не ускользнуло, что она проживала свое материнство словно по доверенности… Все решала Дора, она все организовывала, словно ребенок был ее собственным. Югетт так была рада, что о ней заботятся, что с готовностью позволяла Доре заниматься ее ребенком. К сожалению, Брижит прожила всего пять месяцев. В августе 1941 года она заболела бронхитом, и это закончилось летальным исходом. Друзья опасались, что Югетт снова погрузится в депрессию. Ее окружали, утешали, помогали. Пикассо нашел для нее работу в художественной галерее. А до Доры никому не было дела.

Ее психика явно была поколеблена, и у нее появились первые признаки психического расстройства, о котором Пикассо рассказывал своему племяннику Вилато. Это было время, когда она начала искать ответы на экзистенциальные вопросы в буддизме, каббале, эзотерике и, наконец, в католицизме.

Год спустя ее мать хватил удар, когда они ссорились по телефону. Как это часто бывало, Джули Маркович упрекала дочь в том, что та редко о ней вспоминает. Как обычно, обе женщины, которые никогда не умели общаться, говорили на повышенных тонах. «Временами я даже желала смерти своей матери, столь ужасны были наши ссоры» ^[71], – призналась однажды Дора. Внезапно на середине фразы мать замолчала. Дора услышала, как упала телефонная трубка, и больше ни звука… Какой ужасной была эта тишина! Представляю, как она закричала: «Мама!» – словно была еще ребенком… «Мама!» – словно боясь, что та оставит ее одну в темноте. Она кричала все громче и громче. Она вопила до разрыва связок. Она хотела примчаться, вызвать врача… Но ей якобы помешал Пикассо – напомнив о комендантском часе. Однако кто может утверждать это наверное? Крики, слезы… Потом она упала ниц с трубкой в руке, не решаясь ее повесить. Слушая долгое молчание, все еще надеясь услышать дыхание матери, без сомнения, чувствуя себя виноватой в том, что успела сказать или подумать. Она снова начала кричать, так громко, что могла бы разбудить мертвого. «Повесь трубку, завтра пойдешь посмотришь, наверняка ничего страшного», – разозлился Пикассо. Как смогла она продержаться целую ночь, ничего не зная и ничего не предпринимая? Ранним утром Дора наконец помчалась на площадь Шамперре и обнаружила свою мать, уже ледяную, распростертую в изножье кровати, рядом с телефоном.

В свидетельстве о смерти говорилось, что она умерла в 1 час ночи. Однако недомогание, должно быть, почувствовала вечером. Можно ли целиком избавиться от чувства вины? Врач заверил ее, что все к лучшему: если бы выжила, она осталась бы парализованной. И Дора уцепилась за эту мысль. «Возможно, это к лучшему» ^[72], – написала она отцу, вернувшемуся в Аргентину, так и не признавшись, что мать умерла, говоря с ней по телефону… Теперь в ее кошмарах объединятся эти призраки: ребенок, которого не смогла защитить, и мать, которую, как ей казалось, она убила.

Одна из картин, обнаруженных в мастерской после ее смерти, называется «Лицо женщины и ребенка». Женщина с пустыми глазами смутно напоминает Дору. Ребенок – маленькая девочка, бледная, со взглядом, устремленным на ту, которая могла быть ее матерью… и точно ею не была. Холст не датирован. Кажется, Дора вдохновлялась картиной Пикассо, названной «Материнство». Там также заметно влияние Бальтуса, в частности, в передаче света, как на портрете Алисы Токлас, который она написала в 1946 году. Скорее всего Дора написала «Лицо женщины и ребенка» в 1947-м, через пять или шесть лет после смерти матери и ребенка Югетт.

В сентябре 1947 года сестры Ламба находились в Менербе: Жаклин на несколько месяцев вернулась во Францию. Она забрала свою дочь, взяла с собой Югетт. Сделав крюк и проехав через Авиньон, где проходил фестиваль^[73], они присоединились к Доре в Любероне.

Погода была великолепна, а из окон большого дома с серыми ставнями, который возвышался над деревней, открывался великолепный вид на гору Ванту и виноградники в долине. «Менерб – это корабль в океане виноградных лоз», – писал в XVI веке Нострадамус. С тех пор почти ничего не изменилось. Здесь нужно любить одиночество, терпеть летнюю невыносимую жару, холодный северо-западный ветер мистраль, что в любое время года бродит по горбатым улочкам, и скорпионов, которые чувствуют здесь себя как дома… Дора была не из породы слабаков. Она тысячу раз предпочитала первозданную грубость Прованса мягкому жеманству Ривьеры.

На фотографии того времени запечатлены три женщины, сидящие в саду. Жаклин снова стала брюнеткой с длинными волосами. Она смахивает на индианку в своих широких юбках и украшениях из бирюзы. Югетт в купальнике, хрупкая, улыбчивая, восхитительная. И Дора, вся в белом, чем-то недовольная, так что даже не смотрит в объектив.

Эта встреча не могла не быть волнующей после семи лет разлуки. Многое произошло за семь лет: война, депортированные и умершие, депрессия Доры, которую оставил Пикассо… Несмотря на расстояние, Жаклин стремилась быть в курсе событий Дориной жизни. Но отправить почту из Парижа в Нью-Йорк стоило большого труда. Сама она много путешествовала, в Мексику или Калифорнию, и ее непросто было застать на месте. Именно в Менербе она наконец узнала, как изменилась Дора Маар.

О чем могли они говорить в том саду? Наверстывали упущенное время, рассказывая друг другу о годах войны… И вот теперь их вновь связывала повседневная жизнь. Общие воспоминания, разделенные невзгоды и некая духовная близость еще объединяли их. Но надолго ли? Несмотря на взаимную огромную любовь, довольно быстро они стали друг друга раздражать. Через несколько дней Жаклин больше не переносила Дориной неискренности и не могла слушать, как та твердит о предательстве Пикассо, которое случилось три года назад.

Позднее к ним присоединился в Менебре новый спутник Жаклин Дэвид Хэйр. Он ни слова не говорил по-французски и не прилагал никаких усилий к тому, чтобы поддерживать общение. Молодожены часто отправлялись гулять по холмам или уединялись в своей комнате. Как раз именно в Менербе Жаклин забеременела их сыном, который появился на свет через девять месяцев.

Дору, обидчивую и ревнивую, собственницу, думаю, огорчало присутствие Дэвида, который вел себя так, будто остановился в отеле…

Внезапно я догадалась, что это он сфотографировал женщин в саду. Именно ему с любовью улыбается Жаклин, в то время как Дора не скрывает своей неприязни.

К счастью, американец в Менебре скучал: он отправился к своим друзьям на Лазурный берег, в то время как Жаклин, Югетт и маленькая Об остались там еще ненадолго.

Об только что исполнилось одиннадцать. Она вспоминает, что Дора совершенно ею не интересовалась, не проявляла нежности и даже позволяла себе быть с ней грубой. Она без стука входила в ее комнату и хмыкала, если маленькая девочка осмеливалась протестовать. «Она была очень властной и решительной… Она навязывала свою волю, даже не говоря ни слова!.. Уникальная, мало привлекательная и яркая личность».

Об не вспоминает об этом, но я вполне представляю себе, как Дора вытаскивала их на долгие прогулки вокруг Менерба в призрачную деревню Оппед, замок маркиза де Сада в Лакосте, к часовням и аббатствам, затерянным среди пробковых дубов. Они, должно быть, останавливались перед странным дольменом ниже по дороге, ведущей в Боннье. Местные жители окрестили этот погребальный памятник эпохи неолита словечком «Питчун», что по-провансальски означает «малыш»… Я вижу, как они застыли перед надгробием, относящимся к давней эпохе, с таким видом, будто под ним покоится дитя Югетт.

В конце концов все устроилось, но Дора, несомненно, ничуть не огорчилась, когда они уехали. Закрыв за ними дверь, она погрузилась в работу. Кривая, которую выписывали за ее окнами небо и холмы, поражала воображение. Эта линия горизонта стала ее навязчивой идеей. Сто, тысячу раз она проводила ее на своих холстах и в альбомах для рисования. Ничто более не существовало, кроме этой границы, где, как она видела, соединялись Бог и земля. А когда не занималась живописью, она писала стихи, опьяненная этой природой:

 
Потаенный и мне самой неясный
Живой секрет
Ты вынуждаешь меня жить
В комнате, где я
Познала безумие, страх и горе —
Это как пробуждение в летний день.
Отверженность огромна, но летом,
В тишине яркого солнечного дня
В тихом уголке душа измышляет только
Счастье
Как ребенок на пути к дому ^[74].
 

Жаклин предстояло прожить несколько лет между Парижем и Нью-Йорком из-за проведения во Франции ее выставок и ссор с Дэвидом. Но в 1953 году ее супружество переживало более серьезный кризис: она переехала в Канны, на виллу, которую ей нашел Пикассо, и вернулась, все с той же Югетт, чтобы провести несколько дней в доме Доры. На фотографиях запечатлена память об этом конце лета, о проходящем времени и угасающей дружбе.

Политически все их теперь разделяло: в то время как Дора стала религиозной и консервативной, Жаклин оставалась необычайно преданной крайне левым идеям, на это ее вдохновили встреча с Троцким в 1938 году в Мексике и пребывание в племенах американских индейцев, вновь возбудившее в ней мятежный дух. Югетт, не будучи столь радикальной, была активисткой СФИО, Французской секции Рабочего Интернационала – вместе с Эвелин Саллеро, специалистом по планированию семьи, с которой они вместе выступали за право женщин на контрацепцию.

Правда, на этот раз атмосфера сложилась более напряженная… Впрочем, виделись они в последний раз.

Режиссер Фабрис Маз полагал, что они в конечном итоге разругались, и теперь уже окончательно. Он вспоминал, что Жаклин была очень вспыльчива, требовала кипучей деятельности и правды в любой ситуации. Он был свидетелем того, как она выставила за дверь Жоржа Дютюи, искусствоведа и зятя Матисса, и порвала отношения с великолепным поэтом Ивом Боннефуа из-за глупой истории с каталогом.

Дора была, кажется, еще более бескомпромиссна. Теперь она каждое утро молилась: в Менербе она запрыгивала на свой мопед и, в платке вместо положенной каски, мчалась через виноградники в аббатство Сен-Илер, в часовню Нотр-Дам-де-Грас или Нотр-Дам-де-Люмьер (там ей было спокойнее, чем в деревенской церкви, где ее раздражали соседи). «Если сосредоточитесь, вы непременно поймете», – сказал мне священник в Нотр-Дам-де-Люмьер… И я туда вернулась. Зажгла свечу. Я не уверена, что поняла. Но я представила, как она молится во время мессы… отвлекается от неотступных мыслей… успокаивается.

Кажется, понять Жаклин проще. На расстоянии нескольких световых лет она подписала манифест о праве на неповиновение в войне в Алжире^[75]. Она протестовала вместе с Рене Шаром против установки ракет на плато Альбион и Ларзак, а в мае 1968 года поддерживала Алена Кривина^[76].

Как это ни парадоксально, обе художницы вели схожий образ жизни. Они посвящали себя живописи с одинаковой страстью, и обе испытывали потребность в самоизоляции. Дора освободилась от влияния Пикассо точно так же, как Жаклин – от влияния Бретона и сюрреалистов. И обе они изучали пейзажи Люберона, тот же ослепительный свет, падавший на ту же землю. Глядя в небо, одна обращалась к Богу, другая прислушивалась к космическим вибрациям. Ни одна из них не пользовалась успехом у публики. Доре порой приходилось продавать одного Пикассо, чтобы оплачивать ремонт. Но обе они умели довольствоваться малым. И с одинаковой энергией боролись за то, чтобы их наконец признали художниками, а не музами. Всего пятьдесят километров отделяли Менерб от Симиана, где, начиная с 1963 года, каждое лето останавливалась Жаклин. Тем не менее ни одна из них не делала первого шага: они были слишком неуступчивы, слишком уверены в своей правоте. Дерзкие идеалистки, как в начале знакомства. Югетт, как обычно, общалась с обеими. Но у нее больше не было ни желания, ни терпения, чтобы уладить конфликт.

А какой смысл? Нужно ли требовать большей верности в дружбе, чем в любви? Зачем поддерживать связь, когда от нее остались лишь совместные воспоминания? Ни Дора, ни Жаклин больше не видели в том необходимости. И каждая продолжила свой путь, оставаясь привередливой и одинокой, в течение почти сорока лет!

У Югетт сохранилось письмо с соболезнованиями, которое Дора послала ей в 1993 году, когда Жаклин умерла. Историк Мартин Монто помнит эту странную открытку: формулировка была довольно банальной, но запись сделана огромными буквами. Словно в состоянии экзальтации… Четыре года спустя ушла Дора. Затем и Югетт, заболевшая бронхитом, как лет пятьдесят назад ее крошечная дочь.

«Вот увидите, вы подпадете под ее очарование», – сказал мне Фабрис Маз, прислав диск со своим фильмом, посвященным Жаклин Ламба. В самом деле, меня покорила эта ангажированная художница, бескомпромиссная любовница, которую ни один мужчина так и не смог удержать. Часто отсутствующая мать, свободная женщина, чья жизнь рифмуется с целым столетием, его битвами, утопиями, мифами и ошибками. Я могла бы часами слушать ее рассказы в ее последней, залитой солнцем, изобиловавшей цветами квартире.

Югетт была не столь очаровательна. Но если бы я обнаружила ее адресную книжку, я бы с нежностью прониклась неприметной жизнью той, что не выходила из тени и о ком никто никогда не говорил.

Только выбирать мне не пришлось. Я с сожалением закрыла дверь дома в Менербе за сестрами Ламба. Представила, как они громко разговаривают, прогуливаясь по деревне. Мне бы очень хотелось уехать с ними… Но я осталась с Дорой, в тягостной тишине ее огромного пустого и неуютного жилища. Странно, но я ношу имя ребенка, крестной матерью которого она была. И которым ей, видимо, следовало бы больше заниматься.

Но я опасалась ее молчания, гнева, перепадов настроения, оценочных суждений, пронзительного взгляда. Боюсь, я ничего не поняла в ее отношении к Богу. Что бы она сказала, если бы узнала, что я еврейка и, еще хуже, неверующая! Да, иногда она меня пугала…

Шаванс

МАР 9644

Шаванс. Кто еще помнит Луи Шаванса? Может быть, любители кино. Он прославился двумя вещами: был сценаристом фильма Клузо «Ворон» и… первым серьезным увлечением Доры.

Должно быть, они встретились в конце 1920-х у дочери хранителя Музея Галльера. Марианна Клузо, двоюродная сестра будущего кинорежиссера, тоже училась в Школе декоративно-прикладного искусства. В ее архиве есть несколько упоминаний о Доре: «Однажды она пришла танцевать на вечеринку сюрпризов в Гальера; затем приходила чуть ли не каждый день. Несколько раз мы проводили с ней летние каникулы. Она взбалмошная, со сложным характером, но очень умная, она обладает сильной личностью, и нам без нее не обойтись». Или: «Для нас Дора олицетворяла собой шикарную женщину» ^[77].

На террасах музея с видом на Эйфелеву башню будущая подруга Пикассо сначала флиртовала с двоюродным братом Марианны, а затем в их компании появился Шаванс, и, похоже, это была любовь с первого взгляда.

Они одного возраста, им чуть больше двадцати. Она – яркая, манерная, амбициозная, с красивым лицом, сохранявшим детскую округлость, всегда очень модная, с по-мальчишески коротко подстриженными волосами. Он – высокий брюнет с голубыми глазами, денди, веселый, очаровательный бабник и, в довершение ко всему, отличный танцор.

Шаванс начинал с психологии, которую изучал как дилетант, но очень скоро отказался от этого занятия, чтобы посвятить себя своей настоящей страсти – кино. Он мог через весь Париж мчаться ради того, чтобы посмотреть старый фильм Мельеса, который видел уже пятнадцать раз, ради сюрреалистического сюжета или прекрасных глаз американской актрисы. По всей видимости, когда познакомился с Дорой, он был студентом Института Люмьера, вел обозрения в ряде газет и готовился выпускать журнал «Кино» вместе с друзьями-кинолюбителями.

Дора уже подумывала о том, чтобы стать фотографом. Она окончила курсы и опубликовала несколько серий фотографий в журнале «Ревю нувель». Но с Луи Шавансом она получила доступ к богемному свихнувшемуся авангарду, о котором прежде не знала: к компании братьев Превер и их экстравагантному клубу «Лакудем», «в котором было принято здороваться локтями». Он также познакомил ее с сюрреалистами, с которыми встречался на улице Шато: Джакометти, Десносом, Арагоном, Бретоном, Элюаром… Она, должно быть, находила его чрезвычайно привлекательным!

Именно благодаря Шавансу она познакомилась со своим будущим партнером Пьером Кефером, одним из лучших его друзей. Он работал дизайнером в кино, но в свое время также занимался фотографией, и у него была любительская лаборатория в семейном особняке в Нейи. Ей удалось его окрутить, и родители молодого человека, не поскупившись, даже финансировали создание роскошной студии в глубине своего сада – «самой большой и лучшей в Париже» ^[78], если верить журналу «Ар виван». Там даже был бассейн!

Благодаря связям Кефера, Дора работала в сфере моды и рекламы, и они подписывали фотографии обоими именами. В это время Дора начала вращаться в этой шикарной тусовке: кутюрье, модели, знаменитости… «Это был мой светский период», – скажет потом она.

Тем не менее в политике под влиянием Луи Шаванса она все больше склонялась к левым. Начиная с 1932 года, но особенно – с 1934-го. Вместе они подписывали все петиции, в том числе призыв к борьбе интеллектуалов в ответ на антипарламентские выступления и рост фашизма в Европе. Также совместно с «бандой Превера» они участвовали в акциях театральной группы «Октябрь» – марксистов, чокнутых ниспровергателей, которые выступали на манифестациях и бастующих заводах.

Кстати, с некоторыми из этой группы они отправились в отпуск в Альп-д’Юэз, чтобы повеселиться и немного покататься на лыжах. Но когда Дора узнала о существовании открытой угольной шахты на самой вершине горы, она не смогла усидеть на месте. «Она почуяла удачу ^[79], – вспоминал будущий издатель Марсель Дюамель, – и ей удалось убедить парней подняться туда на камусных лыжах.

– Уверяю вас, я вполне могу туда добраться, – сказала она своим необычным воркующим голосом.

– Но ты никогда на лыжи не вставала, – возразил немного обеспокоенный виолончелист Морис Баке. – Там высота две тысячи триста метров, ты отдаешь себе отчет?! И это придется проделать на своих двоих.

– Ну что ж, вы мне поможете, вот и все».

При восхождении им пришлось по очереди ее поддерживать. С нее сошло буквально семь потов… Но когда они добрались до шахты, она принялась фотографировать, даже не отдышавшись, взволнованная, возмущенная тем, что открылось ее глазам: «Три или четыре барака с грязными стенами посреди клоаки, где бродят все эти люди, укутанные в лохмотья. […] Они работают на пределе сил всю зиму; иногда по пояс в ледяной воде». Она, без сомнения, была первой женщиной, что туда поднялась. И изумленные шахтеры наблюдали, как ловко она управлялась со своим новеньким фотоаппаратом. Спускаться было ничуть не проще. После дюжины падений виолончелист Морис Баке, самый низкорослый из группы, зато лучший лыжник, вынужден был два часа нести ее на плечах… И все это ради фотографий, колорит которых никто никогда не оценит. «Упертая!» – заключил Дюамель. С тех пор ее так и стали называть: «Упертая».

Тогда она, кажется, очень была влюблена в Луи Шаванса. Настолько, что даже познакомила его со своими родителями и часто устраивала ему сцены ревности, которые он с юмором пресекал. И благодаря ему она познакомилась с Жоржем Батайем. В конце концов ей надоел этот симпатичный, но, возможно, слишком правильный молодой человек.