Брайан Стейвли
Хроники Нетесаного трона. Огненная кровь

Поздно. Уже рванули заряды, за отрывистым треском раздался оглушительный рокот каменной кладки. Валин бросился в сторону провала, присел, изготовившись спрыгнуть, как только пройдет оползень. Если и была надежда добыть свободу переговорами, теперь с ней покончено. Оставалось одно – прорываться.

Только вот рокот все не затихал. Теперь под ногами шаталось все здание, в провал пола посыпались камни с потолка. Он ни Кента не видел в дыму, но слышал, как возмущенно скрипят перекрытия. Валин осторожно шагнул назад, подальше от места взрыва, и тут камень у него под ногой подался.

9

– Давай еще раз, – велела Нира, тыча в живот Адер своей клюкой.

Адер попробовала отмахнуться, но старуха оказалась проворнее – коротко взмахнула палкой и снова ударила, на этот раз пониже спины. Адер, униженная и запуганная, бесилась, но деваться было некуда: Нира ее так прижала, что девушке ничего не оставалось, как решить задачу или терпеть бесконечную брань и синяки на заду.

– Еще раз, – повторила Нира.

Второе утро путешествия обещало быть приятным: прохладный влажный воздух, теплое солнце, вместо городского чада – запах земли и травы. Здания сменились обширными полями, широким небом и зеленовато-бурой лентой канала, несущего с юга яркие узкие лодки, выше бортов нагруженные товарами для Аннура. Сквозь повязку Адер не различала деталей, но видела цвета и ощущала непривычный для городской жительницы простор.

Хотелось верить, что она спасена; уйдя за границу города, вырвалась из когтей ил Торньи, но стоило оглянуться, Адер видела Копье Интарры – блестящий на солнце стеклянный шпиль надвое рассекал небо на севере. Двадцать лет там был ее дом. А теперь при виде башни потели ладони. Адер старалась не оглядываться.

Оши сидел на крыше фургона, из-под золотого одеяния паломника палочками торчали тощие запястья, а в руке старик держал грушу – который час разглядывал, так и не надкусив. Вместо груши он жевал прикушенную изнутри щеку и немелодично мычал себе под нос. Нира шагала рядом и цокала языком, погоняя буйволов. Повозка пристроилась в широкий разрыв между передовыми и отставшими – места здесь хватало, и Адер почти забыла, что бежала от главного врага, затерявшись среди других. Хорошо было бы совсем забыть. Да вот беда, Нира не давала.

– Повторяй, девочка, – приказала она, стукнув тростью в борт фургона.

– Меня зовут Дореллин, – устало заговорила Адер. – Я дочь купца…

– Чем он торгует?

– Тканями.

– Какими?

– Большей частью сай-итским шелком, но дополняет ассортимент крашеным сукном с севера.

Нира в изнеможении выдохнула:

– Мешкентов хрен торчком, какая же ты тупая!

Адер вспыхнула, в негодовании забыв про страх:

– А что не так с импортом сукна и шелка?

– Прежде всего, – Нира принялась загибать узловатые пальцы, – «ассортимент». «Импорт».

– Вполне употребимые слова, – отбивалась Адер.

– Для того, кто жизнь прожил во дворце, в тепле и неге.

У Ниры временами менялись и выговор, и манера речи. В целом старуха выговаривала слова по-деревенски, пересыпая речь сочными ругательствами, но иногда, как сейчас, срывалась на более изысканные обороты, чем выдавала, что умеет говорить, как пристало женщине, просто не дает себе труда.

– Я же рассказываю, что отец богат. Вполне правдоподобно, что он дал мне образование.

– Да уж, правдоподобно! Только нам не правдоподобие, дерись оно конем, надобно. И кстати, это приметное, как монетка, словечко тоже не вправе скатываться с твоих пухлых губок. Нам нужна полная неприметность. Эти придурки… – она махнула скрюченной лапкой в сторону золотых одежд впереди и позади, – тупостью немногим тебе уступают, но все же они не совсем безмозглые. Хочешь, чтобы о тебе сплетничали: «Умная девица эта Дореллин. Так хорошо говорит, столько всего знает…» – Старуха вздернула бровь. – Ты этого хочешь?

– В империи полно красноречивых и сведущих девиц.

Нира фыркнула:

– Да ну? С чего ты взяла? В доках насмотрелась? Или околачиваясь на Сером рынке, болтала с другими купеческими дочками? – Она нахмурила лоб. – Ну? Много ли ты видела купеческих дочек со своего маленького принцессного трона?

– Послушай… – Адер видела, что старуха права, но признавать этого вслух не желала. – Я ценю твое желание помочь, но, по-моему, это ни к чему. Я и сама справлюсь. Думаю, лучше нам в дальнейшем заниматься каждой своим делом и заботиться о себе. Люди скорее заметят наши разговоры, чем обратят внимание на одинокую молодую женщину.

– Опять глупость, – огрызнулась Нира. – Твою дурь уже ведром черпать можно!

Адер вдруг вскипела, шагнула вперед, загородила старухе дорогу, вынудив остановиться. Она была на голову выше и использовала каждый дюйм своего роста, чтобы свысока бросать слова.

– Я принцесса Аннура! – прошипела она. – Я из дома Малкенианов и до побега из дворца служила министром финансов. Понятия не имею, кто ты такая и с чего вздумала, будто за меня отвечаешь, но, ценя твою помощь, не потерплю в дальнейшем ни такого тона, ни такого обращения.

Выговорив все это, она заметила, что тяжело дышит и воздух обжигает ей горло. Ее тирада не заняла много времени, и говорила она так тихо, что другие паломники слышать не могли, но их быстро догоняла другая телега, и Адер резко развернулась и зашагала вперед, не заботясь, идет ли за ней старуха. Страх обручем сжимал сердце. Одно дело – злиться на Ниру за муштру, а другое – открыто, едва не у всех на глазах, на нее огрызаться. До сих пор женщина старалась ей помочь, но если передумает, то несколькими словами легко разрушит все возведенное ею здание лжи.

«Глупо! – бранила себя Адер. – Глупо и безрассудно».

Через несколько шагов она услышала за спиной стук палки о дорожный булыжник. Старуха так спешила, что дышала с присвистом. Адер прислушалась: нет, это не свист. Нира взвизгивала от смеха. Нахлынувшее облегчение тут же сменилось новой вспышкой гнева.

– Дуреха-то ты дуреха, но с характером. Ну давай повторяй все заново, а не то всем расскажу, кто ты есть.

Адер глубоко вздохнула, сдерживая ярость и зарекаясь впредь отвечать на уколы. У купеческих дочек тоже есть гордость, но не та, что у принцесс, а Нира – наверняка не последняя, кто ее оскорбит. Если взрываться всякий раз, когда ее заденут, она не доживет до конца паломничества. Чтобы добраться до Олона, Вестана Амередада и Сынов Пламени, надо держать себя в руках.

Адер уже открыла рот, чтобы заново оттарабанить свою историю, когда сидевший на фургоне Оши вдруг разрыдался. Он содрогался всем телом, тощая грудь вздрагивала, рука, еще сжимавшая грушу, потянулась к лицу.

– Нет, – всхлипывал он. – Нет, нет, нет…

Нира поморщилась и свернула к фургону, забыв про Адер. Старуха с удивительной ловкостью взобралась по тюкам и села рядом с братом.

– Бросай-ка скулить и стонать, – приказала она. – Кому это надо – слушать, как старый дурак хнычет над надкушенной грушей?

Слова были жестокими, но рука Ниры ласково гладила брата по спине. Слезы скатывались на золотой балахон Оши. Сквозь повязку пятна казались не слезами, а ожогами на ткани.

– Она умерла, Нира, – всхлипнул старик, показывая ей грушу. – Я ее убил.

– Не ты убил, старый хрыч, – огрызнулась она, копаясь в поклаже, – а тот, кто сорвал. Да и не живой же ее есть!

Оши беспомощно покачал головой и прижал надкушенную грушу к морщинистому лбу, словно хотел поделиться с ней мыслями. Нира наконец нашарила грубую глиняную бутыль, выдернула пробку, отвела его руку с грушей и поднесла горлышко к губам брата.

– Вот, – сказала она, – у меня еще малость осталось. Тебе сразу полегчает.

Адер уловила запах неизвестной жидкости, одновременно сильный и едкий. У нее даже на расстоянии заслезились глаза, но Оши жадно потянулся, перехватил бутылку и запрокидывал ее все выше, пока Нира его не остановила:

– Ну и хватит. Мало того что слезами залил, так еще обоссышь весь фургон.

Оши неохотно оторвался от снадобья, и Нира, вставив пробку на место, спрятала бутылку поглубже, куда не доставало солнце.

– Теперь доедай свою грушу, старый дурак, – приказала она, возвращая ему плод.

Старик откусил кусочек, подержал на языке белую мякоть и медленно стал жевать.

– Сладкая! – проговорил он, словно дивясь своему открытию.

– Как же не сладкая, дурень ты этакий, – отозвалась Нира, обнимая его за плечи. – Ясно, сладкая.

Адер вдруг стало неловко. Она отвела глаза. Ничего такого не было в старике и старухе, сидящих рядом: один жует грушу, другая смотрит на него сердито и любовно, и всё на виду, залитое теплыми лучами солнца. И все же, сама не зная отчего, Адер почувствовала себя лишней – подсмотревшей что-то, чего ей видеть не полагалось. Смущенная и пристыженная, она задержалась, чтобы окинуть взглядом канал, между тем как фургон, подскакивая на булыжниках, покатился дальше.

Она не могла представить на месте Ниры себя с Каденом или Валином. Даже в детстве, пока братьев не отослали из дворца, их разделяли возраст и пол, и невозможно было перекинуть мост через эту пропасть. Игры и фантазии мальчиков рядом с реальной политикой и интригами Рассветного дворца казались ей бессмысленным ребячеством.

– Тебе бы лучше остаться с братьями, – сказал ей однажды Санлитун, когда она просилась присутствовать на каком-то из императорских приемов. – Постаралась бы получше их узнать.

– Что там узнавать? – обиделась Адер (ей тогда было восемь, значит Кадену пять, а Валину и того меньше). – Младенцы. И играют, как младенцы, и орут. Я хочу с тобой, хочу заниматься важными делами.

– Они вырастут, Адер, – возразил, потрепав ее по плечу, Санлитун. – Настанет день, когда ты им понадобишься, особенно Кадену.

И все же отец взял ее с собой, позволил молча и смирно сидеть на расшитой золотом подушечке справа от Нетесаного трона, пока сам занимался делами империи. А потом однажды братья пропали, их услали куда-то на край земли…

Много лет Адер почти не замечала их отсутствия. Сперва ее поглощала учеба. Когда подросла, Санлитун стал давать ей все более ответственные поручения: приветствовать иностранные посольства, годами набираться опыта в разных министерствах, выезжать ненадолго за городские стены (конечно, под надежной охраной), изучать сельское хозяйство и производства. Когда ей исполнилось пятнадцать, Санлитун велел даже поставить в своем кабинете второй стол, такой же как у него, только поменьше, и они допоздна засиживались в понимающем молчании: он – над ежедневными правительственными донесениями, а она – разбирая порученную ей стопку бумаг или карт.

Она знала, что так будет не всегда, что однажды вернется Каден, что отец когда-нибудь умрет. Но это ничуть не подготовило ее к случившемуся. А теперь она потеряла обоих родителей, дом остался далеко за спиной, впереди ждали лишь страх и зыбкие надежды, и только сейчас Адер задумалась, каково это – иметь брата, двух братьев, которые кое-что помнят о детстве в Рассветном дворце, с которыми можно поговорить об отце и матери, которым можно доверять.

«Нам даже говорить не пришлось бы, – думала она, украдкой поглядывая на Ниру с Оши. – Были бы они только здесь».

Она почувствовала, что слезы заливают глаза, и, забыв о повязке, сердито утерлась рукавом. Неизвестно, где теперь братья, неизвестно, живы ли, а если и живы, надежды на них нет. Мечтай не мечтай, они ничем не помогут ни ей, ни империи. Они ей чужие, да и кто не чужой? Среди сотен паломников, в нескольких шагах от Ниры и Оши, она была совсем одна.

10

Не стало ни дыма, ни криков, ни шершавых плит под ногами. Из темноты и смятения Каден шагнул в дневной свет, под жаркое солнце, согревшее лицо и руки. Только солнце было неправильным. В Ашк-лане оно никогда не стояло так высоко, даже в летний солнцеворот. И ветер, теплый и влажный, как свежевыстиранная ткань, был пропитан солью. И звуки были неправильные: пронзительные вопли морских птиц, скрежет – словно сталь терлась о камень, – в котором Каден не сразу узнал шум прибоя. Острый аромат можжевельника – пропал. Холодная немота гранитных пиков – исчезла.

Из пустоты ваниате он отмечал впечатление за впечатлением, но не ощущал ни тревоги, ни удивления. Факты, и не более, подробности, которые следует отметить, перечесть. Вот земля. Вот небо. Ни страха перед непривычным зрелищем, ни восторга новизны. Вот над волнами небольшая птица с раздвоенным хвостом. Вот море.

Каден оглянулся на пустые врата, почти ожидая увидеть за ними дым и безумие, услышать громкие приказы и отчаянные крики, от которых бежал. Но не было ни темноты, ни криков. За аркой кента долгими рядами скользила рябь волн, быстро и безмолвно пробегающих по спине океана. А где-то… в тысяче миль отсюда или в двух тысячах, в паре шагов за кента Валин сражался за жизнь – отбивался или уже попал в плен, умирал или уже погиб. Это было настоящим, но настоящим не ощущалось. Все казалось сном, все. Словно никогда и не происходило. Солнце, море, небо были слишком действительными, слишком здешними, и Кадену вдруг почудилось, будто он падает, оторвавшись от земли под ногами, от неба над головой и от самого себя. И тогда он отвернулся, ища опоры надежнее этой серой ряби волн.

Он стоял на траве в нескольких шагах от края скалы, отвесно обрывавшейся – на две сотни, а то и более футов – к подгрызающему основание прибою. Волны били в скалу, взметали брызги. Слишком высокое солнце бросало на землю резкую, необычно укороченную тень кента, и Каден почти сразу понял, что стоит на острове, что этот остров не более четверти мили в окружности и со всех сторон обрывается в море. За обрывом до самого горизонта простирался океан, жаркое марево размывало линию между тяжелым воздухом и тяжелой водой.

Большего он ничего не успел разобрать, потому что вывалившийся из ворот человек налетел на него, повалил на траву и разбил ваниате, как старый горшок. Не Тан – куда меньше Тана. Нахлынул страх, блестящий, словно лезвие ножа, и внезапный. Кто-то последовал за ним сквозь врата. Это было невозможно, но и сами врата казались невозможными. Кто-то навалился на него, нацелился ногтями в глаза, потянулся к горлу, ища опоры в извивающемся теле. За страхом пришло смятение, а за ним гнев, и Каден рывком вывернулся из-под врага, прикрыл глаза и шею, попытался снова овладеть своими эмоциями, навести порядок среди хаоса.

Длинные волосы. Шелковая кожа. Кричит, как зверь, когда смыкаются челюсти капкана. Пахнет сандалом.

– Тристе! – вскрикнул он, прижимая девушку к земле.

Живя среди хин, он не раз удерживал перепуганных коз во время стрижки, но девушка, хоть и была мала ростом, оказалась тяжелее козы и удивительно сильна для столь хрупкого сложения.

– Тристе, – повторил Каден, сдерживая голос, сдерживая собственные чувства и переливая в нее свое спокойствие, – ты в безопасности. Тебе ничто не грозит. Ты за кента. Они не пройдут…

Он замолчал, потому что девушка замерла в его руках и уставилась своими глазищами. Ее близость хлестнула его, как пощечина: движение ее бедер под его телом, вздымающаяся грудь, хватающий воздух рот. Она успокоилась, паники как не бывало, и все же Каден не сразу выпустил ее запястья.

– Ты как? – спросил он.

В последний раз он видел ее лежащей на полу, отравленной дымом. Но и очнувшись, она не могла пройти сквозь врата. Его к этому, что ни говори, годами готовили. Он, как наяву, услышал слова Шьял Нина: «Целые легионы проходили сквозь кента и попросту исчезали». И все-таки она здесь, теплая кожа касается его кожи, полные губы приоткрыты, дышит ровнее…

– Каден, – судорожно вздохнув, заговорила наконец девушка.

В ее устах имя прозвучало непривычно, как на чужом языке, на древнем наречии, сохраненном только в молитвах.

– Как ты прошла кента? – снова спросил он, и еще настойчивее: – Как там Валин?

Она покачала головой:

– Не знаю. Я очнулась от кашля. Темно было. Кто-то хотел меня схватить, я побежала… и упала… сюда. – Она огляделась и с боязливым трепетом спросила: – Где это мы?

– Далеко оттуда, где были, – покачал головой Каден.

У Тристе округлились глаза, но ответить она не успела – из врат шагнул Тан. Если девушка вывалилась из-под арки в отчаянном страхе, словно выброшенная из свалки на той стороне, то монах двигался быстро, но обдуманно. И глаза его были холодными, как зачерпнутая из зимнего колодца вода, равнодушными, словно у ящерицы, и далекими.

«Он в состоянии ваниате», – сообразил Каден и задумался: бывают ли у него самого такие глаза?

Монах окинул взглядом островок, на арку невероятных врат глянул, как на пожухлый куст можжевельника. Ни огромное небо, ни море вокруг его не заинтересовали, а вот когда он обернулся к Кадену с Тристе, в глазах что-то мелькнуло – словно большая рыба прошла под толстым озерным льдом. Зрачки расширились на волосок, и он, по короткой дуге занеся копье-накцаль, упер наконечник в пульсирующую на горле Тристе жилку.

– Ты что? – вскинулся ошеломленный Каден.

– Оставь ее, – тихо приказал Тан. – Отодвинься.

– Что случилось?

– Отодвинься.

– Хорошо.

Каден расцепил их переплетенные руки и ноги. Он потянулся было к копью – отвести или остановить удар, но удержал себя. Тристе могло убить легчайшее движение.

– Хорошо, – повторил он, вставая и поднимая руки.

Хоть он и стал императором, но даже перипетии последней недели не избавили его от привычки повиноваться наставнику. К тому же в голосе монаха прозвучало что-то новое, резкое и опасное. За месяцы мучительного ученичества Каден что ни день слышал в нем равнодушие и пренебрежение, но такой смертоносной сосредоточенности – ни разу, даже когда Тан готовился к схватке с ак-ханатами. Всматриваясь в лицо монаха, он не мог понять, сохранил ли тот ваниате. Ледяной взгляд Тана пришпилил Тристе к земле, заставил стянуть на груди эдолийскую форму. Блестящий наконечник накцаля упирался ей в горло.

– Что ты такое? – чеканя каждый слог, спросил Тан.

Она перевела взгляд с Кадена на море вокруг и покачала головой:

– Не понимаю, о чем ты спрашиваешь…

Тан чуть шевельнул запястьем, и острие сдвинулось на палец – гладкая сталь скользнула по гладкой коже. Тут же по его следу выступила кровь – три горячие капли под горячим солнцем.

– Перестань! – сказал Каден, шагнув к ним и пытаясь понять, что происходит.

Только что они думали лишь о бегстве из ловушки, в которую превратился старинный приют, забыв обо всем, кроме кента и ваниате, и теперь у Кадена первый вопрос был – как там брат, как идет бой, жив ли еще Валин? А Тан набрасывается на Тристе. Отчего вдруг? Тристе на их стороне. Она помогала выбраться из монастыря, она вместе с ним бежала от эдолийцев по головокружительным тропам Костистых гор, она, когда понадобилось, превосходно сыграла роль приманки, отвлекая внимание врага, – ее стараниями они справились с Утом и Адивом. Без нее бы они это не осилили – свидетельством тому рана на щеке, нанесенная Пирр. Каден потянулся к девушке.

– Не смей, – приказал Тан.

– Я не позволю ее убить, – объявил Каден.

Сердце заходилось у него в груди. Он усилием воли обуздывал его, выравнивая его ритм вместе с дыханием.

– Не тебе решать, – отозвался Тан. – Даже ты должен понимать это.

Каден колебался. На стали накцаля краснела кровь Тристе.

– Ладно. – Он отступил на шаг. – Помешать тебе я не сумею, но прошу не спешить. Подумай!

– Это ты подумай, – отрезал Тан. – Подумай, как она сюда попала. Как прошла врата. Прежде чем бросаться ее защищать, подумай, что это значит.

Между тем Тристе не дернулась даже от пореза на шее. Ее минутную панику как рукой сняло.

– Что ты делаешь, монах? – осторожно спросила она.

Тан захватил ее в неудобном положении – она полусидела, но держалась без натуги. И голос, только что срывавшийся от страха, теперь не дрожал. Будто разлеглась на диване в Рассветном дворце.

– Что ты такое? – снова спросил Тан.

– Я Тристе, – ответила она.

Но голос принадлежал не Тристе. Был старше, тверже, уверенней. Каден слушал и всматривался в ее лицо.

– Мы вместе бежали из Ашк-лана. Мы добрались до Ассара. Кто-то на нас напал, и тут я провалилась в… – Она чуть заметно кивнула в сторону кента. – В твои врата.

– Все это я знаю, но больше не верю. Пустой Бог строг. Он не терпит эмоций, а ты провалилась в кента, вопя и корчась от страха.

– Ты ошибся в своих теориях и потому приставил копье мне к горлу? – Тристе вздернула бровь. – Разве я виновата, что ты не разбираешься в кента?

Все не так, думал Каден. Все не так. Он изучал лицо девушки. Где девичья наивность, где ужас, где смятение, пролившиеся на него минуту назад? Почему Кадена под ее взглядом пробирает дрожь?

– Я разбираюсь в кента, – ровным, как доска, голосом ответствовал Тан. – Не разбираешься ты.

– Тан, – нерешительно заговорил Каден, – а может, врата… ослабли за все эти тысячелетия? Может, теперь в них всякий может пройти? Что, если они работают не так, как мы думали?

Монах помолчал. Позади них, внизу, волны грызли утес. Пот уже промочил Каденов балахон.

– Они не ослабли, – наконец ответил Тан. – Мой орден их испытывал. Пройти врата могли только хин. И ишшин. И кшештрим.

– Нет, – снова заговорила Тристе.

Словно забыв о клинке у горла, она покачала головой. В ее голосе вновь звучал страх, дикий страх, словно девушка только сейчас заметила угрозу.

– Я не кшештрим.

Каден пытался собрать и разложить по полкам новые сведения: обвинения Тана, растерянность Тристе, ее молниеносные переходы от ужаса к стальной уверенности и снова к ужасу, бьющая в глаза нереальность самих врат. Уже второй раз с тех пор, как вышел из кента, ему чудилось, будто он теряет опору, зависает над этим клочком земли среди плещущего моря, где монах – или не монах – с девушкой, которая, может быть, и не девушка вовсе, сцепились взглядами над древком копья давно вымершей расы.

– Тан, – произнес он, – нам нужно…

– Ты вот что уясни, – перебил монах, прорезав голосом голос Кадена, как резец прорезает мягкую древесину. – Ты император Аннура, но мы не в Аннуре. То, что ты овладел ваниате, означает только это, и не более: ты овладел ваниате. Ты по-прежнему не умеешь ни ясно видеть, ни отчетливо размышлять, ни быстро убивать, а эти три навыка могут потребоваться тебе очень скоро. Ты все еще не различаешь фактов за чувствами. Ты еще не стал тем, чем должно.

– Вот тебе факт, – сказал Каден. – Она мне помогла.

– Одна ель – еще не лес.

– Как это понимать?

– А так, что ее история не сводится к помощи тебе, вовсе не сводится. – Не отнимая накцаля от горла Тристе, Тан бросил взгляд на Кадена. – То, во что веришь, уничтожь.

«То, во что веришь, уничтожь». Еще одна премудрость хин. Каден не один год овладевал и этим умением.

Ты веришь, что небо голубое? А ночью? А в бурю? А в тучах?

Ты думаешь, что не спишь? Забавно. А если ты видишь сон? А если ты уже мертв?

Каден угрюмо взялся за дело. По словам Тристе, ей предназначалась роль наживки, которая будет отвлекать Кадена, пока эдолийцы не окружат шатер и не перебьют монахов. Если так, она представлялась явным излишеством. Он попытался вообразить ту же сцену без Тристе: прибытие имперской делегации, пир, возведенный шатер… Могли бы обойтись и без нее.

А какой выносливой она показала себя в горах! Держалась наравне с Присягнувшей Черепу и двумя монахами, всю жизнь носившимися по горным тропам. И это – девушка, выросшая на бархатных подушечках в храме Сьены? А откуда бы ей знать древний язык Ассара? Откуда она вообще узнала о погибшем городе? И кента… Как она невредимой прошла сквозь врата, которые должны были ее уничтожить?

Каден заставил себя обдумать слова Тана. Если верить убитому Валином командиру крыла кеттрал, этому Сами Юрлу, в заговоре против его семьи участвуют кшештрим, и появление ак-ханатов это подтверждает. Стали бы бессмертные существа с божественным разумом и непоколебимой логикой целиком полагаться на людей, таких как Тарик Адив и Мисийя Ут? Каден смотрел на Тристе, пытаясь избавиться от ставших привычными мыслей, развеять пелену предвзятости. Она казалась совсем юной, но кшештрим бессмертны, неподвластны возрасту. А это непоколебимое спокойствие, которое она обнаружила минуту назад, сбросив маску…

– Сотни лет тому назад… – заговорил Тан так, словно они собрались за столом в трапезной Ашк-лана, словно его копье не упиралось в горло Тристе и не стекала по шее девушки красная струйка, пачкая ворот ее рубахи.

Девушка следила за ним, как насторожившийся зверек, – напрягшись всем телом, изготовившись к бегству.

– В последние годы правления атмани, когда владыки-личи двигали друг против друга могучие армии, обращая в прах, кровь и пепел крестьянские дома, стирая с лица земли целые города, двое ганнан из холмов к северу от Чуболо, рискуя собой, спасали детей.

Не в привычках Тана было затягивать рассказ, но, пока монах говорит, он не убьет Тристе, а значит, у Кадена будет время собраться с мыслями.

– Те ганнан, мужчина и женщина, шли из города в город, из селения в селение, порой поспевая ко времени, когда небо позади уже затмевала поднятая войском пыль. Они отдали все, что имели, чтобы раздобыть фургоны и съестные припасы. В Сарай-Поле их ждали корабли – корабли, которые обещали перевезти детей на Баск, куда война еще не добралась. Родители вверяли им свое потомство, поднимали в кузов фургона хнычущих младенцев, наставляли детей постарше заботиться о младших и смотрели вслед каравану, совсем немногим обгонявшему наступающее кровопролитие. Корабли ждали их, как и было договорено. И, как обещали, они увезли детей до того, как войска Рошина захватили Восточный Ган. Они, как и обещали, прибыли в Ганабоа. Они спаслись. И пропали.

– Какое отношение это имеет ко мне? – округлила глаза Тристе. – При чем тут это?

Каден покосился на нее и снова обернулся к старому монаху:

– Куда они пропали?

– Этого долго никто не знал, – ответил Тан. – Войны атмани на десятилетия ввергли мир в хаос. Люди гибли несчетными тысячами: сперва в сражениях, потом от голода и болезней. Люди не могли отстоять свои дома и посевы. Баск был далеко, считай, на краю света. Родители молились за детей, некоторые наскребли монет, чтобы отправиться на поиски, но найти их не сумел никто. Тогда вмешались ишшин. Прошло больше тридцати лет с тех пор, как двое незнакомцев увели детей, но пятнадцать ишшин все же напали на их след на южном побережье Баска. Там сплошные джунгли. Там почти никто не жил, но среди холмов они отыскали маленькую хижину, а под хижиной – цепь пещер в известняке, и пещеры эти были тюрьмой. Огромной тюрьмой.

– А дети? – спросил Каден.

Тан пожал плечами:

– Повзрослели. Или умерли. Или стали калеками. А вот те ганнан, спасшие их мужчина и женщина, не постарели ни на день.

– Кшештрим.

Тан кивнул.

Тристе с ужасом уставилась на него:

– Зачем им нужны были дети?

– Для опытов, – мрачно ответил монах. – Изучать, испытывать. Они хотели знать, как мы устроены, как работает наш разум, чем мы отличаемся от них. Тысячи лет назад они нас едва не уничтожили, но мы о том забыли, а кшештрим ни на миг не забывали о войне.

Монах повернулся от Тристе к Кадену, ударил взглядом, как молотом:

– Подумай, какое терпение – десятилетиями, веками дожидаться бедствия, которое позволит увести столько детей. Подумай, какой скрупулезный план – накопить денег, приготовить стоящие на якоре суда, пещеры и камеры. Кшештрим мыслят не днями и не неделями. Они живут веками и эпохами. Те, кто выжил, выжили благодаря уму, жестокости и терпению. И при всем этом выглядят они как ты да я. Или… – Тан кивнул на Тристе. – Как она.

– Нет. – Тристе снова покачала головой. – Я бы такого ни за что не сделала. Я не из их числа!

Монах не слушал ее, обращался только к Кадену:

– Это не другое дело, не моя личная месть, которая собьет тебя с пути. Если она – кшештрим, значит она участвует в заговоре против твоей семьи и империи. Сотри из памяти Адива и Ута. Вот существо, которое несет в себе правду.

Каден, пристально разглядывая сперва монаха, потом девушку, сопоставлял и соображал. Она не похожа на бессмертное бесчеловечное чудовище, но, если верить Тану, не походили на чудовищ и похитившие детей ганнан. Родители отдали детей, поверив кшештрим… То, во что веришь, уничтожь! К этому все сводится.

– Ты ее не убьешь, – сказал он.

– Нет, конечно, – согласился монах. – Нам нужны сведения. Но это меняет дело.

– Какое дело?

– Ишшин, – пояснил Тан. – Я с самого начала опасался этого пути, а теперь сомневаюсь вдвойне.

Каден обдумал его слова. Сколько он знал наставника, старый монах, казалось, не ведал опасений: его не пугали ни Шьял Нин, ни Мисийя Ут с Тариком Адивом, ни даже ак-ханаты.

– Ты, – медленно заговорил Каден, – беспокоишься, как ишшин отнесутся к Тристе. К тому, что она прошла кента.

– Можете не брать меня с собой, – подала голос девушка. – Отправьте обратно за врата.

– Я не давал тебе слово, – отчеканил Тан, крепче прижимая острие копья к шее Тристе.

Девушка открыла рот, чтобы возразить, подумала и снова опустилась на траву, признав поражение. Кадену хотелось ее утешить, заверить, что все будет хорошо, но слов утешения не находилось. Если она то, чем ее считает Тан, утешения для нее – пустой звук.

– А что будет, если ишшин примут ее за кшештрим? – спросил Каден.

Монах нахмурился:

– Ишшин непредсказуемы. Долгая война против кшештрим лишила их многих человеческих черт, и не в последнюю очередь – способности доверять. Ишшин верят ишшин. Все прочие для них – глупцы или угроза.

– Но ты был одним из них, – напомнил Каден. – Разве они не послушают тебя?

– Это целиком зависит от того, кто их возглавляет.

– А кто их возглавляет?

Тан помрачнел:

– Северянин по имени Кровавый Горм, но тот уже десятки лет не появлялся в Сердце.

– А где он? – удивился Каден.

– Выслеживает кшештрим, – ответил Тан, – среди ургулов и эдов. Вопрос в том, кто руководит ишшин в его отсутствие.

Он помолчал, разглядывая Тристе. Та отвечала ему испуганным взглядом – так заяц смотрит на явившегося вынуть его из силков охотника.

– В любом случае, отдав им ее, мы наберем пару очков. Теперь в мир выходит не так много кшештрим. И совсем редко ишшин их находят.

– Она не товар, чтобы ее на что-то выменивать, – сказал Каден.

– Нет. Она куда опаснее.

– Я не то, что ты думаешь, – тихо, без капли надежды проговорила Тристе. – Не знаю, как я прошла врата, но я не то, что ты думаешь.

Тан опять всмотрелся в ее лицо.

– Возможно, – бросил он наконец и обратился к Кадену: – Оставайся здесь. Так безопаснее. Я возьму девушку и переговорю с ишшин.

Каден оглядел продуваемый ветром островок.

– Безопаснее? – подняв брови, повторил он. – В любую минуту из этих врат могут выйти ишшин. Если они не поверят мне, когда я приду с тобой, то, неожиданно застав меня здесь, точно убьют на месте. – Юноша покачал головой. – Нет. Я это начал, я и доведу до конца. Кроме того, ишшин мне нужны. Узнать то, что мне требуется, мог бы и ты, но мне нужно с ними поговорить, завязать отношения.