Борис Конофальский
Буратино. Правда и вымысел
Введение
Мне кажется, что пришло время начать рассказ. Мы не можем себе позволить полуправду или полувымысел, тем более, сегодня, когда открыты все архивы и спецхраны, нам стала доступна истина. Теперь с документами в руках мы с уверенностью можем сказать: Буратино не миф и не вымысел, он так же реален, как Бисмарк, Шопенгауэр, Гарибальди или Лев Толстой. Он был, существовал и на сегодня ни у меня, ни у других специалистов, занимающихся тем временным периодом Тарабарского королевства, нет и тени сомнения в этом.
Несколько лет назад я первый раз посетил эту страну. Я стоял у небольшого, но симпатичного домика с бронзовой доской у входа. Надпись на доске гласила: «Здесь родился и вырос Пиноккио Джеппетто» и все, больше ни слова.
Я стоял и думал, а не фантом ли этот Пиноккио Джеппетто, не призрачный ли Шерлок Холмс, дом которого стоит в Лондоне на Бейкер-стрит и куда ежедневно приходит корреспонденция на имя великого, но никогда не существовавшего сыщика.
Я дал себе слово, что обязательно выясню это.
Милая пара старичков, проживающая в доме с бронзовой доской, была очень любезна и гостеприимна за скромную плату. Они пустили меня в дом и продемонстрировали простоту убранства внутренних помещений, а также надписи, сделанные детской рукой на стенах, на мебели, на крупных каминных камнях. Чем он царапал на таком твёрдом граните, непонятно. Есть одна надпись даже на потолке. Конечно, в этих надписях нет ничего выдающегося, все мы неоднократно видели эти незатейливые слова в лифтах, на стенах парадных, на заборах. Кстати, кто сам не писал таких слов в общественных местах, тот пусть сразу отложит эту книгу, она вряд ли ему понравится.
И вот я стою посреди этой небольшой комнаты, перевожу взгляд от одной надписи к другой и стараюсь проникнуться духом того времени, понять настроение мальчика, написавшего: «Папа Карло – ко…». Что хотел выразить ребёнок в этой надписи и кто не дал закончить её? Или вот картина. Очень интересная. Она выцарапана на дубовой двери с большой любовью и тщательностью, сразу видно, что ребёнок провел не один час с ножом в руке. На двери изображена женщина без головы, рук и ног, но у взглянувшего на эту работу не возникнет никаких сомнений, что это женщина.
Я долго стоял, любовался творением на двери и думал: «А если бы всё сложилось иначе, если бы нашёлся кто-нибудь, кто мог задать мальчику иной, более художественный вектор. Что бы из ребёнка получилось? Может быть, второй Кандинский или Шагал, а может, не побоюсь этого слова, и Гоген какой-нибудь».
Но всё сложилось так, как сложилось, и, скорее всего, это к лучшему.
И всё-таки, почему я здесь? Что удерживает меня в этом доме, почему так интересует эта тема? Все просто. С детства я восхищался деревянным парнем по имени Буратино. С какой ловкостью он расправился с Карабасом Барабасом, директором кукольного театра, кстати, личность историческая, настоящее имя которого Кари Барабасов и который был крупнейшим импресарио того времени. Я восхищался умением Буратино сказать «нет», даже коту Базилио. Он же, Базилио Джаркано, по кличке Безлапый Бэзил, был одним из самых ярких и беспощадных крёстных отцов того периода.
В общем, с детства зачитывался книгой Толстого и знал целые куски наизусть. Буратино был мой самый любимый герой. И вот однажды я случайно нахожу книгу, которая поставила меня в тупик. Вы, кончено, поняли, речь пойдет о книге Карло Коллоди «Приключение Пиноккио». Когда я закончил ее читать, я был в замешательстве. Огромное количество разночтений и даже противоречий нашёл я в этих двух великих работах. «Кто из этих писателей прав? – размышлял я. – Великий классик соцреализма Толстой или гениальный сказочник Коллоди?». Кто знал тему лучше, у кого материал был достовернее? Эти вопросы не давали мне ни спать, ни есть.
И вот в один прекрасный день я решил, что напишу еще одну книгу о Буратино-Пиноккио. Кстати, вопрос об имени был для меня особенно острым. Имя Пиноккио резало слух тому, кто всю жизнь знал Буратино. Тем не менее, именно это имя было настоящим, именно это имя дал ему отец.
Кстати, об отце.
Глава 1
Истоки
Наум Кантор к своим 50 годам стал человеком обстоятельным. Он имел жену, дело, в котором достиг высот, и девятерых детей. Мастер в своём деле, что и говорить, Наум был отменный. Апогеем его портняжной работы был фрак, сшитый им для советника мэра. «Не фрак, – как часто выражался сам Кантор, – а чернослив».
В общем, он имел много заказов, ленивого ученика и мог бы считать себя счастливым, если бы не одно «но». А это «но» заключалось во фразе его жены: «В семье не без двух уродов».
Не подумайте плохого, Наум не гневил Бога и не ругал своих детей. Напротив, двумя старшими сыновьями он мог гордиться. Первый из них, тридцатилетний Соломон, имел свой извоз, четырёх лошадей, две подводы, батрака, а также толстую жену-красавицу. Второй сын Алех, третий по счёту ребёнок, был и того пуще – он был учён не в меру, так, что даже отца стал поучать в толковании Талмуда в пятнадцать лет. А к двадцати имел уже пейсы, Талмуд в дорогом переплёте и очки. И собирался стать раввином. Родители на него нарадоваться не могли. Со стороны казалось, что это вполне благополучная семья. Но четвёртый ребёнок, а именно дочь Роза, уродилась дурой. Ну что поделаешь, дура и всё тут. Наум сначала думал: «Дам, мол, приданое, может, кто и возьмет». Лицом-то девка не лошадь и зад не доской. Да и с переда не сухая». Но время шло, он уже трёх дочерей замуж выдал, а Роза не сваталась, хоть ты тресни. Наум и плюнул на неё. Тем более что третий его сын Моисей хоть и не был убогим, но причинял отцу не меньше неприятных минут, чем Роза.
Учение Моисею не далось. Читать-писать кое-как выучился, а затем из школы он был изгнан. Причём директор сам не поленился довести до порога школы, держа его за ухо, а на пороге дал такого пинка ребёнку, что, придя домой, мальчик сказал отцу:
– Папа, можете, старый вы человек, меня убить палками по башке, но в школу я больше не пойду.
Что ты будешь делать, коль ребёнок не хочет учиться. Тогда Кантор попытался приспособить его к ремеслу, но после того, как Моисей раскроил подкладку к парадному мундиру господина майора местных жандармов, папаша ему сказал:
– Вот сижу я и думаю, убить тебя палками по башке или привязать к воротам гимназии за пять минут до прихода господина директора. Что лучше?
Но Наум был добр сердцем и ничего мальчишке делать не стал, тем более что остальные дети – поглядите, люди, позавидуйте, лопни ваши глаза, чтобы у вас такие были, кормили вас в старости. В общем, господин Кантор махнул рукой на дочь Розу и сына Моисея. А дети росли себе и росли. И в один прекрасный день выросли эти два урода в большой позор для Наума Кантора. А случилось это так. Наум кроил что-то или шил, как обычно, с удовольствием и любовью, время от времени врезая линейкой по язвительной морде ученика. Настроение у него было прекрасное. А день шёл к обеду. Наум уже был готов крикнуть жене, чтобы ставила на стол обед, как в мастерскую вошёл Алех – умный сын, и, склонившись к поросшему седыми волосами уху отца, зашептал:
– Папаша, не упаньте в апоплексическом ударе, ибо ваш сын Моисей покрыл ваши седины нескрываемым позором.
– Что ты мелешь, учёный дурак, языком своим поганым или тебе не известно, что твоего деда, моего отца, задавил дилижансом пьяный молдаванин, после чего твой дед ещё был и ограблен. И это когда ему исполнилось восемьдесят. А твоя бабка гуляла на свадьбе, когда ей было девяносто два. Зачем же мне тогда твой апоплексический удар в мои молодые пятьдесят лет?
– Папаша, что вы лаете мой язык, не зная дела, и приберегите свою ругань на чуть попозже.
– Ты мне скажешь, что за позор обрушился на мои седины или будешь чепуху молоть?
– Папаша, пойдемте в сарай – там ваш позор.
– Ты забыл, наверное, дурень, что мне время кушать бульоны, как мне сказал тот доктор, что женился на дочери гробовщика, после чего гробовщик сильно разбогател и умер, когда зять взялся его лечить.
– Папаша, не будьте упрямее обоих соседских ослов. Пойдемте в сарай, и вы сразу расхотите свои бульоны.
Наум Кантор был удивлён такой настойчивостью сына, который обычно был почтителен с отцом, и, наконец, согласился пойти в сарай, где он обнаружил своего старшего сына Соломона с увесистым дрыном в руке, всхлипывающую жену, сына Моисея с синяком под глазом и дочку Розу в исподнем. Что сразу бросилось в глаза Науму, так это то, что все удручены и ждут его.
– У-у, – завыла жена, увидев главу семейства, – чтобы вы все поздыхали вместе с телёнком, что подох в мае, как только моё чрево могло вынести таких детей, что покрывают седины своего отца позорами!
В унисон ей завыла и дочь Роза, но значительно мелодичнее и выше, чем мать.
– Э-э, глупые бабы, что воете, как молдавский оркестр на похоронах, чтобы вас пораскорячило. Скажите мне, где мой позор в моем сарае, и я пойду есть бульоны, – произнёс Кантор, немного нервничая.
Но осмотрев всех присутствующих, он понял, что никто не хочет объяснять ему, в чём его позор. Даже старший сын Соломон отвёл глаза.
– Ладно, любимый сын мой Алех, скажи мне ты, если ты всё время носишь книжку под мышкой и очки, что здесь произошло и почему я не могу идти есть свои бульоны?
– Папа, да что вы со своими бульонами, как дурень с писаной торбой.
– Ну, так скажи мне, что происходит в моём сарае?
Сын вдохнул воздуха побольше и произнёс:
– Папа, ваш глупый сын Моисей покрывал вашу дуру дочь Розу, когда мы их застали с Соломоном, – молодой человек говорил, стараясь не глядеть на отца.
– Что значит «покрывал»? – спросил отец, леденея сердцем.
– Как бык покрывает тёлку, – еле выдавил из себя Алех.
Наум вытаращил глаза на своего умного сына, как будто это он совершил этот мерзкий поступок:
– Сын мой, зачем же ты мне говорил сегодня про апоплексический удар, тем более перед обедом, – простонал Кантор, хватаясь за сердце.
– Папа… – только и смог произнести сын в ответ.
– Боже мой, Боже мой, – запричитал Наум, когда осознал, что произошло, затем заорал на своего непутёвого сына Моисея. – Как ты мог, негодяй, она же твоя сестра?!
К нестройному хору завываний женщин присоединился уже почти мужской басок Моисея.
– Прекрати рыдать, негодяй, и скажи, зачем ты это сделал? – отец стал потихоньку приходить в себя и теперь его душу посетил праведный отцовский гнев. – Сучий сын мой, ответь своему отцу, зачем ты обесчестил свою сестру и всю свою семью?
Тут Моисей заревел ещё громче, уже уверенно перекрывая мать и сестру, вместе взятых. По его румяным щекам потекли крупные слёзы. В общем, он до конца прочувствовал ситуацию и понял, что трёпки ему на этот раз не избежать и одним синяком, который ему уже поставил старший брат, дело не кончится. Тем более что отец и Алех стоят в дверях сарая и ему мимо них не проскочить, будь он даже кошкой.
«А как хорошо всё начиналось, – думал Моисей, хороня последние надежды на бескровный исход дела. – Надо было дуру в рощу вести, а теперь всё пропало».
Папаша тем временем отобрал у старшего сына палку, которую тот до сих пор держал в руках:
– Ну, так что, ты скажешь, зачем ты совершил эту богомерзость, или мне тебе врезать и посмотреть, что треснет быстрее: твой хребет или эта палка? – спросил Наум.
– Хо… – всхлипнул сын.
– Что «хо»? – продолжал задавать вопросы отец.
– Хотелось, – давясь слезами, произнес сын, – сильно.
– Хотелось? – завизжал Наум.
– А что, всем можно, а мне нет? – заревел ещё громче Моисей.
– Что? – прохрипел глава семейства. – Кому можно? Что можно?
– Всем, – продолжал завывать сын, – всем пацанам с нашей улицы. Все хвастаются, а некоторые аж по два раза, а надо мной смеются, говорят, что сапожник без сапог, а я всего первый раз хотел попробовать.
– Господи, пусть мои уши этого не слышат, – прошептал Наум и перед его глазами поплыли круги, – пусть мои уши этого не слышат, чтоб я лопнул.
– А что же она в одном исподнем по двору шастает, сами знаете, какой у нее зад, – продолжал Моисей.
Глава семейства влепил звонкую пощёчину жене:
– Дура, что же твоя корова-дочь без юбки по двору ходит?
– Я думала, может хоть кто-нибудь её из-за забора заметит, может, мужа ей найдём, – плакала женщина.
– Нашла, дура? – и уже обращаясь к дуре-дочери и даже протягивая к ней отцовскую длань, отец спросил: – Ну как ты могла, дочка?
– У-у, – с новой силой заревела Роза.
– За что? За что? – Кантор воздел руки вместе с палкой к потолку сарая, как бы взывая к всевышнему.
– За значок, – вдруг произнесла Роза.
– За какой ещё значок? – заинтересовался отец.
– За депутатский, – рыдала дочка, сотрясая всем своим аппетитным телом, – и за два сольдо. Он мне обещал ещё два сольдо.
– Господи, Господи, моя дочь – шлюха! Моя дочь – шлюха! За два сольдо, отвались мои руки, – заорал Кантор, багровея.
– И за значок, – добавила Роза.
– И за значок? – продолжал бушевать Кантор, – Зачем же тебе, пустоголовой корове, значок депутата? Отвечай, а то убью!
– Он красивый, – выла девица, – беленький, синенький и там ещё орёльчик жёлтенький.
– Убью! – тихо сказал Наум, снова хватаясь за сердце, и выронил палку из ослабевших пальцев.
– Папа, не волнуйтесь, вам надо поесть бульоны, – нежно поддержал за локоть отца учёный сын Алех.
– Уйди, – отец пятернёй оттолкнул лицо сына от себя, – ослиная морда. Ты бы поменьше читал свои книжки, а побольше следил за своими братьями и сёстрами, они же доведут меня до апоплексического удара.
А дочь продолжала реветь, как паровая молотилка, не снижая ни тембра, ни мощности звука.
– Прекрати орать, кобылища. Что ты орешь?
– Пусть значок отдаст, – отвечала Роза, – и два сольдо, раз пользовался.
– Значок тебе? – взорвался Наум и, подняв с земли палку, начал дубасить дочь по чём ни попадя, приговаривая при каждом ударе: – Вот тебе значок, вот тебе ещё значок, а вот тебе кокарда. Ты у меня будешь вся в значках, как королевский улан на смотру. Да что там улан. Как лейб-гвардеец Его Величества.
Дочка прибавила ещё децибел, да так, что старший сын прищурился, как от сильного ветра.
– Прекрати реветь, да прекрати же ты реветь, как ноябрьский шторм, – устало сказал отец, опуская палку.
Мать взяла дочь под руку и повела её в дом, где та не унималась еще некоторое время.
– Так, ладно, теперь разберёмся с тобой, – произнёс Наум, переводя дух и глядя в упор на непутёвого сына.
Но в его голосе и тоне Моисей почувствовал усталость и первый раз за всё это время у мальчишки мелькнула надежда, что, может быть, ему повезёт и он не отведает отцовской палки.
– Отвечай, мерзавец, где ты взял депутатский значок? – начал Кантор.
– Я его нашёл, папа, – тонко всхлипывая, отвечал сын.
– Ещё бы, депутатских значков на дороге, что конского навоза в ярмарочный день. И где же ты его нашёл?
– За дровяным сараем, он был приколот к депутату. Он каждую субботу утром там валяется.
– Он наш дровяной сарай за сортир принимает, – пояснил отцу Алех, – всегда в пятницу ложится там спать. От него там уже вся сирень пожелтела.
– Помолчи, – шикнул на умного сына Кантор и, уже обращаясь к непутёвому, спросил: – так ты что, с пьяных депутатов значки снимаешь?
– Ну да, – признался Моисей.
– А где взял два сольдо?
– У него же, у депутата, из кармана и вывалились.
– Да ты и вор к тому же, – простонал Кантор, – Боже мой, Боже мой. Горе мне, горе. Мой сын – вор. Ворует, чтобы платить моей дочери-шлюхе. Он обворовывает депутатов.
– Ничего, – опять вставил Алех, – этот депутат – взяточник, бабник и пьяница, у него денег куры не клюют. Тем более от него нам одна неприятность: в дровяной сарай не зайти, ужас как воняет и дрова в правом углу вечно сырые, и взятки этот депутат берёт о-го-го как много.
– Помолчи, ради Бога, – сказал отец, – все депутаты берут взятки, для этого в университетах учатся. А ты, негодяй, давай значок и деньги.
Мальчишка полез в карман и стал медленно там копаться.
– Быстрее, сукин сын, – рявкнул Кантор и для убедительности взмахнул палкой.
Моисей стал шевелиться чуть быстрее. И вот из кармана его мальчишеских штанов показался кусок грязной тряпки. Парень стал суетливо запихивать её обратно, одновременно пытаясь извлечь вещи, завёрнутые в неё.
Наум не сдержался и ударил сына по руке палкой. И на земляной пол вывалился из тряпки толстый, как трёхгодовалый боров, жёлтый и круглый, как головка сыра, полновесный золотой цехин. Он упал на пол и словно прилип к нему, настолько он был тяжёл, лежал себе на замусоренном полу и желтел, как луна на ночном небе. Все присутствующие смотрели на него, словно заворожённые, не произнося ни слова несколько секунд. Наконец Наум не выдержал:
– Где ты, коровья жвачка, взял столько денег за раз, сколько твой отец зарабатывает за месяц?
– Папаша, я … – только и смог выдавить из себя Моисей, жалостливо глядя отцу в глаза и ища там сочувствия.
– Отвечай, вор, паскудник, негодяй, развратник, скотина, – снова начал свирепеть глава семейства.
– Папаша, – снова жалобно простонал сынок, отчётливо ощущая, насколько сучковат тот воспитательный инструмент, который отец сжимает в руке.
– Отвечай, осёл, не то я тебе сломаю твои козлиные мозги и пообламываю рога.
«Ой, мамочки, что сейчас будет, – подумал мальчишка, – надо бежать».
– Отвечай, последний раз прошу, – предупредил отец.
«Бежать, бежать, бежать», – молоточками постукивало в голове Моисея. Только вот бежать, не подняв с пола такой соблазнительный золотой, ему не хотелось. Зря что ли пропадать монетке в папашином кошельке, а ведь сколько страха пришлось натерпеться, пока обшарил все карманы депутата.
– Ну, держись, – прорычал отец, не выдержав паузы сына, и замахнулся палкой.
Мальчишка упал на колени и взмолился, одновременно тихонько подгребая монетку к себе:
– Папенька, не бейте, я всё расскажу, – загнусавил он.
– Говори, паршивец, а я посмотрю, убить ли тебя палкой или повесить, как последнюю свинью на бойне.
– Значит, всё было так … – лепетал мальчишка, зажимая цехин в кулак.
И кто знает, чем бы кончилась эта история и история о Буратино вообще, не заметь отсутствие монеты бдительный Алех:
– Папаша, гляньте – гляньте, он ваш цехин уже обратно заныкал!
«Всё, это конец, надо бежать», – подумал Моисей и бросился к выходу. Проскользнув под рукой отца, он оттолкнул Алеха, да так, что тот уронил книгу и чуть не потерял очки.
– Ловите его! – заорал папаша, – Ловите и держите!
Двое старших кинулись за непутёвым.
– Догоните его и держите, сейчас отдышусь и будем убивать.
Но было поздно. Моисей перемахнул через забор, отбежал и, почувствовав себя в относительной безопасности, заорал своему отцу:
– А что же вы, папаша, думали, я вам свой цехин отдам? Ишь раззявили варежку на мой цехин. Ваш он что ли?
– Побойся Бога, гадёныш, ведь с отцом разговариваешь. Отдай цехин по-хорошему, иначе полицию позовём, – крикнул ему Алех.
– А у тебя, очкастый, я из книжки листы вырвал, а ещё один раз об твои новые штаны жирные руки вытер, а то больно ты умный. А моего цехина вам не видать, как своих ослиных ушей.
– Верните его, – хрипел отец из-за забора, – скажите, если отдаст цехин, то ему ничего не будет.
Но Алех никак не мог простить свои штаны и поэтому, не слушая отца, орал:
– Тебя, собаку, за Святую книгу на порог синагоги не пустят, а за штаны тебя тем более повесить надо, они же из английского сукна, папаша шили.
Тем временем старший, прокравшись за забором, попытался зайти мальчишке в тыл, но тот был воробей стреляный и сразу раскусил этот незатейливый братский манёвр. Поэтому он моментально забрался на соседский сарай и уже оттуда прокричал Алеху:
– А мне ваша синагога недосуг, я вообще крещусь. И цехин мой, сами депутата обшариваете, он, между прочим, весь в блевотине был. А то вы ишь ловкие какие, чужими руками жар загребать.
– Прокляну, – прошептал отец, в который раз хватаясь за сердце, – Боже мой, я этого не слышал – он крестится.
– А что же, от него всего можно ожидать, – сказал Алех, – если он у родного отца цехин ворует, то и креститься может или даже убить кого-нибудь.
– И это мой сын! Боже, чем я прогневил тебя? И этой мой сын, мой сын. Алех, скажи ему, если отдаст деньги, я, клянусь здоровьем своей жены, не трону его даже пальцем.
– Отдай папе деньги, подлюка! – послушно выполнил волю отца Алех. – Он тебя бить не будет, клянётся маминым здоровьем.
– А ты, дурень, что стоял? – продолжал Наум, обращаясь к умному сыну. – Ты что, цехин с земли не мог сам поднять? Или у тебя ума только на книжки хватает?
А сосед Еремей, на чьём сарае приплясывал молодой Кантор – известный хулиган, которого Еремей пытался заколоть вилами в прошлом году за то, что тот бросил ему в колодец дохлую собаку, был привлечён шумом, но увидел только конец действия. Он увидел лишь, как мальчишка повернулся к отеческому дому задом и крикнул:
– Поцелуй меня сюда, очкастый, – затем, чем-то швырнув в сторону родного очага, спрыгнул с сарая и проследовал в неизвестном направлении, в сторону железнодорожного вокзала.
– Боже мой, Боже мой, – причитал отец, – лучше бы меня задавил дилижанс, а потом меня ограбили, чем видеть этот позор. И это мой сын!
– Пойдемте, папа, вам пора кушать бульоны, – Алех взял отца под руку, – а этот гадёныш пусть подавится нашим цехином. А ещё, гад, об мои штаны, подлец, жирные руки вытирал. А я-то думаю, откуда на штанах, ещё совсем новых, такие подлючие пятна.
– И это мой сын, – стонал отец, – чтобы он лопнул с моим цехином вместе.
Наум Кантор сильно постарел за этот день, а Моисея в этом маленьком городе никто и никогда больше и не видел.
