Борис Колоницкий
«Товарищ Керенский»: антимонархическая революция и формирование культа «вождя народа» (март – июнь 1917 года)
Подобно Кирьякову, Леонидов описывает Керенского как важнейший политический символ и в разработке этого образа идет еще дальше, применяя такие риторические приемы прославления политического вождя, которые впоследствии использовались при прославлении уже других лидеров: «Имя Керенского стало уже нарицательным. Керенский – это символ правды, это залог успеха; Керенский – это тот маяк, тот светоч, к которому тянутся руки выбившихся из сил пловцов, и от его огня, от его слов и призывов получают приток новых и новых сил для тяжелой борьбы»[57].
Характеризуя личность вождя, Леонидов особенно подчеркивает удивительную «искренность» «пламенного энтузиаста» революции. Показательно, что слово «энтузиаст» встречается в тексте несколько раз[58]. Описывая же внешность Керенского, Леонидов особое внимание уделяет его взгляду, вновь и вновь обращаясь к взору вождя: «стальные непреклонные глаза», «стальные глаза», «суровые неподвижные глаза»… Вождь может быть физически слаб, даже болен (автор пишет о «тщедушном и щуплом» усталом человеке), но его взгляд говорит о силе и воле, о проницательности и умении властвовать: «Мрачным, властным и негодующим взором Керенский смотрит исподлобья сурово». Политический лидер глядит на собеседника «острым и тяжелым взглядом, который трудно выдержать»[59]. Такая портретная характеристика позволяет автору создать образ сильного, волевого и жесткого политика.
Читатель начала ХХ века, знакомившийся с брошюрой Леонидова, мог бы вспомнить различные тексты, предвещавшие появление «нового человека». Таким представляли Керенского, как мы увидим далее, и другие авторы.
В Одессе книгоиздательство «Власть народа» М. И. Рудмана выпустило брошюру «А. Ф. Керенский народный министр», которая была подписана «Е. В-чъ»[60]. Работа над текстом была завершена во второй половине июля. Одесский биограф Керенского сочувствовал партии социалистов-революционеров. Можно также предположить, что он использовал тексты В. В. Кирьякова; во всяком случае, и здесь биография политика связывается с историей эсеров, обе брошюры близки по стилю, по манере отбора и организации материала. Автор, подобно Кирьякову, обильно цитирует речи Керенского, использует он и документальные публикации 1917 года, и семейные фотографии министра. И в этом жизнеописании присутствуют портретные зарисовки, изображающие политика, сделанные очевидцем его выступлений (можно предположить, что он сам слышал речи своего героя). Последний параграф посвящен «личности Керенского». Одесский биограф был уверен, что «народному министру» суждено остаться в истории как создателю нового строя, как олицетворению революции:
Когда мирная жизнь народов, повинуясь незримому ходу исторических законов, выходит из своих берегов – на гребне пенящихся волн взбаламученного моря показываются люди, имена которых впоследствии с любовью и гордостью хранит народная память. Великая русская революция создала уже человека, так тесно слившегося с ней, что не разберешь подчас: он ли ведет события, события ли ведут его. Это – Александр Федорович Керенский, первая любовь свободной России, гражданин, отменивший смертную казнь, вождь «батальонов смерти»[61].
И в этом тексте автор, описывая уникального вождя-спасителя, также использовал тему «любви», «первой любви» и тему «слияния» вождя и народа.
В Петрограде весной 1917 года начал выходить общественно-политический еженедельник «Герои дня: Биографические этюды». Предполагалось, что в нем будут публиковаться очерки жизни выдающихся современников: назывались имена К. Брантинга, Е. Брешко-Брешковской, А. Брусилова, В. Бурцева, Э. Вандервельде, В. Вильсона, М. Горького, А. Гучкова, К. Либкнехта, П. Кропоткина, В. Ленина, Д. Ллойд Джорджа, других российских и зарубежных политических и общественных деятелей[62]. Показательно, однако, что первый же выпуск данного издания оказался посвящен знаменитому революционному министру. Это само по себе свидетельствовало о популярности Керенского. Тан (Владимир Германович Богораз, 1865–1936), участник народовольческих кружков, ставший известным этнографом, лингвистом и писателем, представил в этом выпуске свой очерк «А. Ф. Керенский. Любовь русской революции»[63]. Тан, который, подобно Кирьякову, участвовал в деятельности Всероссийского крестьянского союза, стал и одним из организаторов Трудовой группы, т. е. политически автор очерка был близок к Керенскому, которого знал лично; общался Тан, по-видимому, и с членами семьи Керенского[64].
Тема политической любви к Керенскому, вынесенная Таном в заголовок, присутствует, как мы видели, и в других популярных биографиях министра, но в очерке Тана она звучит особенно сильно: «Я бы назвал его “Любовью революции”, первой девственной любовью», – пишет автор. К этой теме он возвращается и в конце своего очерка: «У Русской Революции будет много любимцев и интимных избранников, но первая девственная любовь молодой Революции никогда не пройдет, никогда не забудется»[65]. Тан, подобно другим биографам Керенского, напоминал читателю о принадлежности своего героя к социалистам-революционерам, указывая при этом на его совершенно особое место в партии: «Керенский является высшим типом “эсера”. Он яркий представитель того поколения героев, которые бросали в борьбу личное бесстрашие свое, напряжение своего духа, высоту своего подвига. Таков был Каляев, таков был Сазонов»[66]. Подобное свидетельство ветерана революционного движения имело особый вес для читателей, но вряд ли все руководители партии с ним согласились бы.
Тан, как и другие биографы Керенского, пишет о «пророчествах» своего героя и именует его «вождем»: «Он становится как бы духовным центром России, ее ответственным вождем». Автор также повторяет мотив особого взгляда Керенского: «В этих широко открытых глазах таится что-то львиное»[67].
После Июльского кризиса, когда Керенский возглавил Временное правительство, некий прапорщик В. Высоцкий написал брошюру «Александр Керенский»; ее издала Московская просветительная комиссия при Временном комитете Государственной думы. Большую часть продукции этого издательства составляли брошюры, которые в популярной форме знакомили читателей с различными явлениями общественной и политической жизни. Повествование о Керенском – единственное произведение биографического жанра в каталоге изданий Московской просветительной комиссии; это само по себе свидетельствует об общественном интересе к жизни министра. Высоцкий, подобно другим биографам Керенского, тоже широко цитировал его речи и приказы. В отличие от других авторов жизнеописаний министра, Высоцкий не затрагивал дореволюционный период. Свое повествование он начал с 27 февраля 1917 года и особое внимание уделил деятельности Керенского в качестве военного министра. Автор признает успехи «заклинателя разбушевавшейся солдатской стихии»: «И армия послушалась его, послушалась как своего вождя»[68].
Вместе с тем это была, пожалуй, единственная опубликованная в 1917 году биография министра, в которой содержалась и осторожная его критика: Высоцкий полагал, что не все преобразования в вооруженных силах были достаточно продуманы, порой же они были просто нереалистичны, а необходимость борьбы с большевизмом военный министр осознал слишком поздно. Однако автор поддержал политику Керенского и призывал своих читателей услышать голос неутомимого «собирателя русской земли». Этот образ «собирателя», заимствованный из традиционного патриотического дискурса, не был характерен для языка большинства социалистов, и вряд ли автор принадлежал к их числу. Очевидно, именно с Керенским Высоцкий связывал надежды на стабилизацию ситуации в стране. И, критикуя военного министра, главную ответственность за развал армии Высоцкий возлагал на «руководящие круги русской демократии», т. е. на лидеров умеренных социалистов, с их неумелыми и самоуверенными действиями[69]. Подобная оценка ситуации могла восприниматься как призыв к министру дистанцироваться от руководящих центров меньшевиков и эсеров.
Подобно другим первым биографам политика, Высоцкий отмечает и крайнюю усталость «больного и изнуренного» Керенского, и воодушевление претендующего на искренность лидера, «великого энтузиаста» и «романтика», оказывающего «почти гипнотическое» воздействие на массы. Автор и этого текста неоднократно указывает на особые отношения вождя и народа, на эмоциональную связь министра и его аудитории: «…навстречу ему несутся взрывы того же вдохновенного восторга, того же ответного энтузиазма, которым охвачен и сам оратор…»; «Народ чувствует Керенского, и Керенский чувствует народ»; «Народ сам “творит Керенского”, сам создает вокруг него атмосферу безграничного доверия и любви, в которой каждое его слово может принимать какую-то библейскую мощь»[70]. Причину же влияния Керенского, подобно некоторым другим его биографам, автор видит не только в искренности политика и его способности «гипнотически» воздействовать на слушателей, но и в настоятельной потребности «народа» иметь сильного властителя: «К тому же в нем самом [в народе] живет тоска по каким-то “Керенским”, по ком-то, кому он хочет поверить, отдать душу, за кем он хочет идти, кому в руки он хочет сам отдать власть, чтобы ей подчиниться»[71]. Такое понимание отношений, складывающихся между лидером и «народом», может быть созвучно тексту Леонидова, но оно уже совсем далеко от народнического канона прославления героев революционного движения в том его варианте, который развивался Кирьяковым.
Осенью того же года Лидия Марьяновна Арманд (урожденная Тумповская, 1887–1931) написала брошюру «Керенский»[72]. Это была последняя биография министра, выпущенная в 1917 году. Арманд принадлежала тогда к правому крылу партии социалистов-революционеров, у нее была репутация «бурнопламенного» оратора, а левые эсеры в мае именовали ее статьи «социал-шовинистическими» и «социал-патриотическими». Иными словами, политически она была близка к Керенскому[73]. Можно предположить, что и упомянутое издание вышло при поддержке со стороны какой-либо организации правых эсеров[74].
Как и другие биографы Керенского, Арманд включила в текст биографии воспоминания о собственных встречах с товарищем по партии: «Я знала его еще львенком. В 1906 году в Петрограде встречалась с ним только по партийным делам»[75]. Арманд кончила работать над брошюрой 15 сентября, и текст несет отпечаток этого времени. Защита своего вождя от усилившихся нападок «слева» и «справа» – главная задача автора: «Лев ранен… Он ранен клеветой и демагогией. И кто только не пытается теперь лягнуть его». При этом образ Керенского, жертвующего собой ради революции, сакрализуется, автор даже сравнивает политика с Христом: «Быть может он уже на верхней ступени своей алой Голгофы… Придет время, и толпа будет требовать памятников Керенскому. Она сложит про него легенды. Она будет петь о нем песни. Теперь она во власти “первосвященников”… “Распни его!”»[76]
Арманд пылко защищает своего политического избранника от нападок противников, в том числе и от его оппонентов в рядах партии эсеров, которые, по ее мнению, нанесли министру «самый нестерпимый удар». Если другие биографы стремились умножить славу Керенского и придать ей должное политическое оформление, то Арманд прежде всего дает отпор тем, кто ставил под сомнение его авторитет лидера. Она не отрицает ошибок министра, но обосновывает его право их совершать: «А ошибок у Керенского много… Как не быть ошибкам у того, кто знает одно правило поведения: занимать самое трудное место, трудное и внешне, и внутренне?» Вновь возвращается она к этой теме в конце брошюры: «Как не быть большим ошибкам у большого человека, который со страстью отчаяния влюблен в обреченную родину и который бесконечно одинок?»[77]
Портретная зарисовка министра, сделанная Арманд, также должна подтвердить его репутацию пламенного революционера: «Он кипел на работе, он появлялся всюду, где нужно было уладить, успокоить, умиротворить. Бледный, радостно-напряженный, он часто изнемогал от утомления и страстного волнения, и не раз его речь заканчивалась обмороком. Он горит огнем, который светит»[78].
Как видим, среди первых биографов Керенского были талантливые авторы; имена некоторых из них хорошо известны историкам литературы и науки. Арманд, Кирьяков, Леонидов, Тан сами знали Керенского, в биографические очерки они включали фрагменты воспоминаний, приводили слова министра, высказанные в личных беседах. Иногда авторы жизнеописаний лидера цитировали документы, опубликованные и неопубликованные, в том числе материалы, извлеченные из полицейских архивов (Кирьяков, Леонидов). Большинство авторов использовали прессу революционной поры. В качестве иллюстраций к некоторым текстам публиковались фотографии из личного семейного архива Керенского. Наверняка первоначально согласие на это было получено у родных министра, а скорее всего, и у него самого. Некоторые биографы Керенского явно пользовались его доверием и поддержкой.
Большая часть указанных текстов была создана в мае – июне 1917 года, в то время когда Керенский, став военным и морским министром, готовил наступление русской армии. Как мы увидим далее, именно в этот период складывались важнейшие элементы политического культа революционного вождя, и популярные биографии Керенского отражали данный процесс.
Особую активность в создании биографий лидера проявили неонародники – трудовики и, более всего, правые эсеры. В текстах Кирьякова и Арманд нашли отражение внутрипартийные конфликты, в них содержалась критика левых эсеров и даже некоторых «центристов» – тех, которые осуждали Керенского.
В то же время Леонидов и Высоцкий изображают героя своего повествования надпартийным общенациональным лидером, и это влияет на стиль их сочинений.
Биографии Керенского, выпущенные в 1917 году, эмоционально насыщены. Авторы стремились не только обеспечить политическую поддержку лидеру, делая описания его жизни инструментом легитимации, – они желали передать своим читателям необходимую политическую эмоцию. Особенно сильно звучит в этих повествованиях тема влюбленности и любви, взаимной и сильной любви народа и народного вождя; влияние этого чувства, похоже, испытали и некоторые первые биографы Керенского.
Не следует преувеличивать воздействие популярных биографий министра на общественное сознание той поры. Вместе с тем эти тексты представляют немалый интерес для понимания того, как сторонники и союзники Керенского выстраивали его образ. В биографиях нашли отражение некоторые важные особенности политической культуры эпохи революции; эти тексты представляют собой интересный источник для изучения попыток создания образа нового лидера новой страны, выработки новой риторики политической легитимации.
2. Юность вождя
Кирьяков саму дату рождения Керенского считал знаменательной. История революционного движения становилась фоном для описания детства будущего «борца за свободу»:
Первый вздох А. Ф. Керенского (он родился 22 апреля) почти совпал с последним вздохом великих борцов за свободу России – народовольцев Софии Перовской, Андрея Желябова, Тимофея Михайлова, Кибальчича и Рысакова, задушенных по приказанию Александра III на Семеновской площади.
Первые его детские движения, первый его детский лепет почти совпали с последним движением, последним лепетом испуганной России[79].
Место рождения Керенского, Симбирск, для Кирьякова также было значимым – оно влияло на выбор жизненного пути героя его повествования: «Волга несла ребенку не только “песни, подобные стону”, но и вольные песни о любимом народном герое Стеньке Разине, знаменитый утес которого находится как раз около Симбирска»[80]. Читателю давалось понять, что Керенский с детства находился в поле влияния памяти о народных страданиях и великих восстаниях прошлого, укорененной в этих местах, и она уже тогда воздействовала на его мироощущение.
Биография, созданная Кирьяковым, соответствовала канону народнического описания жизни героя революции. Историю взаимной любви Керенского и России он описывал, придавая особое значение месту и времени рождения будущего вождя. Другие же авторы, напротив, не считали нужным много говорить о детстве и юности политика. «Личная жизнь А. Ф. Керенского, как жизнь многих великанов мысли и дела, бедна внешними событиями. Он как будто берег себя для огромного дела, чтобы сжечь всю свою энергию и силу потом, в огне всероссийского пожара. Его биография – биография обыкновенного русского интеллигента», – заявлял одесский жизнеописатель министра[81]. Однако обыкновенность раннего периода жизни Керенского тоже играет здесь пропагандистскую роль – служит для обоснования его особого авторитета: вождь, «великан мысли и дела», первоначально неотличим от других, он один из многих; тем самым подчеркивается его демократизм, его корневая связь с рядовой интеллигенцией, типичным представителем которой он, по мнению автора, является. Лишь в дни великих испытаний можно увидеть величие лидера, который набрал силы, проведя свое детство и юность в «обычной» и «простой» среде.
Кирьяков же, опираясь на свидетельство самого министра, сообщал: «Первые детские воспоминания А. Ф. Керенского – тогда еще шестилетнего ребенка – это, по его словам, смутные воспоминания о тихом ужасе, охватившем Симбирск, когда там узнали о казни сына местного директора народных училищ, студента Александра Ильича Ульянова (родного брата нашего “пломбированного” Н. Ленина) за участие его в попытке последних народовольцев казнить… царя Александра III…»[82]. (Нельзя тут не вспомнить стандартные советские жизнеописания Ленина, непременно упоминавшие о судьбе Александра Ульянова как о решающем моменте, определившем дальнейшую жизнь вождя.)
Не все биографы Керенского упоминали о его родителях. В некоторых текстах сообщалось, что его отец в момент рождения Александра был директором гимназии в Симбирске[83]. Богораз-Тан не вполне точно писал: «Отец его… был учителем русского языка в Симбирске, впоследствии директором гимназии в Казани»[84].
При этом никто из биографов Керенского во время революции не указывал, что в 1887 году Ф. М. Керенский получил «генеральский» чин действительного статского советника, а через два года был назначен на должность главного инспектора училищ Туркестанского края. Иными словами, отец будущего министра сделал довольно удачную административную карьеру в Министерстве народного просвещения, что было не слишком полезно для создания революционной биографии Керенского-младшего[85]. (Это также напоминает канонические советские биографии Ленина, в которых делался акцент на «демократическом происхождении» вождя, но не говорилось о чине действительного статского советника, присвоенном И. Н. Ульянову[86].)
В биографиях Керенского, изданных в 1917 году, не писали и о его предках по отцовской линии. Подобно многим другим русским интеллигентам, министр происходил из семьи священников. Можно предположить, что такая родословная не была во время революции особенно полезна для укрепления авторитета политика. Никто из биографов Керенского в 1917 году не упоминал о матери Александра Федоровича – Надежде Александровне (урожденной Адлер), отец которой, офицер российской армии, возглавлял топографическую службу Казанского военного округа[87]. Между тем происхождение матери министра было тогда предметом частных разговоров: одни считали ее немкой, а другие – еврейкой[88]. (Слухи о еврейских корнях Керенского фиксировали в 1917 году, не позже июня, и русские периодические издания[89].) Иностранная фамилия матери и служебное положение деда с материнской стороны не считались факторами, способствовавшими укреплению репутации вождя Российской революции, поэтому, наверное, первые биографы Керенского о них и умалчивали.
В некоторых биографических очерках приводились фотографии Керенского-гимназиста[90]. Наверняка они были переданы издателям либо самим министром, либо его семьей. Тан, явно общавшийся с родными министра или с ним самим, указывал на школьные успехи будущего вождя: «А. Ф. Керенский обнаружил с детства исключительные способности. Он учился в Ташкенте, окончил гимназию первым, с золотой медалью» (и тут вновь нельзя не вспомнить советские биографии Ленина). Школьные успехи указывали на необычайную одаренность лидера, проявлявшуюся еще в детстве и юности, – полезный факт для укрепления его политического авторитета. Отмечал Тан и артистизм будущего лидера: «С ранней юности он проявлял черты духовного кипения, чувствовал влечение к музыке, к искусству, выступал артистом в “Ревизоре” и с успехом играл заглавную роль»[91].
Артистизм, как мы увидим далее, был в первые месяцы революции важен и для политических действий Керенского, и для его репрезентации. И все же об исполнении Керенским роли Хлестакова его биографы, как правило, благоразумно умалчивали: известные качества персонажа легко могли быть перенесены и на того исполнителя, который необычайно хорошо играл эту роль. Впоследствии, в период неудач главы Временного правительства, а затем и в эмиграции, его открыто сравнивали с героем Гоголя. Правая бульварная «Народная газета» А. А. Суворина, которая стала выходить после того, как Временное правительство закрыло ее предшественницу – «Маленькую газету», в середине июля 1917 года перепечатала заметку из немецкого периодического издания «Фоссише цайтунг»; это явно была попытка дискредитации политика. Автором текста был Фридрих Дюкмайер, немецкий учитель, преподававший в свое время в ташкентской гимназии. У него учился и юный Саша Керенский, которого Дюкмайер вспомнил в 1917 году. В заметке напоминалось о немецком происхождении Н. А. Адлер и о деде политика, которого автор даже именовал генералом. Гимназист Керенский вспоминался своему учителю тем, что «одевался с некоторой склонностью к франтовству», увлекался более всего светской жизнью, танцами, театральными постановками. Автору особенно запомнился Керенский в роли Хлестакова, «казалось бы, написанной исключительно для него». Наконец, отмечалось, что «и тогда уже» в нем поражала его бледность[92]. Болезненность министра, о которой, как мы увидим далее, много рассуждали, в этом рассказе представлялась чуть ли не врожденной.
По мнению Кирьякова, со времен обучения в гимназии Керенский определил свой политический выбор. Он якобы уже тогда решил посвятить свою жизнь освобождению народа:
Из всего прочитанного, слышанного и виденного живое воображение Саши Керенского творчески воссоздало всю вековую картину подневольной жизни всего русского народа – трудового, незлобивого, всевыносящего, всепрощающего, многострадального русского народа. И он полюбил его – этот трудовой русский народ – всем пылом молодой, юношеской любви, проникся глубоким уважением к первым борцам за свободу и счастье народа. Едва ли можно сомневаться, что первые герои, которым захотел подражать Саша Керенский, были борцы героической «Народной воли»,
писал автор, используя стиль прославления народниками своих кумиров. Даже место обучения будущего лидера представлялось фактором, революционизирующим юного гимназиста: «Ташкент – ворота Сибири. Стоны политических борцов за свободу России, томившихся в то время на каторге и в ссылке, были там ближе, сильнее»[93]. Кирьяков явно преувеличил революционность своего героя в школьные годы. Сам Керенский не упоминает в мемуарах ни о своих радикальных взглядах в то время, ни о чтении памфлетов, посвященных народовольцам. Напротив, в своих воспоминаниях он вовсе не описывает собственную гимназическую жизнь в стиле народнических агиографий: «Ни я, ни один из моих одноклассников не имели ни малейшего представления о проблемах, которые волновали молодых людей наших лет в других частях России, толкнувших многих из них еще в школьные годы к участию в нелегальных кружках»[94]. Кирьяков явно преувеличил радикализм Керенского-школьника, но именно так, по мнению народника, должно было протекать детство настоящего «борца за свободу», таков был канон жизнеописания «вождя народа», и традиция революционного подполья побуждала сторонников министра сочинять такую биографию, которая подкрепляла бы авторитет политического лидера.
Годы обучения Керенского в Санкт-Петербургском университете (1899–1904), сначала на историко-филологическом, а затем на юридическом факультете, были важны для жизнеописаний вождя, потому что в это время он «выработал свое миросозерцание, стройную систему мышления, которая и вывела его на путь чести, славы и спасения России», как отмечал одесский биограф министра[95]. Упоминание об осознанном образовании и самообразовании будущего политика не было случайным: «стройное мировоззрение», сознательно выработанное в результате самостоятельного овладения знаниями как в университете, так и за его пределами, являлось важной квалификационной характеристикой будущего радикального лидера.
Некоторые биографы Керенского упоминали о семейном положении министра, женившегося в 1904 году на Ольге Львовне Барановской[96]. Иногда текст сопровождался фотографиями, запечатлевшими супругу Керенского с сыновьями, Олегом и Глебом, иногда – самого министра со своими детьми[97]. Предполагалось, что и семейная жизнь вождя представляет общественный интерес. Наверняка в этих случаях семья Керенских также оказывала содействие авторам биографических очерков.
Авторы некоторых жизнеописаний министра явно преувеличивали политический радикализм студента Керенского и его близость к партии социалистов-революционеров: «Любовь к народу, обездоленному трудовому народу, все росла и ширилась в честной груди Керенского. Любовь эта и толкнула его к партии, наиболее близкой к народу, к крестьянству и к рабочим, к партии, написавшей на своем знамени: “Земля и воля всему трудовому народу. В борьбе обретешь ты право свое”, – к партии социалистов-революционеров», – писал Кирьяков, делая биографию своего героя все более партийной, более эсеровской[98]. В действительности же оппозиционность студента не получила в то время какого-то партийного оформления.
После окончания университета Керенский мечтал войти в группу «политических адвокатов», юристов, защищавших лиц, обвиняемых в совершении политических преступлений. Стать членом этого объединения было сложно: туда принимали лишь лиц, имевших определенную и устоявшуюся политическую репутацию, пользовавшихся особым доверием в радикальных кругах. К Керенскому же, выходцу из среды «бюрократии», сыну довольно видного чиновника Министерства народного просвещения, имевшего связи в столице, отношение этой среды поначалу было настороженным. Он даже испытал известные трудности при вхождении в корпорацию адвокатов, в которой господствовали либеральные и радикальные взгляды. В 1917 году биографы Керенского об этой его первоначальной неудаче не писали.
Керенский стал помощником присяжного поверенного. Молодой юрист, мечтавший о карьере «политического защитника», занимался организацией бесплатной правовой помощи бедным слоям Петербурга. Как и многие современники, он был потрясен событиями 9 января 1905 года, непосредственным свидетелем которых ему довелось стать. Керенский посещал родственников погибших демонстрантов, оказывая им юридическую помощь, подписал протест против ареста группы известных интеллигентов, пытавшихся предотвратить трагедию, и в связи с этим привлек внимание секретной полиции – на него было заведено особое досье. Издания 1917 года сообщали об этом читателям: внимание Охранного отделения к молодому юристу, засвидетельствованное документальной публикацией, подтверждало давнюю революционную репутацию министра[99].
Его одесский биограф писал: «Примыкая к партии эсеров, Керенский вместе с ней перенес все невзгоды “пятого года”. Несмотря на строгую конспирацию, несмотря на то, что партия берегла Александра Федоровича, чуя в нем незаурядную силу, он был арестован и посажен в тюрьму»[100]. Биограф существенно преувеличивал влияние Керенского в среде социалистов-революционеров, к которым тот в действительности скорее именно «примыкал», нежели принадлежал. Лидерам же партии молодой помощник присяжного поверенного вряд ли был в то время известен.
В мае 1917 года Керенский обозначал свою тогдашнюю позицию как радикальную: «…после 1905 года, при наступившем всеобщем утомлении, я был в числе тех, кто требовал наступления на старый режим»[101]. Напоминание о том времени, когда он требовал активизации действий против режима, могло обосновать его право настаивать на том, чтобы солдаты сдерживали собственные требования: для Керенского, занявшего пост военного министра, это являлось важной задачей.
23 декабря 1905 года молодой юрист был арестован – его обвинили в подготовке вооруженного восстания и в принадлежности к организации, добивавшейся свержения существующего строя. Однако 5 апреля 1906 года он был освобожден под особый надзор полиции, с запрещением проживать в столицах. Молодой юрист вновь отправился в Ташкент, где еще служил его отец. Вскоре с помощью своих родных и влиятельных друзей семьи он добился отмены этого распоряжения и возвратился в Санкт-Петербург уже в сентябре того же года[102].
Авторы жизнеописаний революционного министра не сообщали, что избежать ссылки ему помогли связи в «бюрократической среде», – они находили иные объяснения: «Тяжелых улик, однако, не оказалось, и будущий министр юстиции России был выпущен из русской тюрьмы», – повествовал одесский биограф[103]. Не писали они в 1917 году и о возвращении Керенского в Петербург: факт смягчения наказания не способствовал укреплению революционной репутации.
Упоминание же об аресте, напротив, было крайне важно. Так, вскоре после назначения Керенского на должность военного министра главная газета этого ведомства писала: «Несколько раз еще до своей политической работы как члена Государственной думы А. Ф. Керенский был арестован старой властью за принадлежность к крайним левым течениям»[104]. В специфических условиях того времени факт пребывания в тюрьме во времена «старого режима» мог рассматриваться как источник авторитета, даже как важное квалификационное требование для занятия подобного поста. Об аресте писали и биографы министра (Кирьяков, одесский автор), а Леонидов констатировал, явно преувеличивая тюремный стаж вождя: «И если когда-нибудь отдыхал Керенский, то только… в тюрьме»[105].
Арест был важен для политической карьеры, но не меньшее значение имело и возвращение в Санкт-Петербург: в провинциальной среде жизненная траектория Керенского была бы совершенно иной. Молодой юрист, вновь оказавшись в столице, опять занялся политической деятельностью, масштабы которой некоторые биографы преувеличивали. К примеру, одесский автор так описывал его роль в организации выборов во II Государственную думу: «Для подготовки к выборам была создана в Петербурге особая организация социалистов-революционеров, душой которой стал А. Ф. Керенский. Его самого партия по тактическим соображениям не выдвигала в депутаты»[106]. Вернее было бы утверждать, что руководство эсеров не считало молодого юриста подходящим кандидатом.
