Борис Колымагин
Земля осени
Сергей Морейно
Земля осенью
Это совершенно удивительная книга. Она прозрачна, как бывает осенью прозрачна Земля. Когда видно не только «от Москвы до Хабаровска», как в августе (известные слова известного поэта, слегка нахрапистые, хоть поэтически точные), но от земного ядра и до стратосферы. Видно иначе, другой взгляд: как «корабль – /бесконечности последней навстречу».
Богатый и верный язык, очень спокойный, и много слов – что непросто, учитывая минималистскую закваску – стоят хорошо и благодатно. И есть в них сила; не знаю, как обходиться с этим словом в родном языке, уж больно страшна сила на Руси – но сила есть. «С виду/такой весь из себя/а случись что – не обопрешься», – так тут не так. От чтения делается легче. И вот скажите, не покривив душой, от чтения чьих стихов – десятых ли, нулевых годов – становится легче?
Мы познакомились в Вентспилсе, зимой. Начинался Великий пост, он много ходил по церквям. Вспоминаю, по воскресеньям – отказывался или нет – от рюмочки? Я думал: в чем его вера, каким Бог видится – и видится ли – ему в топких февральских снегах? Потом, из стихов (кажется) понял. «Но в тупике, в самом, казалось бы, да. Вдруг вспоминаешь возникшую некогда вершину и делаешь как бы всегда первый шаг».
Разумение Господа отложу в сторону, а вот что он действительно принимает разумно – так это то, что в мире есть сатана. Видит поле (деятельности) его – и не ерничает, не отшучивается, не богохульствует и не бежит. Берет лопату и окапывает поле по кромке, как окапывают место пожара, чтобы огонь не шел дальше. И ты тогда можешь встать у рва и смотреть: страх, ужас, река огня. Но есть и река воды; ты – в «междуречье надежды».
Это силуэт, наведенный пальцем на мокром от дождя стекле – снаружи, или – реже – на запотевшем, изнутри. Светлый вытопленный дом, правда удобств минимум. За дверями лес, но нет ничего в руках – ни кола, ни кайла. Хорошо, если шапка: добрый человек – приветить, а злой – пугнуть. И помогает. «И перед образом владычицы ему, как когда-то, как из другой жизни, пришла теплая, слезная молитва. И он попросил: «Заступись!»
Предельно точно схвачен пейзаж. Подмосковный, приволжский, приморский. Точен до слез, до приторности – вот-вот растворишься, как сахар в чае. Спасает ирония. Вдруг постмодернистским штрихом врывается Тютчев: «…я лютеран люблю богослуженья». Это – Виндава, Вентспилс. И опять серьезно: «А в узком немецком окошке – на грани чего-то с чем-то – даль. Она, Маргарита то есть, и Мефистофель. Звуки органа – высоко-высоко – зовут. И не про меня – а все-таки…» Это – Раушен, Светлогорск.
Два вектора, ведущие к холодному морю – выход или побег? А еще Таллинн, рыбья кожа. Вечная тяга смешать свою живую воду с нашей мертвой. А, может, наоборот: «Давай, брат, пойдем весной в Иерусалим и разобьем наш шатер у хладных вод». Курс – на глубину, на ее пульсацию, показания термометра не существенны. Если затягивает в водоворот, ныряй глубже (здесь можно цитировать бесконечно).
Прекрасная книга. «…И на земле осеннего стыда, – некогда написал я, – я ни псалмов Давида не услышу, ни дудочек ужасного суда». И вот, смотрите-ка: «Давид/улыбается улыбкой/грустного человека/и объясняет/как найти развалины крепости». И вот, теперь говорю (о Земле) – и осенней славы!
Земля осени
Кочевое утро
кочевое утро
и нулевое
по всем параметрам
кроме
пульсации глубины
оставь это дело на час
и отвори двери сердца
я не готов убираться там
оставь,
чтобы принять гостя
я брошу все
и уйду в поход
в междуречье надежды
оставь и иди
дело внутри тебя
В. Месяцу
Люди питались светом
и детей зачинали от радуги
а искусства мужчин,
в нашем смысле,
не было,
потому что мужчины были монахи
и не порхала мысль
бабочкой,
а пребывала в сердце
восьмым созвездием
в лето воды-овцы
За поворотом летит слово судьбы
но я оставляю его в ноль
я радуюсь погожему дню
и шоколаднице на бархатцах
шоколадница двигает крыльями
и яблоко, прорезая листву,
гулко стукается о землю
вода сводит яйца
но я все равно окунаюсь
и бегаю в лес.
За поворотом
Колесо убило моего сына.
Вспоминаю – и стекленею
превращаюсь в ноль.
Но обратное ничто
еще не ничто
еще не конец
я радуюсь
тихо тающей жизни
и надеюсь на встречу.
Это луна
Или не луна?
Нет, фонарь.
Нет, окно
На самом верху
Окно и луна.
Широкая тень
одинокого мельника
по берегу
XIX век
где черти были
кузнечики цок-
цок – лекарство
июльская вата воды.
Ни и не
В твоем окне
Тополь быстро облетел
А на яблоне
Еще красные яблоки
Соблазна.
И в одиночестве последнем
едва ли не
заключены
за северной рекой
осеннем
пределе месяца-луны
останется едва ли но
земля прекрасная – на дно
но обернемся —
и с весельем
за легким платьем новизны
и в одиночестве последнем
не будет месяца‐луны.
Абхазия
У лианы стена не пройти берега
по обрывам цветенье и гул
раздвигают веселые струи долину
и упрямо волами блестят
и скопленье камней обтекают, левей
боевое оружье – шипы
наступает десант, убегают войска
по кустам рассыпаются жители гор
все селения – доты,
осколки сознания старой вражды,
распахнули ворота – встречают
туристский поток.
Ночью волк
отогнал жеребенка
от стреноженной кобылицы
и задрал
обычная история
Давид
улыбается улыбкой
грустного человека
и объясняет
как найти развалины крепости
в горах
Давид —
ветеран войны
маленькой страны
пришпиленной к морю –
доит корову
животные здесь
ходят с колокольчиком
и небо звенит —
вперед!
Вынырнуть
из потока образов
и полноты переживаний
выскользнуть
из постели
по нужде
к несильному солнцу
и защебетать
пауза
пожмуриться
в зоне перехода
из аквамарина
в реальность гортанного дня
Ручей пересох
и только цветущая яблоня
в русле
еще беседует
со струей.
Я полечу – узнай весну с обрыва
Я полечу— последний шепоток
Последняя листва в струе обрыва
И корни вверх – на запад и восток.
И ветер – круг, открыто – для кого-то,
И круг воды за камнем обливным,
И неба круг – блаженная суббота,
Воды и солнца вечная работа
У поворота к дальним и родным.
Я прочерчу в воде изгибы линий
И места дам расти – кому расти.
А неба круг – и серенький, и синий.
И стрелка – шаг навстречу, без пяти.
Птицы пощебетали
пока не включили
бетономешалку
и мир превратился в объект
мне нравятся щуплые рабочие
в замызганной униформе
их голоса —
лай дворовых собак
их передвижения —
ритм стройки
и элемент стабильности:
работа есть!
а рядом руины
дворцов для рабочих
башенки и колоннады
куски арматуры
с бетонными набалдашниками
на связке
железнодорожной ветки
геометрия рая вчера
всё живет в своем времени
я делаю глоток зеленого чая
и убегаю в горы – дышать
Мы все заполнены
штрихами ночи
мы все похожи
на огни без точек
и мусульманский месяц тетивы
рассвет не даст
пока устали мы
пока по склонам мрака
сердце кружит
и ничего внутри не обнаружит
но резки сны, сопутники зари,
толкают в бок – проветриться сходи
и вот идешь на раз, на два, на три
и утренние звезды близко
На рассвете, в полмазка
брешут собаки и петухи достали
за мандариновым садом тропа узка
проще лететь, раньше летали
женские формы освоил юг
умри фантазия – неба круг
Земля осени
Сижу до трёх
И после
Не засыпаю.
Крутит – это одна ситуация
а вертит – другая
и из другой комнаты
в третью
с опорой на новые смыслы
живая вода общения
надежда
не тает
а
риторическая фигура
то есть слова и реальность
расходятся
просто дождь.
На стыке болотца и леса,
Между стихом и прозой
Хрустальный день.
По отражению дерева
Перебегаю на ту сторону
Птица: там-там ау
Там-там ау
До Калоги
Так и иду.
Долгая беседа с собой:
А не дурак он.
Ой-ой-ой!
Каконькать захотелось
Хорошо, что в лесу
В любом месте.
ВОЛЕЙБОЛ НА СНЕГУ
Лес дальнего поля
о-и
и лыжня
о-я-о
в ожидании волейбола
yes
внутри проигрываешь
красивый пас
через себя
я-я
и удар
о
я-о-и
весеннего субботнего дня
в лесу
ПАРАМЕТРЫ СТИХА
От солнца до
Вселенского паладина звука
В ущелье беды
Или долины счастья
От – до
Это касается пищи,
Среды обитания,
Геометрии внутреннего «Я».
Давление скачет. Затылок.
Немного осталось опилок
Квадрат пузыря головы
Стучат без конца молоточки
И точки – и кочки, и кочки,
И кочки, и волны травы.
Лекарство – одно разоренье
И радости старость – старенье
Давление скачет, увы.
Да неплохой он мужик
и бэкграунд лёгкий, арбатский.
Только болтает всё время.
Достал.
«Володя, – нахмурю брови, – молчим
пять минут».
И молча кроем крышу в Завидове.
Квартира в Москве у него йок,
продал, а деньги – в песок.
Нету денег.
И здесь на птичьих правах,
на честном слове.
Пенсию до сих пор не оформил,
лет восемь как собирается,
да всё недосуг.
Всё фантазии на
двадцать пять лет вперед:
заняться фотографией,
выстроить дом в виде шалаша,
стать плотником, садоводом.
В сельском храме у Володи родня:
дед на стене изображен
в лике святого —
расстрелян в тридцать восьмом.
СТИХИ ИЗ МОЛЧАНИЯ, ИЗ ДОЖДЯ:
Диски
Вперемежку с книгами и тетрадями.
Низкое небо – продолженье стола.
Дождит – и в деревьях движется сок
Навстречу словам.
Они кружатся над талыми водами.
Старый способ записи:
Бумага и ручка.
Лень подойти к компьютеру,
Нажать кнопку.
Небо низкое, без просветов, и хочется
просто лечь.
Но внутри
Движется слово
Словно сок в дереве.
Стихи из молчания, из дождя.
Есть во всем такое вот
отчего душа поёт
грузди – лужицы на шляпках
прижимаюсь плотно – зябко
и за шиворот – отвесно
так торжественно – и тесно
одесную и ошую
мысли умные шинкую
и гляжу – тропинка вроде
(это, кстати, о свободе)
и – и длинно, длинно – и
полетели-и.
Отношения
Всё время на поверхности —
cheese —
улыбается
а внутрь не пускает.
А может
и нет
ничего у него
внутри —
один cheese?
Единственная зацепка —
боковые пути общения…
И по касательной,
по касательной
новые смыслы
внутри
и копейка-судьба
сзади
С виду
такой весь из себя
а случись что – не обопрёшься
УЛЬТИМАТУМ
Пожил здесь на халяву – и хорош,
вымётывайся
а он всё крылышками, понимаешь,
машет —
жук такой!
За передёрнутой
в пустой квартире
занавеской
сдвинут мир
в обрез впечатлений
живого пространства,
в память
о прошедшем завтра
Лежать
проветривая яйца
и наблюдать как неба круг
легко и просто
превращается
в змею
она ползёт
и нету места
от занавесок
ТОРЖЕСТВО ТЕХНИКИ
Через каскады труб
и завалы
чешут машины – дачное направление.
«Спой про машины», – просит сын.
Мы засыпаем
в нашем завидовском доме
с окнами в сад,
за которым
шипит шоссе точно змей.
Солнце садится
и туча, как бабочка над селом,
хочет его закрыть.
«Я расскажу лучше про бабочку.
Она дружит со змеем», —
пытаюсь я перевести разговор.
«Про машину», – требует он.
На краю одиночества
и полной невозможности ничего
за границей себя
сам
за вертолетом и синевой
ТО ТВАМ АСИ
Проснуться
просто в другом месте
с другими возможностями,
и токи творчества,
зов свободы:
пошли, полетим.
Человек – это не только «Я».
Это овраги и пустыри,
камни культуры
и «мы» общения.
Другое место.
Проснешься —
и полететь
Я ищу параллельную плоскость —
ускользнуть от бреда работы
и заняться своим по жизни,
погрузиться в покой субботы,
то есть выйти на край обрыва
и отдаться полёту – шире —
эта странная неба жёсткость.
Дважды два, конечно, четыре.
Он просто весь задёрган и растрачен
и жёсткими штрихами обозначен,
закатан в обстоятельства сует.
Но в нем ещё живет наивный мальчик
и прыгает в словах веселый зайчик
и мы по телефону tet-a-tet
И мы по телефону проговоры,
Набухших почек серые узоры
И бег на месте – на зелёный свет.
Неуверенный, неприкаянный
добавим:
как ошпаренный
стоит у
у – какой грозный дядя
сколько в нем благодати —
один живот чего стоит
а в сущности – ребенок
крутит белками
и не понимает:
сюда не пускают
Эти люди не дадут подвинуться
и упасть и просто опрокинуться
а по струнке: я – не я
тоненький зазор и из туннеля
вроде, легкая неделя
тополя
пух, и полетел, смяли
мы бывали, иногда бывали
запятой
бесконечно занятой.
Костерок моего сюжета
Путем огня моя сторонка
На поле Куликовом сил
Символика восстала звонко
И меч – из ножен и могил
За мифом миф в просторах серых
Лишь солнце выглянет на час —
Святая сила армий белых
Сияй доспехами на нас
На вас, на вы – Непрядва к Дону
И устоять – не устоять
И ангелы восходят к трону
И в силе мышцы – благодать
И у Прощеного колодца
Они собрались и вокруг
Миф распустился словно солнце
И я, и ты, и он – сам-друг.
Внутри меня всего немало
и утро бьется как попало
и не хватает ерунды
живой воды
и перечеркнутый на слове
всегда во всем и наготове
уйти неведомо куда
и навсегда
я остаюсь в своей берлоге
я у экрана при дороге
в пустыне вечных новостей
но нет вестей.
Д. Авалиани
Митя крутит стертые слова
Разрывая оболочку смысла
Прочитаешь: солнце и трава.
Повернешь листок – и зверя числа.
Митя бродит возле и вокруг
Прочитаешь: Таня или Коля.
Повернешь листок и видишь: «друг»
Или «воля». Закорючек воля.
Митя сядет на воздушный шар
Потеснит горбом седое небо
И уйдет – культуро-слово-вар,
Словно вовсе не летал и не был.
Но в круженье ночи, в час живой
Митина игра над головой.
Закрылись желтые страницы
Державы титульный разор
И ветер – ястреб заграницы
До самых потаенных нор.
И отступая в день нездешний,
Продлить пытаюсь полотно:
Сюжет пути и крик потешный,
И утро синее окно.
Но в тишине давно условной
Летит прощание – прощай
И небо серостью просторной
И снег валит на слово май.
Из т. д. масс-медиа бетона
в лес – размыть знакомо грусть
головой пошатываясь клена
хоть на миг обратно повернуть
ходит он – но несть ему возможность
мягких мхов и золота в горсти
и опять стреляют сколько можно
отойди – из Фета – отпусти.
Вот – точка это. И точка опять.
Утро туманное – долго молчать.
Утро незрячее, без запятой,
бродишь по комнатам – слабый, пустой
прочий – в тумане легком своём:
прочерки, точки, и все – ни о чём.
Я помню, милая, с тобой
мы выходили в час ночной
гулять.
Мы выходили в темный сад
лет сто, наверное, назад
скучать.
Мы выходили, может быть.
Перечитай, чтоб не забыть
Фета.
Впереди лето.
Лютой плоти
взор напротив:
страсть, затиснутая в жест —
в беспокойном повороте
головы —
вдогонку чресл.
В час беспечности далекой
возле у какие сны
мы с тобою, друг широкий,
в беспокойствии луны
мы с тобою, друг просторный,
перед – что там впереди? —
говорим: рукав узорный
отмахал давно в груди
мы с тобою, друг склерозный,
после, за, давно назад
слышим весело и звездно
колокольчики звенят
декадентские напевы
бормотанье старой девы.
За – не знаю зачем и сколько —
за эпитет, за просто – ой!
улыбнулся герой – и всё тут!
полетел, исчез за горой.
На границе меня и мира
есть дела, семья и квартира,
и привычный полет в метро,
и словечко-намек: зеро.
Солнечный лед реки разбега
Детская радость первого снега
И лесопилки пронзительный гул
Я убегаю, и утонул
Лес вековой за краешком света
И костерок моего сюжета
