Борис Соколов
Николай Ежов и советские спецслужбы
В то же время Николай Иванович действительно принимал активное участие в формирование витебской Красной гвардии. В анкете, которую он заполнил в 1919 году в Казани в связи с назначением комиссаром местной радиотелеграфной школы, Ежов указал, что был помощником комиссара Орловской железной дороги на станции Витебск «во время Октябрьского переворота»[20]. В этой должности ему наверняка пришлось создавать красногвардейские отряды и останавливать прибывающие на станцию эшелоны с войсками. А как человек, знающий польский язык, Ежов, скорее всего, входил в делегацию, которая встречалась с польскими легионерами.
Точную дату вступления в партию большевиков – 5/18 мая 1917 года Ежов указал в анкете 1919 года. Рекомендовали его Рабкин и Шифрис. Шифрис, которого Дризул упоминает как одного из студенческих вожаков в Витебске («очень интересный парень… горячий, полный энтузиазма студент, один из лучших наших ораторов») позднее был репрессирован во времена Большого террора. Александр Львович Шифрис был тогда армейским комиссаром 2-го ранга и начальником Военно-хозяйственной академии РККА и РККФ. Его расстреляли 25 сентября 1938 года, в возрасте 40 лет, а реабилитировали в 1956 году. Кем был Рабкин и отблагодарил ли его Николай Иванович должным образом за рекомендацию, не знаю. Не исключено, что им был Ефим Борисович Рабкин (1895–1989), известный в будущем врач-офтальмолог. В 1915–1917 годах он находился на фронте Первой мировой войны в качестве военного или ветеринарного врача или фельдшера, а в 1919–1920 годах был комиссаром ветеринарного управления 14-й армии Южного фронта. Поскольку в дальнейшем он делал карьеру в медицинской сфере, то репрессий избежал.
Однако в материалах Института истории партии при ЦК КП(б) Белоруссии указывается, что 3 августа 1917 года Ежов вступил в Витебскую организацию РСДРП (интернационалистов), уплатив вступительный взнос и членский взнос за август. Как известно, объединенные интернационалисты, преобладавшие в Витебске, занимали промежуточное положение между большевиками и меньшевиками[21].
В годы гражданской войны. Начало партийной карьеры
Из Витебска Ежов уехал в январе 1918 года. В дальнейшем он обнаруживается в мае 1918 года в Вышнем Волочке Тверской губернии, где воссоединился со своей семьей. В августе 1918 года становится членном завкома (коллегии) стекольного завода Болотина. В личной карте коммуниста 1921 года Ежов указал также, что в 1918 году был председателем и секретарём профсоюза стекольщиков. Очевидно, это было в Вышнем Волочке и уже после того, как он стал членом завкома. Вероятно, ещё во время военной службы в этом городе Николай Иванович завёл какие-то знакомства и попросил направить его именно туда. Чем Николай Иванович занимался с января по май 1918 года, неизвестно до сих пор[22].
На стекольном заводе Болотина Ежов стал членом заводского комитета, а с июня 1918 по апрель 1919 года состоял членом районного комитета партии. В апреле 1919 года Ежов по партийной мобилизации вступил в Красную Армию. Он служил слесарем-механиком в батальоне Особого назначения в Зубцове, а в мае 1919 года оказался в Саратове, где в запасном электротехническом батальоне возглавил партийную группу и стал секретарем партячейки военного района (городка). Друг и любовник Ежова Владимир Константинов, эвакуировавший батальон из Петрограда в Саратов, вспоминал на допросе в 1939 году: «И вот в 1919 году является ко мне такой шпингалет в порванных сапогах и докладывает, что прибыл и назначен ко мне политруком. Я спросил его фамилию, он ответил – Ежов»[23]. Николай Иванович также был депутатом местного Совдепа, а в августе поступил на 2-ю базу радиотелеграфных формирований, которая вскоре переместилась в Казань. Уже 1 сентября Николай Иванович стал переписчиком при комиссаре управления базы. На такую должность вряд ли бы назначили человека с начальным образованием (хотя Ежов скромно писал в анкетах: «грамотен (самоучка!)»). А 18 октября последовало повышение – Николая Ивановича назначили комиссаром школы, действовавшей при базе радиотелеграфных формирований. На фронте он так и не побывал. Правда, поскольку в радиотелеграфном деле Ежов ничего не смыслил, особого проку от него не было. Так что занимался он главным образом агитацией и пропагандой[24].
В январе 1920 года с Ежовым случилась первая в советское время крупная неприятность. Его и начальника школы бывшего подпоручика С.Я. Магнушевского арестовали за то, что они принимали в школу дезертиров из Красной Армии. На суде, однако, выяснилось, что руководство школы действовало без злого умысла, и когда Ежов узнал, что курсанты являются дезертирами, он немедленно отослал их в губернский комитет по дезертирам. В результате Магнушевский получил 2 года тюрьмы с отсрочкой наказания на 3 года, а Ежов отделался строгим выговором с предупреждением. На карьере Николая Ивановича этот эпизод никак не отразился. В мае 1921 года последовало новое повышение: Ежова назначили комиссаром 2-й базы радиотелеграфных формирований[25].
В 1936 года при обмене партбилета, заполняя регистрационный бланк, Ежов указал, что принадлежал к «Рабочей оппозиции», но порвал с ней накануне X съезда партии в марте 1921 года. В Казани Николай Иванович не ограничивался чисто военной работой. Он был депутатом Казанского совета рабочих и солдатских депутатов трёх созывов и заместителем заведующего агитационно-пропагандистским отделом Кремлёвского района Казани. В апреле 1921 года Ежова избрали членом бюро и заведующим отделом агитации и пропаганды райкома парии, а в июле назначили на ту же должность в Татарском обкоме партии и избрали в президиум Центрального исполнительного комитета (ЦИК) Татарской АССР. Он также был назначен заместителем ответственного секретаря Татарского обкома. Теперь Ежов стал освобожденным партийным работником и навсегда покинул военную службу[26].
К тому времени наш герой женился на Антонине Алексеевне Титовой, дочери сельского портного. Она родилась в 1897 году в селе Кукмор Казанской губернии. В 1917 году Антонина была студенткой естественного отделения физико-математического факультета Казанского университета, но образование тогда завершить не успела, окунулась в революцию и в 1918 году вступила в партию большевиков. Как и муж, она тоже стала партаппаратчицей, но рангом пониже – работала техническим секретарём одного из райкомов Казани[27].
Аппаратная работа – это то, к чему Николай Иванович чувствовал настоящее призвание. Он был выдающимся бюрократом. Те, кто знал Ежова по Казани, запомнили его исполнительность и безотказность в выполнении любых поручений начальства. Николая Ивановича заметили и быстро продвигали вверх по партийной вертикали. В августе 1921 года он получил отпуск и путевку в один из санаториев Москвы для лечения. Затем по рекомендации ЦК партии Ежов был помещен в Кремлевскую больницу с 18 января по 13 февраля 1922 года для излечения колита, анемии и катара легких[28]. А 15 февраля его назначили ответственным секретарём Марийского обкома партии. Как видно, решили: человек уже работал в Поволжье, в национальном регионе, так что и в проблемах Марийской автономии разберётся. Однако Марийскую парторганизацию сотрясали распри между русскими и марийцами. Ежову не удалось погасить конфликт. 15 марта он прибыл в Красно-Кокшайск (ныне Йошкар-Ола), а уже 14 сентября был отозван в отпуск и более в Мари-Эл не вернулся. Дело в том, что избрали его секретарем только при повторном голосовании. А председатель Марийского облисполкома Иван Петрович Петров обвинил Ежова в том, что он относился к марийскому языку и культуре как к «национальному шовинизму»[29]. Однако неудачу в деле примирения русских и марийских коммунистов Ежову не поставили в вину. Сам же он не горел желанием вернуться в Краснококшайск. В одном из писем он жаловался: «…живу понимаеш-ли ты как «черт» – как таракан на горячей сковородке верчусь, делов до черта, а толку кажется мало. – Дыра скажу тебе здесь, так уж такой дыры не сыщеш наверное во всей РСФСР. Уж подлинно медвежий угол – ведь Красно-Кокшайск (б. Царевококшайск) ты только подумай! Вот черт возьми и позавидуешь Вам – все можно сказать блага культуры у вас под руками, а тут… э да ну ее к черту уж видно «долюшка» такая. А по правде сказать, так основательно понадоели эти «бухтаномии» пора-бы и на завод. А что то о заводе за последнее время стал скучать основательно пора-бы пора и на отдых, а то совсем можно разложиться в такой обстановочке»[30]. Он вновь попросился в отпуск в октябре 1922 года, мотивируя это тем, что болен «чуть ли не 7 видами болезней».
Приведенное письмо, кстати сказать, демонстрирует, что наш герой не отличался ни слишком уж большой грамотностью, ни начитанностью. Читал Ежов главным образом тексты классиков марксизма-ленинизма да советские газеты.
Отдых и лечение Ежова, посетившего Татарстан и Кисловодск, продолжались до начала весны. 1 марта 1923 года Оргбюро ЦК рекомендовало Николая Ивановича Ежова ответственным секретарём Семипалатинского губкома[31]. Здесь он при помощи военной силы подавил «Бухтарминскую Республику», провозглашенную противниками нэпа, выступавшими за уравнительный «коммунизм для бедных»[32]. В июне 1924 года Ежова переводят в Оренбург главой орготдела Киргизского обкома партии, а в ноябре делают секретарем Киргизского обкома. В апреле 1925 года Киргизская АССР была переименована в Казахскую, а ее столица перенесена в Кзыл-Орду. А летом того же года Ежов стал заместителем ответственного секретаря Казахстанского крайкома партии, оставшись также заведующим орготделом[33].
Человек маленького роста, всего полтора метра, и с невыразительной внешностью, Николай Иванович оказался неплохим организатором. Главное же, он всегда держался генеральной сталинской линии и беспощадно боролся со всеми оппозициями. В декабре 1925 года он был избран делегатом XIV съезда партии в Москве, на котором твердо поддержал Сталина в борьбе с «новой оппозицией» Зиновьева и Каменева. В январе 1926 года он был направлен в Москву на годичные курсы марксизма-ленинизма при Коммунистической академии. По их окончании Ежов в феврале 1927 года был назначен инструктором орграспредотдела ЦК ВКП(б)[34]. В начале июля 1927 года Ежов проходил курс лечения кумысом в санатории в Шафраново, неподалеку от Уфы, на Урале. В это время орграспредотдел разыскивал его в связи с предстоящим назначением помощником (в ноябре эта должность была переименована в заместители) заведующего. 13 июля Ежов дал о себе знать, объяснив задержку операцией, которую ему сделали в Уфе, и на следующий день выехал в Москву. 15 июля назначение состоялось. Его лоббировал заведующий орграспредотделом ЦК Иван Михайлович Москвин[35]. Покровителем Ежова мог быть также Лазарь Моисеевич Каганович – секретарь ЦК, ведавший организационными вопросами, или даже сам Сталин. Можно с уверенностью сказать лишь одно – заместителем заведующего орграспредотделом ЦК Ежов не мог быть назначен без прямого одобрения генерального секретаря.
После того как в 1926 году Ежов покинул Казахстан и отправился в Москву, коммунисты Казахстана сохранили о нём самую добрую память. Писатель Юрий Домбровский, прошедший ГУЛАГ и ссылки, встречался в Казахстане с людьми, хорошо знавшими Ежова. Все они отзывались о Николае Ивановиче исключительно тепло. Юрий Иосифович вспоминал: «Три моих следствия из четырёх проходили в Алма-Ате… Многие из моих современников, особенно партийцев, с Ежовым сталкивались по работе или лично. Так вот, не было ни одного, который сказал бы о нём плохо. Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, тактичный человек… Любое неприятное личное дело он обязательно старался решить келейно, спустить на тормозах… Это общий отзыв. Так неужели все лгали? Ведь разговаривали мы уже после падения «кровавого карлика». Многие его так и называли «кровавый карлик».
А близко знавший Ежова ссыльный казахский учитель Ажгиреев говорил вдове Бухарина А.М. Лариной: «Что с ним случилось, Анна Михайловна? Говорят, он уже не человек, а зверь! Я дважды писал ему о своей невиновности – ответа нет. А когда-то он отзывался и на любую малозначительную просьбу, всегда чем мог помогал». Но меньше чем за десять лет «добрый человек» превратился в бездушного палача – исполнителя сталинских предначертаний[36].
Своему новому начальнику Николай Иванович очень понравился. Зять Москвина, чекист и писатель Лев Разгон, позднее побывавший в ГУЛАГе, вспоминал, как ему довелось пить водку с «железным наркомом»: «Ежов совсем не был похож на вурдалака. Он был маленьким, худеньким человеком, всегда одетым в мятый дешевый костюм и синюю сатиновую косоворотку. Сидел за столом тихий, немногословный, слегка застенчивый, пил мало, в разговоры не влезал, а только вслушивался, слегка наклонив голову. Я теперь понимаю, что такой – тихий, молчаливый, и с застенчивой улыбкой – он и должен был понравиться Москвину…
Когда Ежов стал любимцем, когда он в течение всего нескольких лет сделал невероятную карьеру, заняв посты секретаря ЦК, Председателя ЦКК и генерального комиссара государственной безопасности, я спросил у Ивана Михайловича: «Что такое Ежов?» Иван Михайлович слегка задумался, а потом сказал:
– Я не знаю более идеального работника, чем Ежов. Вернее, не работника, а исполнителя. Поручив ему что-нибудь, можно не проверять и быть уверенным – он все сделает. У Ежова есть один, правда, существенный, недостаток: он не умеет останавливаться. Бывают такие ситуации, когда невозможно что-то сделать, надо остановиться. Ежов не останавливается. И иногда приходится следить за ним, чтобы вовремя остановить»[37]. Эти качества Ежова Сталину особенно пригодилось в эпоху Большого террора. Удалось и вовремя остановить Николая Ивановича – с помощью Берии.
В 1929 году Ежов чуть было не вернулся в Казань. Секретарь Татарского обкома Мендель Маркович Хатаевич, уставший разбирать межнациональные и клановые дрязги, написал в ЦК: «Есть у вас в ЦК крепкий парень, Николай Ежов, он наведёт порядок у татар, а я устал и прошу направить меня на другое место». Уже готовы были документы о назначении Ежова главой коммунистов Татарии, но тут подоспела пора сплошной коллективизации, и в декабре 29-го Николая Ивановича бросили на укрепление Наркомата земледелия – заместителем наркома[38].
Немного забегая вперёд, скажу, что в Казани Ежов всё-таки навёл порядок, да ещё какой. 28 сентября 1938 года, уже будучи наркомом внутренних дел, он издал приказ «О результатах проверки работы рабоче-крестьянской милиции Татарской АССР». Там отмечалось: «Хулиганы-поножовщики в Казани настолько распоясались, что передвижение по городу граждан с наступлением вечера становится опасным. Ряд мест общественного пользования, в частности Ленинский сад, улица Баумана и другие, находятся во власти хулиганов-бандитов… Вместо ареста хулиганов практиковалось наложение штрафов, но даже штрафы не взыскивались… Безнаказанность преступников порождала политический бандитизм (конечно, политический, раз во власти хулиганов оказались улицы и сады со столь революционными названиями! – Б.С.)… Руководство милиции создало в аппарате полную безответственность и безнаказанность… Важнейшие участки работы милиции находятся в состоянии развала»[39]. Судьба наркома внутренних дел Татарии капитана госбезопасности Василия Ивановича Михайлова была предрешена. Но арестовали его в январе 1939 года – уже при Берии. А расстреляли 2 февраля 40-го – всего за четыре дня до расстрела Ежова.
Не уцелели в кровавых чистках 37–38-го годов ни Москвин, ни Хатаевич. Но наивно было бы думать, что их вывели в расход по инициативе «крепкого парня Николая Ежова». Старые большевики, вроде Ивана Михайловича и Менделя Марковича, занимавшие номенклатурные посты такого уровня и не входившие в узкий круг ближайших сторонников Сталина, были обречены. И судьбу их решал, конечно, генеральный секретарь, а не нарком внутренних дел.
Попробуем поразмышлять, что бы было, если бы Ежов остался на советской работе или по-прежнему трудился бы в организационно-распределительном отделе ЦК ВКП(б) на руководящих должностях. С одной стороны, судьба тех, кто возглавлял Наркомат земледелия в 1929–1938 годах, оптимизма не внушала. Все трое были расстреляны: Яков Аркадьевич Яковлев (Эпштейн) – 29 июля 1938 года, Михаил Александрович Чернов – 15 марта 1938 года (он удостоился чести быть подсудимым на процессе «правотроцкистского блока») и Роберт Индрикович Эйхе – 2 февраля 1940 года, за 2 дня до расстрела самого Ежова. Все они были реабилитированы – Яковлев в 1957 году, Эйхе в 1956 году и Чернов в 1988 году. Такая же судьба постигла одного из заместителей наркома земледелия. Как пишут Н.В. Петров и М. Янсен, одним из близких друзей Ежова, «с которым он любил пьянствовать по ночам, был его коллега по Наркомату земледелия Федор Михайлович Конар (Полащук); скорее всего, они познакомились в 1927 году. После ареста Ежов утверждал, что «Конар и я всегда пьянствовали в компании проституток, которых он приводил к себе домой». Став заместителем наркома земледелия, Конар в январе 1933 был арестован по обвинению в шпионаже в пользу Польши, два месяца спустя приговорен к смерти за «саботаж в сельском хозяйстве» и расстрелян»[40]. Действительно, Ф.М. Конар был обвинен в контрреволюционной, шпионской и вредительской деятельности в сельском хозяйстве и в руководстве мифической «контрреволюционной организацией вредителей» в системе Наркомата земледелия и Наркомата совхозов, на которую свалили вину за провал хлебозаготовок и голод в стране. Его арестовали 9 января, а расстреляли уже 12 марта 1933 года – для следствия по шпионским делам сроки просто рекордные, особенно для 1933 года. В 1937–1938 годах подобная «скорострельная» юстиция уже не особенно удивляла. Но Конара выбрали на роль «козла отпущения» не только из-за должности, но главным образом из-за его биографии. Федор Михайлович родился в 1895 году в Восточной Галиции, которая в то время входила в состав Австро-Венгрии, а после 1918 года – в состав Польши. Он активно участвовал в украинском национальном движении, был офицером украинского легиона сечевых стрельцов в австро-венгерской армии. В КП(б) Украины он вступил в 1920 году, но Украину он видел свободной в составе федерации с Россией, почему вызывал подозрения в Москве. Его дружба с Ежовым началась в 1927 или 1928 году. После того как Ежов перешёл в Наркомат земледелия на должность заместителя наркома, он взял с собой и Конара заведующим планово-финансовым сектором Наркомата, а потом Конар сменил Ежова в качестве заместителя наркома.
У Ежова была совсем другая биография, чем у Конара, и на роль «козла отпущения» он в тот момент не годился.
Казалось бы, останься Николай Иванович в Наркомате земледелия, его бы тоже расстреляли. Слабым утешением для его родных и близких, если бы они уцелели, могла бы послужить посмертная реабилитация Ежова. Но не все так просто. Яковлев, Чернов и Эйхе пострадали не столько из-за должности, сколько из-за биографии. Все они были старыми большевиками, т. е. членами РСДРП с дореволюционным стажем: Яковлев вступил в партию в 1913 году, Чернов – в 1909 году (правда, в меньшевистскую фракцию, а членом партии большевиков он стал в 1920 году, но с зачетом дореволюционного стажа), Эйхе – в 1905 году. А для тех, кто принадлежал к категории старых большевиков, шансов уцелеть в годы Большого террора было очень мало. Чернову уцелеть мешало также его меньшевистское прошлое, а Эйхе – латышская национальность. Ежов в этом смысле от них кардинально отличался. В партию Николай Иванович вступил уже после Февральской революции. Фракция интернационалистов в Витебске тогда реально примыкала к большевикам, так что меньшевиком Ежов не считался. Тем более что в анкетах и автобиографиях он писал, что сразу же присоединился к большевикам. Уличить его в меньшевизме могли бы только в результате тщательной проверки, которую бы все равно стали бы проводить только после ареста. На практике, правда, факт членства Ежова во фракции интернационалистов был установлен еще до его смещения с поста главы НКВД. Но это произошло потому, что в стране в то время существовал культ Ежова, и требовались факты из его революционного прошлого, чтобы подкрепить его. Если бы Николай Иванович остался в Наркомате земледелия, никакого его культа в стране бы не было, и вряд ли кто бы заинтересовался обстоятельствами его вступления в партию. Кстати сказать, тому же Вышинскому хорошо известное меньшевистское прошлое нисколько не мешало карьере и близости к Сталину.
Также Ежов во всех анкетах и автобиографиях писался русским и о том, что его мать была литовкой, признался только после ареста. Да и литовская операция НКВД проводилась не так жестко, как польская, немецкая и латышская операции, поскольку Литва считалась потенциальным союзником СССР в возможной войне с Польшей. Так что и по линии «национальных операций» Ежов имел шансы уцелеть. Он принадлежал к поколению «сталинских аппаратчиков» вроде Хрущева, Маленкова или Булганина, которые никогда не были профессиональными революционерами, в партию большевиков вступили уже после Февральской революции и своей партийной карьере целиком были обязаны Сталину, который заменял ими подвергшихся разного рода репрессиям старых большевиков. Такую карьеру, как названные трое, Ежов вряд ли бы сделал. Для этого ему не хватало образования, кругозора и самостоятельности. Он был хорош как исполнитель на вторых ролях. Если бы Ежов остался заместителем наркома в Наркомате земледелия или в каком-нибудь другом наркомате, либо стался бы заместителем заведующего орграспредотделом, то у него были бы шансы уцелеть и в позднесталинское время дорасти до первого секретаря обкома партии, что было бы реальным пределом его компетентности. Ну, а дальше светила бы персональная пенсия в хрущевское или брежневское время. Но в реальности дальнейший карьерный взлет Ежова, связанный с руководством Комиссией партийного контроля при ЦК ВКП(б) и НКВД, неизбежно вел его к гибели.
В августе 1929 года Ежов вместе с Львом Мехлисом и Петром Поспеловым стал соавтором статьи «Правый уклон в практической работе и партийное болото», опубликованной в журнале «Большевик». На примере так называемого «астраханского дела», когда «морально-бытовое разложение» партийной верхушки в Астрахани способствовало «усилению частного капитала в рыбной промышленности» и способствовало тому, что «капиталистические элементы мирно врастали» в советский аппарат, авторы доказывали, что «партийное болото» на данном этапе «больше всего переплетается с правым уклоном». Авторы утверждали, что наряду с явными правыми уклонистами в партии есть скрытые правые уклонисты – «партийное болото». Поэтому надо вести борьбу с такими характерными проявлениями «партийного болота», как местничество, делячество и аполитичность[41]. В дальнейшем подобный подход позволил распространить репрессии на широкий круг лиц, прямо не участвовавших в оппозиционных Сталину партийных течениях.
Статья Ежова, Мехлиса и Поспелова была приурочена к открытию 29 августа 1929 года в Астрахани процесса по делу служащих астраханских финансовых и торговых отделов и Центрального рабочего кооператива (ЦРК), а также группы рыбопромышленников, обвиняемых в экономической контрреволюции (ст. 58/7 УК), и фактически предрешал суровый приговор. Астраханский процесс стоял в одном ряду с Шахтинским делом, процессом Промпартии и другими процессами над «вредителями», на которых сваливали многочисленные аварии в промышленности и на транспорте и неудачи в сельском хозяйстве. На этот раз на скамье подсудимых оказалось аж 129 человек, в том числе заведующий губторготделом А.В. Панков, его заместитель Протодьяконов, председатель губернской налоговой комиссии А.В. Адамов со своим заместителем А.А. Ларионовым, ну и иные торговые агенты, ревизоры и инспекторы, а также нэпманы-искусители Блок, Кантер, Полевой и братья Солдатовы, старший из которых покончил с собой во время следствия. Суть обвинений сводилась к тому, что инспектора брали взятки за то. что закрывали глаза на превышение квот вылова рыбопромышленниками. А далее взятки передавались по цепочке. После[42] 60-дневного процесса 14 подсудимых были приговорены к расстрелу и 13 из них были расстреляны. ВЦИК помиловал Панкова.
С декабря 1929 года по ноябрь 1930 года, в самый разгар раскулачивания, Ежов – заместитель наркома земледелия. В это время сотни тысяч крестьянских семей выселялись из родных мест. Сотни и тысячи крестьян, с оружием в руках защищавшие свою землю, объявлялись бандитами и расстреливались без суда и следствия. Николай Иванович получает хороший опыт, который крепко пригодится ему на посту главы НКВД. Видно, Ежов проявил себя ревностным исполнителем, ибо после Наркомата земледелия Сталин сразу же сделал его заведующим Распределительным отделом ЦК, через который проходили все ответственные назначения. В 33-м году Николая Ивановича ввели в Центральную комиссию по чистке партии. На XVII партсъезде в январе 1934 года Николай Иванович стал членом секретариата и председателем мандатной комиссии съезда. Его ввели в состав ЦК и по рекомендации Кагановича сделали заместителем председателя Комиссии партийного контроля (КПК), а также членом Оргбюро. В марте Ежову было поручено руководить также Промышленным отделом ЦК. В декабре он стал еще и председателем Комиссии по командировкам за границу. Николай Иванович также вошел в состав комиссий Политбюро, занимавшихся реорганизацией органов госбезопасности в связи с преобразованием ОГПУ в НКВД, что и произошло 10 июля 1934 года[43]. Все эти назначения не могли состояться без ведома и согласия Сталина. По всей вероятности, Сталин уже тогда планировал Николая Ивановича на роль главного исполнителя Большого террора, которого в дальнейшем следовало принести в жертву, сделав козлом отпущения. Вероятно, Сталин безошибочно распознал в Ежове задатки палача.
Окружающим Ежов в те годы вовсе не казался чудовищем. Надежда Яковлевна Мандельштам описала в мемуарах, как они вместе с Осипом Эмильевичем встретились с Ежовым на Кавказе: «Тот Ежов, с которым мы были в тридцатом году в Сухуме на правительственной даче, удивительно похож на Ежова портретов и фотографий 37-го, и особенно разительно это сходство на фото, где Сталин ему, сияющему, протягивает для пожатия руку и поздравляет с правительственной наградой[44]. Сухумский Ежов как будто тоже хромал, и мне помнится, как Подвойский (Николай Ильич Подвойский, член РСДРП с 1901 года, сотрудник Истпарта, с 1935 года персональный пенсионер, репрессий счастливо избежал. – Б.С.), любивший морализировать на тему, что такое истинный большевик, ставил мне, лентяйке и бездельнице, в пример «нашего Ежова, который отплясывал русскую, несмотря на больную ногу и даже назло ей… Но Ежовых много, и мне не верится, что нам довелось видеть легендарного наркома на заре его короткой, но ослепительной карьеры. Нельзя же себе представить, что сидел за столом, ел и пил, перебрасывался случайными фразами и глядел на человека, продемонстрировавшего такую волю к убийству, развенчавшего не в теории, а на практике все посылки гуманизма.
Сухумский Ежов был скромным и довольно приятным человеком. Он ещё не свыкся с машиной, и потому не считал её своей исключительной привилегией, на которую не смеет претендовать обыкновенный человек. Мы иногда просили, чтобы он нас довёз до города, и он никогда не отказывал… Дети отдыхающих работников ЦК отгоняли чумазую ребятню – детей служащих – от машин, которые принадлежали им по праву рождения от ответственных работников, и важно в них рассаживались. О.М. как-то показал Тоне, жене Ежова (речь идёт о первой жене – Антонине Титовой. – Б.С.), и другой цекистской даме на сцену изгнания чумазых. Женщины приказали детям потесниться и пустить чумазых посидеть в машине. Они очень огорчились, что дети нарушают демократические традиции их отцов…
По утрам Ежов вставал раньше всех, чтобы нарезать побольше роз для молодой литературоведки, приятельницы Багрицкого, за которой он ухаживал… Тоня Ежова… проводила дни в шезлонге на площадке против дачи. Если её огорчало поведение мужа, она ничем этого не показывала – Сталин ещё не начал укреплять семью. «Где ваш товарищ?» – спрашивала она, когда я бывала одна. В первый раз я не поняла, что она говорит об О.М. В их кругу ещё сохранялись обычаи подпольных времён, и муж в первую очередь был товарищем (хотя ни Николай Иванович, ни Антонина Алексеевна в большевистском подполье никогда не участвовали, но обычаи старых большевиков, которых Ежову несколько лет спустя предстояло истребить, усвоили вполне успешно. – Б.С.). Тоня читала «Капитал» и сама себе его тихонько рассказывала…
По вечерам приезжал Лакоба (вождь абхазских коммунистов, которому посчастливилось умереть своей смертью в декабре 36-го, в самом начале Большого террора; через несколько месяцев после кончины его всё равно объявили «врагом народа». – Б.С.) поиграть на бильярде и поболтать с отдыхающими в столовой у рояля… Однажды Лакоба привёз нам медвежонка, которого ему подарили горцы. Подвойский взял зверёныша в свою комнату, а Ежов отвёз его в Москву в Зоологический сад…
В день смерти Маяковского мы гуляли по саду с надменным и изящным грузином… В столовой собрались отдыхающие, чтобы повеселиться. По вечерам они обычно пели песни и танцевали русскую, любимую пляску Ежова. Наш спутник сказал: «Грузинские наркомы не стали бы танцевать в день смерти грузинского национального поэта». О.М. кивнул мне: «Пойди, скажи Ежову»… Я вошла в столовую и передала слова грузина разгорячённому весельем Ежову. Танцы прекратились, но, кроме Ежова, по-моему, никто не понял почему…»[45]
Николай Иванович предстаёт перед нами прямо-таки душевным человеком, любящим детей и животных. Впрочем, среди великих истребителей человечества такие пристрастия не оригинальны. Детей и братьев наших меньших любили Гитлер и Гиммлер, а Сталин, кажется, – только детей. А ещё Ежов любил попеть и поплясать. Бывший секретарь одного из казахстанских обкомов, вернувшись из ГУЛАГа, вспоминал: «Хорошо пел Николай Иванович народные песни, задушевно. Особенно – «Ты не вейся, чёрный ворон…»[46] Любимая песня Ежова оказалась пророческой. Образ ворона задолго до прихода Николая Ивановича в НКВД ассоциировался в народе с карательным ведомством. Вспомним хотя бы журнал «Красный ворон» – орган ГПУ в булгаковской повести «Роковые яйца» или «воронок» – автомобиль для перевозки арестованных.
