Стоит корыто, другим накрыто – цинковый гроб. Благородный афганский народ победит в борьбе.
Анекдот. "Здесь живет Петя, мать его еб?" — "Я его мать!" – "Блядь, так мне ж не к тебе надо, мать твою еб!" – "Мама, к тебе пришли!"
Сынок, тебя призовут, сынок, погоди!
Слишком жарко для водки. Гитара бренчит вдали. Подонки ходят туда. А ты туда не ходи.
Не отпускай свою память гулять во дворе, где ходят старик в трусах и женщина в бигуди. Не пей, сынок, больше не пей, не стой на жаре. А где же еще стоять с наколкою на груди: орел, распластавши крылья, несет змею.
На столе помидоры, губчатый хлеб ржаной.
Чумазый мальчишка прячет в кулачке за спиной серебряную монетку – юность мою.
"При скончании века, на его острие…"
При скончании века, на его острие, совпадающем в данном случае с острием иглы, скользящей по черной бороздке, кавалер де Грие поет о своей Манон. Тополь в виде метлы,
прислоненной к небу, сметает прочь остатки ночных светил и ошметки своей же листвы заодно. Звуки ложатся в стопку, как в церквах у свечных ящиков поминальники. Голгофа входит в окно
черною крестовиной, понуждая звучать арию как молитву. Шипение, треск, щелчки придают торжественность голосу, накладывая печать церковности на историю, в которой сердца толчки
не более чем механика. Работа пружины. Завод. Ящик красного дерева. Ручка, что в наши дни напомнит о кофемолке. Вот мы и остались из всей родни на свете одни,
"Юлий Генрихъ Циммерманъ". Поставщик двора расстрелянного величества. Тяжелый диск на штырьке, покрытый зеленым сукном. Рулетка и ломбер. Вчера, лет девяносто тому, солдат выносил на штыке
на свалку русской истории милую тусклую жизнь наших прабабок и прадедов. Дачную местность. Сирень. Однообразный мотив, с которым только свяжись — не отцепится, не разломив голову, что мигрень.
"Сцепленье, расхождение, сплетенье…"
Сцепленье, расхождение, сплетенье трех нот в грегорианском песнопенье.
И еще, закрыв глаза, представляешь лазурные воды. Это лагуна. На берегу небольшой укрепленный город. Над лагуной облако. Ангелы, словно годы, медленно пролетают. В церкви тяжелые своды держатся на молитвах о том, чтобы не постигли град ни огонь, ни меч, ни потоп, ни голод. Послушник в белом ползет к прелату. Его постригли.
Между тем противник ведет осаду, запас еды на исходе. В колодцах вода зацвела. Моровое поветрие у порога. Но это обычные вещи. Все ведут себя, вроде ничего не случилось. Девушка-недотрога ушла с солдатом. Ноги торчат из стога прошлогоднего сена. Князь заботится о народе.
Все навсегда пропало. Никто не заметил пропажи. На рынке христопродавцы кричат, набивая цену. На дозорной башне пялят пустые глазницы стражи, ослепленные за неспособность видеть сквозь стену.
"Средневековье бывает довольно часто…"
Средневековье бывает довольно часто и длится довольно долго, обычно не совпадая со временем нашей жизни. Оно бывает уделом мертвых девственниц, королей, архиепископов, нищих, продолговатых статуй, слепых от рожденья, в ниспадающих складках, застывших в нишах.
От средних веков остаются сооруженья. Камень на камень наваливается всем телом.
Синагога с завязанными глазами стоит, рыдая. Рядом с ней улыбается Церковь. Вероятно, от счастья. Средневековье бывает у мертвых. Нам от этого рая остается то античность, то Просвещенье, то Возрожденье. Мы строим, мы ходим строем. Под звуки грачиного грая выносят знамя особо отличившейся части.
Следом за флагом Свобода приходит нагая, не терпящая послушанья, ни тем более возраженья.
Средневековье в отстое. Возрождение – это круто. Вот оно опять подступает вплотную к гетто, где упакованы в прочные стены (брутто) страх и трепет еврейской души (бесплотное нетто).
"Старик ударами каблука…"
Старик ударами каблука добивает оскалившегося зверька. Потом за хвост поднимает тельце и отбрасывает. Второй негодяй безрук. На культю насажен железный крюк. Что еще сказать о его владельце?
Всюду мертвые крысы. В толк не возьму: всюду мертвые крысы – это к чему? Не поминай суму и чуму. Особо чуму. Все равно не услышу. Лучше вот погляди: покидая крышу, химера летит головой во тьму.
Пьет вино душегуб, не чувствуя губ. Льнет к суккубу инкуб, к инкубу – суккуб. Самцы ревут, покрывая самок. На кресте собора железный петух святой розарий читает вслух.
Из вершины холма выпирает Замок.
"Вот Сатана. Он едет верхом…"
Вот Сатана. Он едет верхом на хромой седой кобылке с грехом пополам, с погибелью накоротке. Проезжает узкую улочку. Вдруг пред ним – река и цветущий луг, и лодка плывет по реке.
На одной ноге, на самой корме стоит монах не в своем уме с горящим крестом в руке. Он корчит гримасы, поскольку огонь разгорается, жжет ладонь. И лодка плывет по реке.
Огромные рыбы всплывают со дна. В чешуе отражается седина: бес в ребре, седина в бороде. В облаках читают псалом чтецы. Дьявол скачет во все концы, а лодка плывет нигде.
В небе – Агнец с крестом меж рогов смотрит вниз. Он видит врагов соцветьем несчетных глаз. Он видит всадника и пловца, пешего, лешего, подлеца, но прощает – на этот раз.
"Во времени, как и в пространстве, есть святые места…"
Во времени, как и в пространстве, есть святые места. Места паломничества. Здесь нечестивых уста в кровь замолкают, припадая к подножью креста.
Здесь капюшон закрывает верхнюю половину лица, но по излому губ и острому подбородку узнаешь гордеца. Потом – второго и третьего. И так без конца.
Посмертные судьбы врагов разведены по полюсам: в пылающий центр земли, к слюдяным небесам, совершенно безоблачным. Что хуже? Не знаю сам.
Поющие ангелы. Квадратные ноты. Круглые рты. Ниспадающие одежды скроены из пустоты. Господи, я взываю к Тебе, но не слышишь Ты
ни моей мольбы, ни его, ни вообще ничьей. По цветущему лугу бежит звенящий ручей. У разрушенных врат алебастровый старец со связкой ключей.
"Улочка слишком узка. Когда из окна…"
Улочка слишком узка. Когда из окна льют нечистоты – не увернуться. В столице дела обстоят иначе. Там повсюду видна рассудительность герцога, да продлится время его владычества! – молится вся страна.
Там вдоль домов – канавы. На каждом доме балкон закрытый, но с круглой дырой в полу. Оттуда вниз низвергаются желтые струйки или слышится стон: кто-то выдавливает экскременты. Ночная посуда там не нужна. О, герцог! О нас позаботился он.
Конечно, по улице ходят посередине, гуськом. Опять же запах. Но лучше с плеском в канаву, чем прямо на голову. Даже мечтать о таком прежде не смели. На площади видишь ораву восторженных граждан. Герцог сидит верхом
на любимой кобылке. Как любимой? Это вопрос. Всякое говорят. Скотоложство – личное дело скотоложца. Пустяк, если вспомнить горбатый нос герцогини, ее большое, должно быть дряблое тело, собранный на макушке узел седых волос.
Закипая, огромное облако заполняет весь небосклон. Но толпа не расходится. Также и смена столетий не мешает сброду сбегаться со всех сторон, чтобы увидеть, как герцог, епископ и некто Третий посредине площади плотью выкармливают ворон.
"Человек никогда не бывает один. Рядом…"
Человек никогда не бывает один. Рядом (или, вернее, над) глядит немигающим взглядом Господь, а в подполье мышью скребет Сатана. Иногда он выскакивает на пружинке. Это он, я знаю его ужимки, да и тень на стене хорошо видна.
Я бросаю в него чернильницей. Мимо! Он смеется беззвучно, рожи корчит незримо. По стене растекаясь, причудливое пятно напоминает опять же исчадье ада. Сквозь окно доносится блеянье стада, и вечерний свет наполняет окно.
Городок сжимается, в небо выставив шпили. Ратуша и Собор. Кто знает, зачем мы жили? Между Спасеньем и гибелью, как между двух огней. Между матерью и отцом – духовной и светской властью. Между бездной и бездной. Между страстью и страстью. Спит душа. Холодные звезды стоят над ней.
"Если стремишься к Богу, тело само по себе…"
Если стремишься к Богу, тело само по себе удлиняется и сужается. В постоянной борьбе плоти и духа черты заостряются. Глаз нам не велено поднимать, чтобы не быть соблазном и себя поберечь. Упругие, нежные груди (если вы девушка) теряются в складках платья.
Страшный суд (сие же последнее буди! буди!) в облаках раскрывает свои объятья. Пастырь добрый овечку кладет на плечи. Не плачь! Время ранит, а вечность лечит.
Все это так, но легкий изгиб бедра, выставленная чуть вперед нога, улыбка, мелькнувшая на мгновенье, говорят о том, что на белых ризах добра можно найти отпечатки пальцев врага. Тебе понравилось прикосновенье.
И тогда остается сделать последний шаг. Превратиться в скульптуру. Напоминающие лягушат ангелы держат герб. Властители в нишах похожи на нищих духом. Или просто на нищих.
И ты – среди них. В углубленье последней стены последнего храма в стране. Верней – в осколке страны.
"Нет, это не жизнь. Скорей – удачный эскиз…"
Нет, это не жизнь. Скорей – удачный эскиз неудавшейся жизни. Так, ступив на карниз и оступившись, с ужасом смотришь вниз
и видишь просторные бархатные луга, петлистую реку, размывающую берега, а дальше – края, куда не ступала нога.
А выше – небо, куда не залетало крыло, где кучевое облако никогда не плыло, где не светит солнце – и без того светло.
На лугу – теленок. У теленка две головы. Рядом с овцами мирно пасутся львы. Мяса не ест никто. Проблема в нехватке травы.
Прозрачную воду не рассекает плавник. На поплавок не глядит, набычившись, отставник. Восковой младенец к янтарной груди приник.
Между греком и итальянцем время зажато в тиски, где рай и геенна как муж с женою близки, на влажной простыне – черные курчавые волоски.
Умей наслаждаться. Каждый день напивайся пьян, приводи ежемесячно новую девушку из крестьян, каждый год четвертуй смутьяна, если найдется смутьян.
Раз в пять лет выбирайся к герцогу на турнир, там герцогиня, сидя под лозунгом "Миру – мир!", дает для храбрости рыцарям рыбий жир.
Теперь – опускай забрало. Скачи, наставив копье, сквозь щель любуясь на Даму, ее цветное тряпье. И если днем победишь, то ночью получишь Ее.
"Это стихи об отсутствии времени. Вот актер…"
Это стихи об отсутствии времени. Вот актер возлежит на ложе. Вокруг суета: очередная смена декораций. У столба раскладывают костер. Костер догорает. Река, голубая, как вена на локтевом сгибе, течет по холсту слева направо или справа налево. Непорочная Дева стоит на центральной площади, удивленно озираясь. Выставив копья, колонна нарисованных воинов марширует куда-то, скорее всего в Палестину. Точные даты никому не известны. Точное время тоже. Пепел уносит ветром. Актер возлежит на ложе.
Собственно, есть часы. Солнечные. Но стрелка, вернее тень от нее, не имеет значения. Ибо небо затянуто облаками. Цифры написаны мелко. Читать никто не умеет. Что ж, и на том спасибо.
Лицедей не действует и не имеет лица. Его не станут хоронить в освященной земле. Но землю и святость забыли за пределами декораций. Бумажные розы не вянут. Их вечной красе не помешает ничто, кроме пламени или пыли.
"Статуя в нише. Витраж в окне. Пейзаж или портрет…"
Статуя в нише. Витраж в окне. Пейзаж или портрет внутри заглавной буквы. Все на своих местах. Перстень, ларец и сердце. У каждого свой секрет. В перстне – отрава, в ларце – завещание, в сердце – страх.
В стене за портретом скрывается вход туда, откуда выхода нет и не может быть. По сводам стекает мутной струйкой вода. Высохли кости мои. Боже, как хочется пить!
Пустые глазницы мои заполняет свет. Воздух в клетке грудной заперт – не продохнуть. "Этот скелет покоится тысячу лет", — бормочет экскурсовод. И продолжает путь.
Цепочкою вслед за ним уходят люди в плащах, кожаных куртках или демисезонных пальто. Они любят наспех, похмеляются натощак. Всегда торопятся. Нужно спешить, а то
опоздаешь к отправке автобуса. Около двух минут займет обозренье страдающего Христа. Ангел поет хорал. У него абсолютный слух. Может напеть по памяти или прочесть с листа.
"Домино со стуком вываливают на стол…"
Домино со стуком вываливают на стол и мешают ладонью. Выстраивается цепочка: тройка к тройке, шестерка к шестерке, дубль поперек. Свет неприкрытой лампочки. Дощатый крашеный пол. Собравшихся накрывает новостями радиоточка. Из форточки тянет декабрьский сквозной ветерок.
Грядущее шепчет: "Ты сделал неверный ход. Сына возьмут в Афган. Через месяц он будет ранен, но останется жив. На протез не хватит монет". Радиоточка вторит: "Благородный афганский народ… Преступления, за которые… Подвиг, который равен… Джеймс Картер… Олимпиада… Другого выхода нет…"
Спиной к играющим женщина возится у плиты. Неряшливый бритый старик с оттопыренными ушами прихлебывает из стакана. Ему говорят: "Ходи!" В темно-синей треснутой вазе пластмассовые цветы. Из спальни в санузел пробегает ребенок в пижаме с резиновым олимпийским мишкой, прижатым к груди.
Новостей не слышит никто. И зима за окном мало кого волнует. Нагреваются батареи. На жестяном карнизе подтаивает лед. Существует игра и стаканы с дрянным вином, которое лучше не пить. А если пить, то скорее. Варится холодец. Приближается Новый год.
"Глобальное потепление. С каждым днем становится жарче…"
Глобальное потепление. С каждым днем становится жарче. Дедушка бородатый гуляет в районе Отрады. И приплывает рыбка: "Чего тебе надобно, старче?" И дедушка отвечает: "Мне бы немного прохлады!" "Ишь чего захотел!" – думает рыбка и уплывает в море. А море размером с лужицу и пересохнет вскоре. Стоит бородатый дедушка и вспоминает что-то. Плывет себе рыбка с морскою тоскою во взоре. Но никого не волнует ни старческая забота, ни тем более рыбкино горе.
Непонятно, какая рыбка – то ли сарделька, то ли ставрида, то ли мелкая скумбрия, не имущая вида. Из воды уже показалась затонувшая Атлантида.
Оказалось, там все при деле и всё в порядке. Ходят легионеры, одетые в плащ-палатки. Гуляют матроны в туниках, патроны в тогах. Рассуждают все больше о биополе и биотоках, левитации, телепатии и гипнозе, о финикийских стихах и греческой прозе.
Затонувшие корабли плывут по поверхности донной. На ложе между колонн патрон играет с матроной, рыбка прячется в тени за колонной.
Прячется за колонной, рыбьего глаза не сводит со старика, который все не уходит.
Так и высохнет на берегу вместе с морем бывшим, Атлантиду зачем-то в былые дни поглотившим, вместе с маленькой рыбкой неясной породы.
Да, господа, потеплело в последние годы.
"Двор с деревянным поясом галереи…"
Двор с деревянным поясом галереи. Мемориальная доска: "Здесь когда-то жили евреи". Не бойся, мальчик, это были такие люди, женщины носили в бюстгальтерах большие мягкие груди, животы убирали в атласные грации с поясами, их мужчины гуляли с карманными серебряными часами, с брелоками на длинной цепочке поверх жилетки. Целовались с женами, а от этого были детки в розовых чепчиках и немецких колясках, а к зиме они подрастали и катались на старых салазках.
Здесь жили прошлые люди, теперь здесь пришлые сбоку. Тоже живут, слава Богу, тоже детки, нивроку. Тоже жарят к обеду тугую мелкую рыбку. В общем, живут и, следовательно, повторяют ту же ошибку.
"надувает мальчик иллюзию страхом смеется…"
надувает мальчик иллюзию страхом смеется зубастая харя растет на прозрачной резине весь ужас внутри а снаружи ноль никаких эмоций вот хармс писал что сегодня продают в магазине
что дают и по скольку в руки и вбогадушу мать-перемать глаз навыкате дырка навылет построишь домик из кубиков я разрушу не струшу вот писал мандельштам что не дышать и воздух выпит
ходят хищные слухи продираются сквозь кустарник в школе учат считать утраты щелкают счеты остальное неисчислимо у стоек барных разливают и опрокидывают не бойся что ты
заладил что ты заладил все утрясется лишь бы бог не забыл о собственном сыне надувает мальчик иллюзию страхом смеется зубастая харя растет на прозрачной резине
"При коммунистах здесь был спортивный зал…"
При коммунистах здесь был спортивный зал. В алтаре – душевые и прочее. Справа – "М", слева – "Ж". Потом секретарь горкома сказал, что нужно убрать колокольню. Церковь стала совсем
неузнаваемой, плоской. Тогда же снесли барабан с куполом. Долго чинили крышу. Иконостас вывезли на трехтонке. Комсомолец водитель Иван Федосеев привез иконы домой. Получилось, спас.
Вместе с тестем доски сгрузили и сложили в подвал. "Не нужно возиться с дровами", – Иван говорил жене. Каждый вечер он уходил с приятелем, выпивал. Жена молилась и плакала в тишине.
Пришли румыны. Иван оказался гад, дезертир, потом – полицай. Иконы вернулись в храм. Супруги переселились в одну из еврейских квартир. Каждое воскресение, по утрам
чинно, под руку, нарядные, шли вдвоем к литургии. На ней был цветной платок. Она преклоняла колени, когда пели "Тебе поем". Вечером Ваня пил. И, упившись, бывал жесток.
Иногда выходили в кино ("Освобожденный труд" теперь назывался "Камелия"), набирались греха. При входе смотрела в землю, чтобы не видеть труп повешенного заложника. Жизнь все же была неплоха.
"из обломков самовластья можно как пазл сложить…"
из обломков самовластья можно как пазл сложить новое самовластье и дальше верно служить из фрагментов портрета легко воссоздать выраженье лица из обрывков мундира можно сшить униформу нового образца
интересней всего сетка линий соединения швы как все это срастается образуя целое слышите вы именно тут возможен разрыв разлад и надлом плывет возмездье над злом как облачко над селом
дело решает провинция средняя полоса резвые речки рыхлые почвы смешанные леса занесенные в красную книгу растения и жучки высохшие старушки божие старички
дело решает провинция руины монастыря председатель колхоза вставший ни свет ни заря бухгалтер щелкают счеты впереди годовой отчет эпоха с печи не встанет покуда не припечет
интересней всего увидеть искаженный облик земли покрытой крупными трещинами дом который сожгли интересней всего услышать вой изголодавшегося зверья интересно надеть все новое сшитое из старья
"Не видно, не слышно тебя. Как ты сумел…"
Не видно, не слышно тебя. Как ты сумел спрятаться? Так. Стал невидимым, онемел. А был бы видим – стал бы бледен как мел.
Я и есть кусочек мела в Божьей руке. Несколько лет крошился на черной доске, оставляя след. И сейчас ощущаю насквозь проходящий свет.
Лучше взгляни, как разросся незримый град. Атланты, кариатиды украшают каждый фасад. Бесплотный, бесплодный сад. Но плоды, сияя, висят,
падают и лежат, выглядывая из травы. Гипсовые барабанщики, мраморные львы, прозрачная грива вокруг каждой пустой головы.
Этот бесплотный город – Четвертый Рим, которого нет и не будет, хотя он есть, но незрим. На лицо, лишенное черт, не нужно накладывать грим.
И ты погулял бы здесь, только дома ждут, не садятся за стол, тонкую свечку жгут, поминая тех, кто со мною остался тут.
"вот и пришел к нам зверь от хвоста до носа измерь…"
вот и пришел к нам зверь от хвоста до носа измерь настоящий железный на болтах и на гайках зверь прижми к груди на цепь посади и рядом с ним посиди рыком рычит криком кричит жрет за ушами трещит костяная нога золотые рога на лбу роговой щит посиди рядом с ним от пламени из пасти его прикури ничего что зверь ты с ним по-человечески поговори откуда родом какие планы на ближайшие века два три слушай не бойся что не доживешь не дожуешь корку отмеренной жизни ядрена вошь не увидишь пламя бегущее по лесам по бескрайней степи не узнаешь что зверь не усидел сорвался с цепи
"вот сказали умер и мощной рукой вознесен…"
вот сказали умер и мощной рукой вознесен на высоты теперь поди докажи ему что ты не масон не агент мосада ответ затихающий стон
летит бородатый старик с разинутым ртом руки раскинул ноги на ширину не важно что будет потом лучше так чем в глубине кротом на земле скотом
вот господь говорит я вселенную в кулаке держу ты от страха дрожишь а я от гнева дрожу за три вины погублю и за четыре не пощажу
вот господь сожмет тебя в ком и бросит тебя далеко в чужую землю где в черном хором поют сулико где русский танк грузинскому танку брат где не дышать легко
где ущелье поток мелеет гремя испаряясь меж валунов где на самом краю держит спасает ангел детей-шалунов где разрушенный храм напоминает что мир не нов
раскинув руки раскрыв объятья летит бородатый старик с кем-то спорит так тараторит сбиваясь на крик цитирует молитвослов писание сказание патерик
поет акафист канон псалом видит напрягшегося вола влекущего плуг оратая сеятеля и дела совершенные ими слышит многоголосие колокола
канонаду возгласы бранные растопыренные пальцы рук поднятых к небу взмах порождает звук горестней чем безмолвие осуждения продолжительней вечных мук
все равно хребет мертвеца или кавказский хребет все равно облака сахарная вата вязкий шербет масоны сгорбясь над книжкой твердят свою алеф бет
все равно святая земля или где православный брат бьет православного брата из установки град грудь бойца широка поместится много наград
господь говорит раз уж умер лети воспаряя ввысь раскинув ладони лети на колени не становись не на что опереться не хочешь молиться так не молись
вот говорит восхищу тебя сожму тебя в ком а снизу глядят на тебя грозят тебе кулаком и праведность белизна растекается молоком
