bannerbannerbanner
Гоголь. Страшная месть

Братья Швальнеры
Гоголь. Страшная месть

Полная версия

–Кстати, о призраках. Никаких известий из Полтавы давно не получал?

–Нет, а что?

–А я получил. Недавно и, к сожалению, неутешительные. Ритуальные убийства снова начались.

–И что? Что это означает? – срывающимся от волнения и надвигающегося страха голосом спросил Гоголь.

–Только то, что какому-то сумасшедшему взбрело в голову снова навести смуту в тех сирых местах. Ты же помнишь, насколько восприимчиво местное население ко всякого рода гадостям, хотя уже и переступило известный порог своего диалектического развития. Вот и решил кто-то…

–Нет, – отрезал Гоголь так необычайно громко, что рюмка коньяка непроизвольно выскользнула из рук Данилевского.

–Что – нет?

–Это всадник.

–Как? Снова всадник? Но ведь Иван Яновский давно в могиле! Мы сами видели, как всадник убил последнего представителя дьявольского рода, и вернулся восвояси!

–Не последнего. Ты тогда был прав – еще остался я, его прямой наследник, которому теперь надлежит нести на плечах проклятие рода Лонгина.

–Но… Яновский убивал, а ты нет…

–Убивал всегда всадник. Яновский был лишь инструментом в его руках. Я не стал таковым, но копье все еще в моих руках, а это значит, что всаднику еще долго бродить по этой земле.

–Только потому, что копье в твоих руках?

–Да.

–Ну тогда просто избавься от него! Возьми да выброси…

–Прости, предложение не ново.

–Слушай, я понимаю, что ты что-то скрываешь, тебе известно нечто такое, что мне не известно, да и не может быть известно. Но молчишь! Пойми, я не собираюсь заточать тебя в острог или заковывать в кандалы, ведь все эти наши с тобой… кхм… мистические бредни, как скажет мое начальство, к делу не пришьешь. Но я все равно отказываюсь верить в то, что тебе, человеку просвещенному и в высшей мере социальному, безразлична гибель людей. Я пришел к тебе не как к подследственному и не как к свидетелю, а как к человеку, в чьей власти остановить снова разбушевавшееся кровавое безумие…

–Ты прав, – тяжело выдохнул Гоголь. – Скажи, как ты думаешь, поему всадник убил Яновского, когда мы разоблачили его?

–Ну не знаю, – пожал плечами Александр Семенович. – Надо полагать, потому что он был последним из проклятых, выполнил свою миссию, и стал ему больше не нужен.

–Начало правильное, а вот конец… Он действительно стал ему больше не нужен. Но только потому, что дальше его бы ждали тюрьма и каторга, и он нипочем не смог бы выполнять те задания, что всадник ему посылал. Но, не будь у него преемника, Вий бы никогда не поднял на него руки. Ему проще тогда было убить нас, но он этого не сделал. Почему? Потому что преемник у него был и есть, и Вий видел его своими незрячими глазами.

–И кто он?

–Он перед тобой. И он будет убивать, то и дело возлагая на меня ответственность за это.

–И как это остановить?

–Боюсь, что это будет сложно. Сложно будет прервать цепь кровавых преступлений, которые, как ты помнишь со слов Евтуха, Вакулы и прочих обитателей Диканьки, продолжались там все это время без перерыва. Но ее течение можно приостановить. Если у меня будет наследник, то я перестану ему быть нужным. Он сможет отпустить меня, особенно, если этому будут способствовать какие-либо сложные для него и для меня обстоятельства. И тогда ему придется ждать, когда новый носитель копья повзрослеет и поймет свое истинное предназначение.

–Если я тебя правильно понял, ты говоришь мне, что должен умереть, но перед этим оставить наследника, чтобы сатанинская цепочка прервалась?

–Именно так. Одно напрямую связано с другим.

Данилевский задумался:

–Скажи, тебя на такие мысли навели сугубо логические рассуждения? Или твое знание связано с чем-то большим?

Гоголь отвел глаза – как и всегда, его пытливый в силу врожденной любознательности и должности собеседник был прав. Потому он решил быть с ним откровенным до конца. Откровенность я тем же Языковым, еще одним свидетелем всадника, была практически невозможна, хотя, в отличие от Данилевского, он был поэтом, и должен был иметь куда более восприимчивое и развитое воображение. Данилевский же доверял писателю в силу давних с ним отношений…

–От тебя сложно что-то скрыть. Всадник явился ко мне и говорил со мной.

–Он?! Говорил?! Но ведь такого никогда не бывало!

–Верно. Он говорил посредством Александры. Я видел ее во сне, и она сообщила мне все это.

Данилевский отставил рюмку. Вопросы, с которыми он сегодня пришел к старому другу, были отвечены, но вместо них появились куда более сложные и серьезные, ответы на которые никак не могли порадовать следователя Третьего отделения.

–Однако, насколько я понимаю, для рождения наследника еще нужна мать? Кто же она такая?

–Она есть.

Глава третья. Cherchez la femme

Дивный вишневый сад в предместье дома Виельгорских распускался каждую весну, несмотря на петербургскую непогоду. Он был украшением дома, и все домашние обожали проводить здесь много времени – тем больше, чем ближе чувствовалось наступление лета и удивительных теплых дней, что будут посланы свыше хоть и в небольшом количестве, а все же порадуют и хозяев этого славного чертога, и его многочисленных гостей, что короткими ночами и долгими вечерами будут собираться на здешних балах и суаре, чтобы приобщиться к прекрасному. Да, в доме Виельгорского, страстного почитателя и знатока хорошей музыки, живописи и архитектуры, этого прекрасного было столько, что хватило бы для успокоения самой измученной души. И главным достоинством дома была его прекрасная во всех смыслах половина.

Младшая дочь хозяина дома, известного в столице музыковеда, критика и композитора Михаила Юрьевича Виельгорского, Анна Михайловна, была девушкой удивительной красоты. По отцу полячка – а полячки, как известно, самые красивые девушки на земле, – а по матери немка, среди которых хоть и нет особенных красавиц, но есть правильный склад и идеальные пропорции лица, чего так не хватает русским женщинам; она словно сошла с полотна Рембрандта или Леонардо. Вдобавок ко всему, правильное, интеллигентное воспитание, данное ей родителями, с отцовской стороны которых были настоящие польские дворяне, а с материнской – кровь немецкого временщика Бирона, фаворита самой Анны Иоанновны, делало Анну Михайловну практически идеальной во всех отношениях. С одной стороны, она знала, где и что сказать, а где лучше бы промолчать, с другой – даже молчание ее не портило, а только скрашивало тот удивительный портрет, что рождался в мозгу каждого, кто хоть раз видел эту абсолютно идеальную фемину. Родители не могли нарадоваться при созерцании такого природного совершенства, что послано им было по большой любви, но комплиментами старались ее не баловать, веря, что лучшее – враг хорошего. Что ей положено знать о себе, рассуждали они, то и без их слов станет ей известно. Хотя, кажется, Анна Михайловна знала больше положенного не только о себе, но и об окружающих. И иногда это знание, которое обычно не свойственно девушкам высшего света, затрудняло ее жизнь и заставляло задавать неудобные вопросы.

Она обожала гулять в саду. Редкие минуты, что эта образованная и культурная девушка не проводила за чтением романов и нравоучительных книг, за вышиванием или домашними делами, проводила она в вишневом саду, который вот-вот покроется белыми огоньками листьев. А пока об их приближении свидетельствует тот удивительный аромат, что исходит от деревьев и как будто свидетельствует о приближающемся обновлении всей природы, даже в этом грязном и ледяном городе, страшной волей царя Петра сделанном столицей России. Воспоминания о Петре невольно вернули развитое сознание девицы к его наследнице – Анне Иоанновне…

Ее мать, Луиза Бирон, супруга Михаила Виельгорского, смотрела из окна за тем, как дочь, явно погруженная в какие-то глубокие раздумья, отрешенная бродит по саду. Она решила выйти навстречу дочери, чтобы осведомиться о состоянии ее здоровья – весна пришла еще не окончательно, а Анна была на улице уже свыше двух часов, потому Луиза обеспокоилась, как бы невские ветра не прохватили юного девичьего организма. Мать знала, что дочь ждет возвращения брата, Иосифа, посланного ею, чтобы уговорить давнего поклонника – писателя Гоголя– прийти к ним на обед. Луиза не была сторонницей очень уж близких отношений дочери с писателем, чье имя было окружено странными и подчас недобрыми слухами, но и мешать им также не решалась. Она полагалась на волю Господа, который способен развести изначально чуждых друг другу людей, да и не особенно верила в юношеские страсти, которые имеют обыкновение утихать с течением времени.

–Ты не простудишься? – спросила она у дочери, показываясь на пороге их дома в Английском переулке.

–Нет, маменька, здоровье мое вполне… А вот тебе бы следовало одеваться теплее…

–Воля твоя, но в доме так жарко, что невозможно вынести. Вот решила проветриться.

–Это хорошо, потому что я давно хочу спросить тебя об одной теме.

–О какой же?

–Верно ли, что ты и есть праправнучка того самого Бирона, что был фаворитом Анны Иоанновны?

Мать усмехнулась:

–А разве много Биронов есть среди твоих знакомых? Неужто фамилия наша стала такая распространенная, что уж и спутать можно?

–Нет, но Петр призвал в Россию достаточно немцев. Если среди нас есть великое множество Ивановых да Рябых, почему бы и десятку немцев не быть, к примеру, Биронами?

–Нет уж, моя родословная чиста как слеза младенца. Я есть его единственный прямой потомок. Ну и ты теперь, конечно. Слово «единственный» я употребила по причине смерти бедной сестры моей, которая, как тебе известно, была прежней супругой твоего отца…

–Да, это мне известно.

–Но почему ты задаешь этот вопрос?

–Знаешь, я на днях читала о нем в одной исторической книге.

–И что же вычитала?

–Ничего утешительного. Человек он был неприятный, жестокий, даже мерзкий, я бы сказала. Не только придворные, но и простой народ ненавидел его за жестокость и нежелание сколько-нибудь облегчить их жизнь, в то время, как для правителя это и есть первое дело.

 

–Во-первых, правителем России он никогда не был. В те времена царствовала императрица, Анна Иоанновна…

–Но ведь он был ей фаворитом и фактически осуществлял управление делами государства!

–Не перебивай мать, – с типично немецкой строгостью одернула дочь Луиза. – А во-вторых, как знать, может быть, таково было веление времени?! Ты ведь не знаешь всех трудностей, с которых ему и императрице приходилось сталкиваться в те времена! А времена были непростые, да и задачи, стоящие перед государем, стоят выше даже общественных интересов. Еще неизвестно, милая моя, как ты поведешь себя, окажись на императорском троне!

–Я, слава Богу, там никогда не окажусь.

–Зачем раньше времени отказываться от своего счастья? Твой брат ближе всех стоит к Наследнику, и, как знать, может быть, в один прекрасный день…

–Ну уж нет, – одернула дочь. – Уволь. Его Императорское Высочество не в моем вкусе, а приказывать сердцу ради власти, как это сделал наш сиятельный предок, я не могу и не хочу!

–А кто же, позволь осведомиться, в твоем вкусе? Гоголь, конечно же? – Дочь не отвечала. – Эх, а я бы, будь моя воля, такого шанса не упустила…

–Как вам не стыдно? Ведь папенька может услышать!

–Он меня поймет… Впрочем, вон, кажется, и твой братец. Оставляю вас за разговорами о милом вашему сердцу Николае Васильевиче…

Она была права – калитка с улицы отворилась, и в сад вошел красивый молодой человек в военной форме. Это был брат Анны, Иосиф. Они обнялись. Видно было, что двое этих красивых в высшей мере людей тяготеют друг к другу, их связывает та теплая и высокая дружба, что редко последнее время связывает кровных родственников.

–Как твоя прогулка? – не скрывая блеска в глазах, спросила у брата Анна Михайловна.

–Ты хочешь спросить, как там Николай Васильевич? Отлично, хорошо себя чувствует и велел тебе кланяться…

–Так как же, ждать нам его?

–Было непросто,.. – Виельгорский тянул время, чтобы лишний раз поинтриговать сестру, – но все же мне удалось убедить его прийти завтра к нам на обед. Надеюсь, ты будешь рада его видеть?

–Не то слово, – Анна бросилась к брату на шею и горячо поцеловала его, так велика была ее благодарность.

–Ну, полно, прибереги чувства для поклонника…

На пороге дома вновь появилась Луиза.

–Иосиф, – нравоучительно начала она, – не вредно ли тебе так долго гулять по столь свежей погоде? Я опасаюсь за твое здоровье.

–Здоровье, маменька, зависит не от погоды, а от настроения, от положительных эмоций. А в компании Николая Васильевича нельзя испытывать никаких других.

–И что вы все так влюбились в него? Право…

–Как ты можешь?! В свете только и говорят, что о нем и о его новых произведениях. Вчера на балу у Волконской он благотворительно читал отдельные фрагменты из своего «Ревизора». Разве не ты была первым читателем пьесы, когда ее еще не опубликовали и даже ни разу не поставили и высказала в ее адрес свои наилучшие комплименты?

–Было, но все же я считаю, что такая популярность вредит тому, о ком постоянно говорят. Можно сглазить. В конце концов, разве он лучше Пушкина?

–А разве можно их сравнивать? Пушкин, без сомнения, величина, и был другом Николеньки, и очень высоко отзывался о его творениях. Но Гоголь – величина иная, никак не меньшая, но просто не сравнимая с Пушкиным ввиду разности во взглядах, в манере их донесения. Да в жанрах, в конце концов! Нет, ты явно недооцениваешь нашего друга.

–Не кажется ли тебе, что, будучи постоянно в его обществе, ты несколько меркнешь на его фоне?

–А к чему мне сиять? Я себя в этом обществе уж нашел. Человек, приближенный ко двору и к Наследнику в принципе уже не должен заботиться об отыскании своего места в людях. К чему мне сияние света? У нас планиды разные…

–Ну, как угодно. Полно же вам мерзнуть, пойдемте обедать…

Луиза и Анна Михайловна удалились, а Иосиф остался на воздухе, чтобы пару минут выкурить трубку, как вдруг у калитки появилась знакомая ему фигура – перед ним стоял Языков. Не сказать, чтобы они были особенными друзьями или давно и близко знались, но Виельгорский знал всех друзей Гоголя. Как говорится, друг моего друга – мой друг.

Он поприветствовал гостя. На том лица не было – как видно, давняя болезнь, во времена обострения которой только участие Гоголя спасало поэта, снова поразила его. Виельгорский подошел к калитке.

–Проходи, друг мой. Вся семья собралась к обеду, так что ты как раз вовремя.

–Благодарю, но дело у меня к тебе строго конфиденциальное и не терпящее посторонних ушей.

–Насколько срочное?

–Срочнее некуда. Это касается Гоголя.

Поэт был как никогда серьезен – это не могло не насторожить Иосифа Михайловича.

–Гоголя?

–А, вернее, его отношений с твоей сестрой.

Виельгорский присвистнул. Он пригласил Языкова в бельэтаж, где они могли скрыться от посторонних глаз, а в гостиной сказал, что обедать будет позже, и что у него посетитель по важным государственным делам. Они уединились и долго о чем-то говорили, не зная, что в ту самую роковую ночь Гоголю явилась убиенная сестра его, Александра.

Снова приступ животной страсти овладел им во сне, и снова показалось ему, что он сочетается греховной первородной связью с той, что кажется такой живой, хотя мертвее нее нет никого. Он любил ночи и свои эротические сновидения – они позволяли ему мысленно вернуться в самые любимые свои дни, что провел он вместе с Александрой Яновской в Полтаве…

И, как всегда, под конец их встречи, когда петухи уже кричали и первые лучи солнца неумолимо стучались в окно его спальни, они разговорились.

–Тебе пора жениться и завести детей, – слова ее звучали жестко, безапелляционно, как приговор. Он понимал, что ее устами говорит тот, кому служить Гоголь был вечно обречен.

–И на ком же?

–Допустим, на сестре твоего друга, Анне.

–Но почему? Почему она? Она ведь практически святой человек, что может связывать ее с таким темным явлением, как я?

Александра улыбнулась:

–Ты уже знаешь, что все потомки отвечают за грехи отцов и праотцов своих. Что касается нее самой, то, может быть, до поры она и чиста, но как быть с человеком, который был послан нами задолго до вашего существования и исправно нес службу нашему князю, Князю Тьмы, Вию?

–О ком ты?

–О ее предке. Кажется, его звали Бирон…

–Я слышал о фаворитизме тех времен, но не думается мне, что он был более жесток, чем те правители, что жили в его времена и до и после…

–Напрасно ты так думаешь. Вспомни, сколько казней было совершено во времена Анны Иоанновны. Уж не Бирон ли стоял за ними? Хотелось ил ему крови или те, кого казнили по его приказу, претендовали на его права в отношении императрицы? Ничуть. Это было веление нашего Князя. Меж тем, ты прав, доказательства нужны неоспоримые. Какие черты обязательно несет на себе тот, кого Вий избрал исполнителем своей воли? Вспомни для примера моего отца. Жестокость и презрение к людям. Мало этого было в Бироне? Куда больше, чем в покойном папеньке моем. Он ненавидел всех русских животной ненавистью, проживая в их стране. Считал их рабочим скотом и говорил, что, ежели они не справляются с крестьянской ношей своей, то их сразу надобно убивать. О русских помещиках и дворянах он и слышать не хотел – они слабо годились в ломовые лошади. В то же время он был полон лжи. Ложью было все, чего он когда-либо касался: сделавшись регентом, чтобы загладить все те нелестные слова и действия, что были им прежде совершены и сказаны в адрес русских, стал он с невиданным рвением заниматься государственными делами, а в Сенате, бывало, просиживал по четыре часа. Но был ли толк какой-нибудь? Что, кроме дележки мзды и недоимок, занимало его на закрытых заседаниях высшего государственного органа? Ничего. Он разорял все и вся на своем пути: вместе с Шембергом они поработили лучшие русские горные заводы и промыслы, получили права на крупные недоимки, которых лишилась казна, а должников после пытали и казнили… Игра в карты, пьянство, а также тот факт, что, ради привилегий и должностей, обманывая свою настоящую жену, он жил в разврате со старой, толстой, жестокой и уродливой бабой – разве всего этого мало, чтобы понять, о ком в действительности идет речь?

–Думаю, достаточно. И, что же, у меня совсем нет выбора?

–Почему, есть. В тебя влюблена еще одна, хорошо тебе знакомая, особа…

–Кто же?

–Не притворяйся, ты отлично знаешь, о ком я говорю.

–Катя?

–Она.

–А она тут причем? Она, кажется, ни из каких таких родов не происходит, и темных людей среди предков не имела?

–Имела, не имела, не тебе судить. А только наречена она быть супругой дьяволу. Не тебе – так другому. Не в этой жизни – так в последующей, а только будет. Были в ее жизни определенные события, о которых она сама расскажет тебе, если захочет, а может, ты от других о ней узнаешь. Только у меня на то права нет. Узнав, ты вспомнишь мои слова… Решайся!

Гоголь проснулся – сновидения как не бывало, только недовольное лицо слуги Семена снова говорило писателю о том, что он скверно спал. И, хоть прошла эта ночь, он понимал, что сказанное в это темное время слово долго еще будет его преследовать, пока наконец он не выполнит воли того, от кого давно зависит благодаря своей зловещей находке.

Доктор Сигурд Йоханссон

О семье Виельгорских и их участии в судьбе Гоголя

Читателю следует напомнить, что в первой части дилогии братьев Швальнеров, романе «Гоголь. Вий» описываются события 1845 года – визит Гоголя в Иерусалим, отыскание им там копья Лонгина (того самого, которым убили Иисуса Христа, по версии ряда теологов, в том числе Цельса) и сопутствующее этому открытие родства между Гоголем и Лонгином, именуемом по записям на его латах Вием. Конкретные злоключения, случившиеся с Гоголем и его окружением вследствие сделанного писателем открытия, описывать смысла нет – о них вы можете прочитать в романе. Скажем только, что версия писателей была основана на архивных изысканиях и находила множество подтверждений в последующей литературе, в том числе в биографиях Гоголя, принадлежавших перу разных историков.

Правда и то, что в описываемый авторами период Гоголь был близок к Иосифу Виельгорскому и его семье, будучи даже влюблен в его сестру Анну, которая приходилась праправнучкой знаменитому фавориту Анны Иоанновны Бирону. Для начала, дабы не быть голословными, приведем сохранившийся отрывок повести Гоголя «Ночи на вилле», посвященной вечерам, проведенным у постели больного Иосифа Михайловича Виельгорского. По этому отрывку, действительно, многие современники их дружбы, не исключая знаменитую княгиню Зинаиду Волконскую, даже строили предположения об их гомосексуальной связи. Меж тем, в сохранившемся обрывке ничего предосудительного нет, он является лишь дошедшим до нас свидетельством искренней дружбы Гоголя и камер-пажа будущего царя Александра II, Иосифа Виельгорского. Судите сами:

«Они были сладки и томительны, эти бессонные ночи. Он сидел больной в креслах. Я при нем. Сон не смел касаться очей моих. Он безмолвно и невольно, казалось, уважал святыню ночного бдения. Мне было так сладко сидеть возле него, глядеть на него. Уже две ночи, как мы говорили друг другу: ты. Как ближе после этого он стал ко мне! Он сидел все тот же кроткий, тихий, покорный. Боже, с какою радостью, с каким бы веселием я принял бы па себя его болезнь, и если бы моя смерть могла возвратить его к здоровью, с какою готовностью я бы кинулся тогда к ней.

Я не был у него эту ночь. Я решился наконец заснуть ее у себя. О, как пошла, как подла была эта ночь вместе с моим презренным сном! Я дурно спал ее, несмотря на то, что всю неделю проводил ночи без сна. Меня терзали мысли о нем. Мне он представлялся молящий, упрекающий. Я видел его глазами души. Я поспешил на другой день поутру и шел к нему как преступник. Он увидел меня лежащий в постели. Он усмехнулся тем же смехом ангела, которым привык усмехаться. Он дал мне руку. Пожал ее любовно: "Изменник! – сказал он мне.– Ты изменил мне".– "Ангел мой! – сказал я ему.– Прости меня. Я страдал сам твоим страданием, я терзался эту ночь. Не спокойствие был мой отдых, прости меня!" Кроткий! Он пожал мою руку! Как я был полно вознагражден тогда за страдания, нанесенные мне моею глупо проведенного ночью. "Голова моя тяжела",– сказал он. Я стал его обмахивать веткою лавра.

"Ах, как свежо и хорошо!" – говoрил он. Его слова были тогда, что они были!

Что бы я дал тогда, каких бы благ земных, презренных этих, подлых этих, гадких благ, нет! о них не стоит говорить. Ты, кому попадутся, если только попадутся, в руки эти нестройные cлабые строки, бледные выражения моих чувств, ты поймешь меня. Иначе они но попадутся тебе. Ты поймешь, как гадка вся груда сокровищей и почестей, эта звенящая приманка деревянных кукол, называемых людьми. О, как бы тогда весело, с какой бы злостью растоптали подавил все, что сыплется от могущего скиптра полночного царя, если б только знал, что за это куплю усмешку, знаменующую тихое облегчение на лице его.

 

"Что ты приготовил для меня такой дурной май!"– сказал он мне, проснувшись, сидя в креслах, услышав шумевший за стеклами окоп истер, срывавший благовония с цвевших диких жасминов и белых акаций и клубивший их вместе с листками роз.

В 10 часов я сошел к нему. Я его оставил за 3 часа до этого времени, чтобы отдохнуть немного и чтобы доставить какое-нибудь разнообразие, чтобы мой приход потом был ему приятнее. Я сошел к нему в 10 часов. Он уже более часу сидел один. Гости, бывшие у пего, давно ушли. Он сидел один, томление скуки выражалось на лице его. Он меня увидел. Слегка махнул рукой, "Спаситель ты мой!" – сказал он мне. Они еще доныне раздаются в ушах моих, эти слова. "Ангел ты мой! ты скучал?" – "О, как скучал!" – отвечал оп мне.

Я поцеловал его в плечо. Он мне подставил свою щеку. Мы поцеловались. On все еще жал мою руку.

Он не любил и не ложился почти вовсе в постель. Он предпочитал свои кресла и то же свое сидячее положение. В ту ночь ему доктор велел отдохнуть. Он приподнялся неохотно и, опираясь па мое плечо, шел к своей постеле. Душенька мой! Его уставший взгляд, его теплый пестрый сюртук, медленное движение шагов его… Все это я вижу, все это передо мною. Оп сказал мне на ухо, прислонившись к плечу и взглянувши па постель: "Теперь я пропавший человек".– "Мы всего только полчаса останемся в постеле,– сказал я ему.– Потом перейдем вновь в твои кресла".

Я глядел на тебя, мой милый, нежный цвет! Во все то время, как ты спал или только дремал па постеле и в креслах, я следил твои движения и твои мгновенья, прикованный непостижимою к тебе сплою.

Как странно нова была тогда моя жизнь и как вместе с тем я читал в ней повторение чего-то отдаленного, когда-то давно бывшего. Но, мне кажется, трудно дать идею о ней: ко мне возвратился летучий свежий отрывок моего юношеского времени, когда молодая душа ищет дружбы и братства между молодыми своими сверстниками и дружбы решительно юношеской, полной милых, почти младенческих мелочей и наперерыв оказываемых знаков нежной привязанности; когда сладко смотреть очами в очи и когда весь готов на пожертвования, часто даже вовсе не нужные. И все эти чувства сладкие, молодые, свежие – увы! жители невозвратимого мира – все эти чувства возвратились ко мне. Боже! Зачем? Я глядел на тебя. Милый мой молодой цвет!

Затем ли пахнуло на меня вдруг это свежее дуновение молодости, чтобы потом вдруг и разом я погрузился еще в большую мертвящую остылость чувств, чтобы я вдруг стал старее целыми десятками, чтобы отчаяннее и безнадежнее я увидел исчезающую мою жизнь. Так угаснувший огонь еще посылает на воздух последнее пламя, озарившее трепетно мрачные стены, чтобы потом скрыться навеки и…»5 На этом рукопись обрывается.

Нет, Гоголь не был влюблен в Виельгорского в классическом понимании этого слова. Но был влюблен в его, без сомнения, прекрасную сестру – Анну Михайловну, ту самую, которая приходилась дальней родственницей Бирона по материнской линии.

В книге, которую читатель держит в руках, Бирон рисуется как человек темный и неприятный, близкий к дьяволу – судя, конечно же, по делам его. Будучи фаворитом императрицы Анны Иоанновны, он фактически управлял страной на протяжении 10 лет, которые запомнятся историкам едва ли не как самые темные годы послепетровского периода.

Его настоящее имя Иоганн Эрнест Бирен. Как пишет Н. Костомаров: "Из суетного честолюбия он принял фамилию Бирона, изменив только одну гласную в своем настоящем фамильном прозвище, и стал производить себя от древнего аристократического французского рода Биронов". Действительные члены этого рода во Франции, узнавши о таком самозванстве, смеялись над ним, но не сопротивлялись и не протестовали, особенно после того, как со вступлением на престол российский Анны Иоанновны он, под именем Бирона, стал вторым человеком в могущественном европейском государстве.

Сын Курляндского придворного служителя, а по мнению некоторых историков и вовсе сын конюха (поскольку в России был известен, главным образом, как знаток лошадей)6, Иоганн Эрнест учился в кенигсбергском университете, но едва ли получил особенно блистательное образование, если верить словам его современника Миниха, что он не знал никаких языков кроме немецкого и местного курляндского, и даже немецкие письма разбирал с трудом, если в них встречались французские или латинские цитаты.

В университете Бирен, впрочем, если не получил отличного образования, то приобрел некоторую охоту к чтению. Еще в Кенигсберге он положил начало своей, впоследствии довольно обширной, библиотеке. Во время учебы в университете Бирен принял участие в драке студентов с ночной стражей и убил солдата. С большим трудом выбравшись через год из тюрьмы, он вернулся на родину где занял место гувернера в частном семействе, но ненадолго т.к. решился искать фортуну. Как описывает этого человека В. Андреев: "Он был молодой человек с лоском образования. Он был любезен, когда хотел, и имел бы недурную наружность, если бы в выражении глаз его не было чего-то отталкивающего. Спесивый, гордый, жестокий в душе, он прикрывал мрачные стороны своего характера утонченностью и изящностью светского человека. "

Таким образом, уже в достаточно юном возрасте Бирон совершил первое свое убийство…

Около 1718 г. Иоганн Эрнест пристал ко двору Анны благодаря покровительству Бестужева, бывшего тогда фаворитом герцогини. Человек крайне честолюбивый, Бирон сделал вопрос о карьере вопросом жизни. Мстительный, "без понятия о чести, без сознания долга, он пробивал себе дорогу в жизни со своекорыстием мелкого эгоиста".7

Заняв при Анне прочное положение, Бирен до такой степени сблизился с нею, что стал ей необходимейшим человеком. Сначала он старался как можно чаще находиться при ней и скоро достиг того, что она сама, еще более чем он, нуждалась в его обществе. По известиям современников, привязанность Анны Иоанновны к Бирену была необычная. Императрица думала и поступала сообразно тому, как влиял на нее любимец. Все, что ни делалось Анною, в сущности исходило от Бирена.

Обстановка, при какой Анна Иоанновна вступила на престол, вызывала в ней недоверие к русским; с учреждением двух новых гвардейских полков, Измайловского и Конного, набранных наполовину из курляндцев и немцев и под командой иноземных же офицеров, она почувствовала себя спокойнее. Приняв самодержавие Анна призвала в Россию Бирона. В соответствии с традиционной оценкой личности Бирона, фаворит императрицы, которого она впоследствии сделала герцогом курляндским, "…не имел никаких государственных взглядов, никакой программы деятельности и ни малейшего знакомства с русским бытом и народом. Это не мешало ему презирать русских и сознательно гнать все русское. Единственной целью его было собственное обогащение, единственной заботой – упрочение своего положения при дворе и в государстве".8 За Бироном ко Двору потянулись и другие немцы, столь же безучастные к судьбам России и думавшие лишь о собственной выгоде.

Бирон не управлял государством, а эксплуатировал страну в своих личных выгодах, и с самого начала своей власти в России принялся за взыскание податных недоимок с народа путем самым безжалостным, разоряя народ, устанавливая невозможную круговую поруку в платеже между крестьянами-плательщиками, их владельцами-помещиками и местной администрацией. Все классы общества платились и благосостоянием, и личной свободой: крестьяне за недоимку лишались имущества, помещики сидели в тюрьмах за бедность их крестьян, областная администрация подвергалась позорным наказаниям за неисправное поступление податей. "Бирон был также жаден, как и жесток. располагая бесконтрольно русской казной, можно было удовлетворить какие угодно вкусы. Казалось, ему было и этого мало. С небывалой жестокостью и врожденным презрением к человеческой личности он прибегал, для удовлетворения своей жадности, к зверским мерам. Он буквально грабил". Очень яркое описание дает этим событиям В. О. Ключевский: "Устроена была доимочная облава на народ: снаряжались вымогательные экспедиции; неисправных областных правителей ковали в цепи, помещиков и старост в тюрьмах морили голодом до смерти, крестьян били на правеже и продавали у них все, что попадалось под руку. Повторялись татарские нашествия, только из отечественной столицы. Стон и вопль пошел по стране".9

5Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений в 14 томах. – М.—Л.: Издательство АН СССР, 1938. – Т. 3. Повести. – С. 324—326.
6Письмо Бирона к одному камергеру // Осьмнадцатый век, Кн. 3. – М., 1869. – С. 157—158.
7Павленко Н. И. Страсти у трона. – М.: Родина, 1996. – 320 с.
8Бюлер Ф. А. Герцог Бирон, регент Российской империи. Род. 1690 ум. 1772 г. // Русская старина 1873. – Т. 7. – № 1. – С. 52—66.
9Исторические портреты. Деятели исторической мысли. / Сост., вступ. ст. и примеч. В. А. Александрова. – М.: Изд-во «Правда», 1991. – 624 с.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13 
Рейтинг@Mail.ru