Борис Горбачевский
Ржевская мясорубка. Выжить в аду
Шурка
Расскажу о Шурке. Сам он был из казаков, хотя в училище держался собственной линии. Койка его была над моей. Поначалу он встретил меня ни так ни сяк. Я обратился к нему по-доброму: «Здравствуй». Он холодно ответил: «Мое». Я не понял, подумал: может, обижен, что я занял нижнюю койку? Но моей вины тут не было никакой: где кому спать, определил старшина. Предложил Шурке обмен койками, он отказался, вернее, никак не отреагировал. Отношения с ним налаживались трудно и потеплели внезапно. Мы сбрасывали снег с крыши казармы; Шурка, вроде бы крепкий, опытный парень, поскользнулся и полетел вниз с третьего этажа. Ему повезло, он угодил в огромный снежный сугроб. Но все-таки растянул ногу и больше недели пролежал в госпитале, я несколько раз его навестил.
Когда Шурка вернулся, чуть прихрамывая, и представил взводному бумагу об освобождении на две недели от строевой подготовки и стрельб, Артур назвал его симулянтом. Я встал на защиту, постарался объяснить лейтенанту, как все было. Он прикрикнул: «В армии не заступаться! Командир знает!» Но меня поддержал взвод.
После этого случая я стал замечать, что Шурка постепенно меняет свое отношение ко мне. Он подобрел, старался помочь там, где я не справлялся на занятиях. С первых дней в училище стало понятно, что с техникой я, как говорится, на «вы». Заметив, что мои неловкие пальцы во время сборки карабина не добираются и до курка, Шурка немало со мной повозился, пока у меня не стало более или менее хорошо получаться. После чего заставил меня поцеловать ложе карабина – в знак взаимной дружбы с оружием.
Мы часто беседовали с Шуркой, иногда он задавал вопросы, как бы проверяя меня:
– Почему в столице магазины набиты жратвой, а в станицах у магазинщиков – больше водка да папиросы? – Или: – Видел ты Сталина? Говорят, он маленького роста и рябой, не такой, как на портретах малюют.
Попробуй ответить честно на такие вопросы! Про Сталина я сказал так:
– Сталина я не мог видеть, мы жили в Харькове. Зато я видел всехукраинских вождей – Косиора, Постышева, Петровского. В то время Харьков был столицей Украины, и на Первомайском празднике они стояли на трибуне. А я тоже там был, стоял на трибуне.
– Это как же? – удивился Шурка.
– Мы жили в знаменитом доме № 116 на Сумской улице, соседом нашим был старый большевик Шлейфер, он взял с собой на трибуну сына, ну и меня заодно.
– Сколько тебе было?
– Десять. Еще в тот день я видел знаменитого пограничника Карацупу с его Джульбарсом, немецкой овчаркой. Сам понимаешь, они тогда интересовали меня гораздо больше, чем вожди.
– А почему ты назвал свой дом знаменитым?
– Это самый красивый дом на главной улице Харькова, его построил архитектор из Германии. Этот архитектор, тоже наш сосед, влюбился в русскую женщину. После окончания контракта он попросил советское гражданство, и они поженились. Но очень скоро его жена погибла. Она любила кататься на велосипеде по Сумской – тогда на весь город велосипеды имелись, может, у десятка счастливчиков, и на нее наехал грузовик. А немца арестовали в тридцать шестом, мы его потом не видели.
Я как-то спросил Шурку, почему он не участвует в «баловстве» своих товарищей? В ответ он только махнул рукой: «Пацаны!» Нередко он молчал, – видимо, что-то затаенно обдумывал, переживал. Много курил. Самое же для меня главное, он пытался оградить меня от козней своей братвы, за что я благодарен ему до сих пор.
Описание моей жизни в эти четыре месяца в училище будет неполным, если не рассказать о встрече с одной удивительной девушкой по имени Зина.
Зина
Нас учили науке воевать и побеждать противника, но я так и не понял, как это можно осуществить, если мы не прочитали ни одного военного учебника или хотя бы пособия. Вся учеба строилась в основном по принципу: делай, как я. А если предложишь свое, в ответ услышишь: «Не умничать! Выполнять приказ!»
С трудом, но я все же добился права раз в две недели за счет личного времени, то есть в «час свободы», посещать библиотеку. Библиотека училища обслуживала в основном командный состав и их семьи – от меня потребовали написать рапорт на имя командира батальона и согласовать его решение с комиссаром и командиром роты. «Обязуюсь никаких выписок из книг не делать, – значилось в стандартной форме рапорта. – Если прочту что-то непонятное, обращусь к комиссару».
Получив разрешение, исполненный радости, я, не мешкая, отправился в библиотеку. Между прочим, это было впервые в жизни, и я был полон любопытства: какая она, эта библиотека, как там хранятся книги, как их разыскивают среди многих, многих других?..
И вот я переступил порог библиотеки.
За маленьким столиком сидела приветливая девушка в форме старшего сержанта. Лет двадцати трех, не старше. С короткой стрижкой и симпатичным лицом. Звали ее Зина, так обратился к ней пришедший до меня читатель. Пока они беседовали, я оглядел длинные ряды книжных полок. Книги, как часовые, застыли в четком строю, словно охраняя свою хозяйку.
Наконец мы остались одни. Я попросил разрешения обратиться, Зина рассмеялась:
– При посещении библиотеки советую вам забыть о субординации, я признаю неуставные отношения, так проще.
– Зина, поверите ли, я первый раз в жизни попал в библиотеку! Столько книг! Какое богатство, просто чудо!
– Совсем недавно книг было гораздо больше, – откликнулась девушка.
– Куда же они подевались? Их что, крысы съели?
– Хуже. Крысы – с человечьим лицом.
Ничего себе откровенность! И с первой же встречи! Я замолчал, понимая, что ступил на минное поле. Притихла и Зина, пристально глядя на меня. Надо срочно переменить тему! И я затарахтел:
– По мере того как продолжается война, печать все чаще сравнивает нападение Гитлера на СССР с походом Наполеона. После окончания училища, когда я попаду на фронт, мои солдаты непременно спросят меня об этом. Вы не порекомендуете мне хорошую книгу о войне 1812 года?
Зина поглядывала на меня, словно изучая:
– Вижу, вы курсант необычный, мыслящий. Это хорошо, библиотекари ценят таких читателей.
Она поднялась со стула, юркнула в глубь книгохранилища и вскоре вернулась с книгой в красочной обложке:
– Вот, пожалуйста, это роман Виноградова «Три цвета времени» – лучшая книгау нас о войне 1812 года. Советую прочесть. Вы познакомитесь и со Стендалем, его личными впечатлениями о походе Наполеона в Россию, – Виноградов много его цитирует. – Как видно, она кое-что прочла на моем лице и добавила: – Стендаль был участником этого похода.
Я покраснел.
– О, вы еще не разучились краснеть, курсант, – моментально среагировала Зина. – Приходите, буду вам рада.
Она все поняла. О Стендале в то время я знал лишь понаслышке, а точнее, слышал это имя в доме родителей, сам же больше увлекался Уэллсом, Майном Ридом, Купером, конечно – Дюма и Жюлем Верном.
Меня взволновало общение с Зиной, и через две недели я снова пришел в библиотеку. Когда мы ненадолго остались вдвоем, Зина вдруг попросила меня рассказать о себе. Я удивился: зачем ей моя биография? Но не стал ломаться, исповедался, стараясь быть покороче: о маме, отце, его аресте в тридцать седьмом и как потом к нам пришли с обыском ночные пришельцы:
– Они забрали два мешка документов и книг, почему-то искали книги, вышедшие до 1933 года. Забрали и редкие книги, особенно было обидно за роскошный пятитомник Пушкина. Папа тогда, как и многие ответственные работники, ежемесячно получал талоны на бесплатное приобретение книг. Он закончил начальную школу, но стал высокообразованным человеком, так как много читал. А те запихали наши книги в мешки и унесли. На следующий день я аккуратненько снял с дверей папиного кабинета сургучные печати и вытащил оттуда лучшие из оставшихся книг. Потом пошел в соседний дом, где жил один из тех незваных гостей, и пожаловался на плохо сделанные печати, якобы они разломались. Этот тип чуть не спустил меня с лестницы, но все же кто-то из них пришел и поставил новые печати.
Этот случай показался Зине забавным, она залилась смехом:
– Ох, какой ты герой, курсант, сколько же тебе тогда было?
– Около пятнадцати.
– Стендаль был прав: «Юность – время отваги!» – Она произнесла это приподнято и погрозила пальцем: – Наверное, зря, курсант, тебе разрешили посещать библиотеку.
Опять мы оказались на минном поле. Вероятно, ей нравилось расспрашивать курсантов, узнавать наши литературные пристрастия, пытаясь понять, кто перед ней.
– А сейчас папа работает начальником большой стройки в Кыштыме, оттуда я и приехал в училище, – закончил я свой рассказ.
– Да, слава богу, крысы с человечьим лицом не съели твоего отца, – с сочувствием сказала Зина. – Посчастливилось тебе, курсант.
На этом мы расстались. Но я уже точно знал, что обязательно опять приду в библиотеку.
Юлик Герц. Саша Пушкарев
Как могли принять Юлика в училище?! Близорукий, без очков ни на шаг, лишь на ночь он укладывал их отдохнуть на тумбочке возле койки. Худощавый, с впалыми щеками. С носом, похожим на клюв цапли. Мешковатый. В строю он казался случайным человеком. И поразительно! Как ни пытался Артур – с первых же дней! – задавить парня, курсант не поддавался. Больше того, Юлик оказался старательнейшим из старательных, любой приказ взводного выполнял быстрее других – всегда пунктуально и точно.
Несмотря на сильную близорукость, Юлик прилично овладел всеми видами оружия, стрелял по мишеням не хуже других, успевал в строевой подготовке, а в уставах стал первым. Любые сложности в отношениях с командиром, и не только с ним, он превращал в шутку, мгновенно находя слова, гасившие раздражение. Как-то, еще вначале, Юлик вовремя не поприветствовал взводного, и тут же получил втык:
– Курсант Герц, – набросился на него Артур, – я вас заставлю отдавать честь всем столбам подряд!
Юлик улыбнулся и ответил своей любимой фразой:
– Мысль, не лишенная смысла.
Однажды «очкарик», как его именовали курсанты, не явился на утреннюю зарядку. Вечером узнали, в чем дело. Оказалось, проснувшись, он не обнаружил на тумбочке очков. Старшина обратил внимание на курсанта, который не вышел на зарядку. Герц сказал о пропаже, вернее, краже очков, тут же, на глазах старшины, направился к койке Яшки, одного из казаков, которого приметил утром возле своей кровати, и спокойно извлек очки из-под Яшкиной подушки.
Старшина замял дело, и Юлик решил сам постоять за себя. Вечером он подошел к ворюге:
– Как тебе не стыдно… – вроде бы спокойно начал Юлик.
– Ах ты, пархатый! – зло выругался Яшка. – Ты на кого замахнулся?!
Вот тут Юлик не выдержал и ударил, да так, что у Яшки потекла кровь из носа. Казаки мигом окружили взбешенного «очкарика». Дело принимало дурной оборот, назревала драка. Вмешался появившийся старшина. Через два дня курсанта Герца перевели в другую роту.
Ни я, ни Юрка не успели понять Герца и, возможно, сблизиться с ним. В первую нашу беседу он ослепил нас блеском своих речей, поразил непривычной учтивостью, от которой мы стали отвыкать. Я был буквально околдован его манерой держаться, красиво и умно говорить. Юрку словесные виражи Юлика не тронули, после первого же разговора он высказался определенно:
– Уж больно этот Герц какой-то искусственный, дерганый, весь в тревоге. И высокомерия в нем много, только себя слышит, отнюдь не ждет иных суждений.
Это он точно заметил. Герц старался во всем показать себя необычным, не пропускал случая кого-нибудь разыграть, был фантазером – а нам казалось, что он несет вздор. Объясняя свое неординарное поведение, Юлик шутил:
– Жизнь слишком коротка, чтоб ее принимать всерьез.
Как-то он назвал нас с Юркой «книжными червями», а себя объявил врагом книги. В то же время однажды продекламировал наизусть – при общем внимании стихшей казармы – знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть…». Мы с Юрой тоже были потрясены, я, например, вообще не читал Шекспира.
– Никак не могу понять тебя, Герц, – сказал Юрка, – кто ты: рыцарь мысли или гороховый шут? Только не обижайся, я по-дружески.
– Я и сам себя не могу понять, – ответил Юлик.
Когда мы собрались с Юркой в библиотеку, Юлик язвительно вопросил:
– Ну что, защитнички Родины, в Храм книги собрались? Больно вы в книгах живете, а завтра зачет по «максиму».
– Иди ты к черту вместе с твоими советами, – огрызнулся Юрка.
Юлик и потом не раз пытался убедить нас в бесполезности чтения.
– Книги приучают к чужим мыслям, а значит – к несамостоятельности суждений! – возглашал Юлик. – Чтение – это сон мысли!
Мы с Юркой не реагировали на столь примитивные, как мы полагали, взгляды, – отходили, оставляя его в одиночестве.
Зато когда мы расставались, Юлик поглядел на нас с Юркой таким долгим горестным взглядом, что мы его пожалели.
Уход из взвода «очкарика» никого не взволновал, остался малозаметен, а лейтенант ему явно обрадовался.
Вскоре наш взвод восполнили, место Герца занял Саша Пушкарев – уральский крепыш, спортсмен, классный курсант.
Он понравился мне с первого взгляда. Рослый, физически развитый, с крупными чертами лица, широкой грудью, крепкими руками. Казалось, такие люди родились, чтобы стать вожаками. Саша не стал им, но в спорте преуспел: возглавил волейбольную команду училища.
Спортсменов среди курсантов было немного, да командиры не очень и заботились о воспитании новых спортсменов – канитель! А вот получить в готовом виде волейболиста, гимнаста, конькобежца, лыжника – это пожалуйста! Сашка же не только сам преуспел, но и старался привлечь к спорту каждого.
Кругозор Саши был невелик. Зато беспредельны были его душевность, доброта, щедрость. Он никого не утомлял, никому не надоедал, всегда был открыт и приветлив.
Комиссар
Комиссар батальона посещал нас чаще, чем иные командиры. Например, своего комбата за время учебы мы видели всего два раза: во время приема и в день принятия присяги. Встреч с комиссаром мы всегда ждали, и они нас не обманывали. Он приходил в казарму то с радостным, то с мрачным лицом, – как мы понимали, это зависело от событий на фронте. А вскоре «солдатский телеграф» донес весть о трагической судьбе двух его сыновей, кадровых командиров, – оба погибли в первые дни войны. Однако этот человек всегда вел себя ровно, старался быть приветливым, искренним. Сколько воли и мужества нужно было иметь, чтобы так владеть собой.
Комиссар никогда не уходил от острых вопросов, не лавировал; он пытался отвечать нам правдиво, хотя все чувствовали, как трудно это ему дается. Говорил он просто и ясно, разъяснял логично и аргументированно. Правдивость его, по тем временам, граничила с личной храбростью.
– На учениях один из «красных» пленил «синего» и отвел к командиру для допроса, – однажды рассказал комиссар. – Тот рассердился: «Зачем ты взял его в плен? Если начнется война, солдаты противника сразу же станут переходить на нашу сторону, появится много «языков». Вот такими мы были наивными. Не знали, насколько страшен враг, ослепленный гитлеровской пропагандой.
В Тюмени открыли тыловые госпитали для тяжелораненых, комиссар их навещал, беседовал с ранеными и часто рассказывал нам об их драматичных судьбах. Впервые не из газет, а после личных встреч комиссара с ранеными-очевидцами, мы услышали о красноармейцах, чудом вырвавшихся из плена, о жутких массированных бомбежках поездов и пароходов с гражданским населением, о бессмысленной гибели детей, женщин, бежавших от оккупации и расстреливаемых с самолетов на дорогах, о бомбежках в прифронтовой полосе санитарных составов и госпиталей…
Своей открытостью он внушал доверие, притягивал к себе. Встречаясь или беседуя с ним, каждый знал, что он никого не унизит, не обидит, не обругает, а поддержит, поможет. Комиссар умел слушать и пытался понять – бесценные качества, которые, увы, имеет не всякий. Естественная простота ощущалась не только в его речи, но и в умении себя держать, в теплом, искреннем отношении к людям.
Встречи с комиссаром окрыляли, давали пищу для размышлений; я понял тогда, что владеть массами – это большое искусство. Казалось, этот человек весь соткан из доброты; в то же время он страстно ненавидел фашистов и, встречаясь с нами, всякий раз подчеркивал это, старался внушить нам ненависть к врагу, подкрепляя свои мысли примерами из знаменитых в то время фронтовых очерков и военной публицистики Эренбурга, Шолохова, Алексея Толстого, Константина Симонова. Он поступал так потому, что понимал, насколько мы еще зеленые, плохо знаем страшного противника, с которым совсем скоро нам придется воевать.
Стоит рассказать и о дискуссии по «еврейскому вопросу», случившейся на политзанятии. Помимо политрука – заместителя комиссара, который вел занятие, в кабинете присутствовал и сам комиссар. Один из казаков вдруг спросил:
– Почему фашисты ненавидят евреев и всех их убивают?
Политрук задал встречный вопрос:
– Откуда у вас такие сведения?
Курсант покраснел, заерзал на табуретке, ответил уклончиво:
– Все так говорят.
Вот тут-то и прозвучал грозный комиссарский глас:
– Так отвечать командир Красной Армии не имеет права!
Далее, уже спокойнее, комиссар рассказал о расовой политике Гитлера, о роли антисемитизма в фашистских планах завоевания мирового господства.
– Гитлеровцы убивают не одних евреев, – подвел итог комиссар. – Русских, белорусов, украинцев они тоже убивают. А в первую очередь убивают коммунистов, комсомольцев, комиссаров и военнопленных. Вы должны уметь разбираться в политике, чтобы уметь разъяснять ее своим солдатам.
Из всех встреч с комиссаром особенно запомнилась одна – состоялась она под самый конец учебы в училище – он поделился с нами своим пониманием роли командира на войне. Все, сказанное им, относилось к нам – будущим командирам взводов, и рота буквально замерла, курсанты прислушивались к каждому сказанному слову.
– Для солдата его командир – это постоянный и единственный главный представитель Родины, – сказал комиссар. – Самый близкий для него человек во фронтовой жизни – в дни успеха, поражений и, возможно, в час его гибели. Командир обязан на собственном примере научить солдата любви к Отечеству, а это главный залог нашей победы. В свою очередь командир ответственен перед Отечеством за судьбы вверенных ему людей, за их воспитание и обучение, за обеспечение их физических и духовных нужд. Достигнуть желаемого можно только на основе солдатского братства – внутренней связи между командиром и подчиненным. На фронте основная забота командира – солдат! Фельдмаршал Суворов, обходя ночью спящий лагерь и встретившись с караульными, попросил их петь и разговаривать потише: «Пусть спокойно поспят русские витязи». Разумеется, песни караульных никак не могли потревожить спящее войско. Но на следующий день весь лагерь уже знал, что сам полководец говорил шепотом, чтоб не помешать спящим солдатам. Так рождается братство. К этому вы должны стремиться.
Кто-то спросил:
– Что вы считаете самым важным в личности командира?
– Честь! – отрубил комиссар. – Во все времена в русской армии главной святыней для командира считалась честь!
Мы с Юркой ахнули! А где вера в партию? в коммунизм? Где верность присяге? На тебе: честь! Как не вязались со сказанным бульдожьи повадки нашего лейтенанта, его отношение к нам, курсантам, – завтрашним командирам. Впрочем, где-то таилась и другая мысль: а может быть, то, что проделывает с нами Артур, – это и есть проведение в жизнь знаменитого суворовского принципа: «Тяжело в учении – легко в бою»? Но нет! Не в такой же форме!
А комиссар продолжал:
– Честь командира – это его высокие нравственные качества и его верность присяге. Воля, характер, честь закаляют мужество, облагораживают храбрость – без них нет командира.
Только позднее мы поняли: то было последнее напутствие комиссара, – видимо, он уже знал о нашей досрочной отправке на фронт.
Опять «еврейский вопрос»
Разговор с комиссаром «по еврейскому вопросу», видимо, не пошел впрок казакам. Скандал произошел в бане. Как ни старался я прикрыть обеими руками свое мужское достоинство, примитивная хитрость не сработала, скорее распалила Фоню, самого задиристого курсанта с коротеньким чубчиком. В присутствии взвода (мы уже одевались) он громким голосом съязвил в мой адрес:
– Чего прячешь свой «мундштук»? Все уже видели, что ты обрезанный еврей.
Я растерялся – просто не ожидал подобной гнусности. Спас неловкое положение Шурка.
– Фоня! – заорал он. – За то историческое надругательство над младенцем, что тебе как кость в горле, отца Борьки вышибли из партии. А ты свой… хошь выставляй, хошь прячь, все равно душонка твоя как была, так и есть говенная! Не цепляйся больше, курвий лапоть, к курсанту! Усек?!
У Фони от неожиданности чуть подштанники не упали; он обалдело поглядел на братву, ища поддержки, и, не найдя таковой, опустил голову, не стал цеплять и Шурку. После столь неприятного случая Женечка назвал казачью шпану «разбойниками». А как их иначе назвать?
Сколько пакостей они учиняли в казарме! Мочились в чужие сапоги, сбрасывали с «очка» в уборной, разбрасывали постели, по-мелкому воровали, в бане срезали с кальсон тесемки, не давали всем спать; во время посещения клуба – нам раз в две недели показывали кино, – если им что-то не нравилось на экране, орали, как бешеные, хлопали стульями. Как ни странно, им все сходило с рук. Курсанты их не просто не терпели, а презирали, но связываться с ними никто не желал. А жаловаться начальству в армии не принято – такова старая армейская традиция. Братва изводила даже Артура, окрестила его «эстонским жидовином». Все это было гнусно, противно и грустно.
За полгода из девятнадцатилетнего романтика, фантазера, «интеллигентика», как окрестили мою персону курсанты, предполагалось вылепить крепкого командира, способного не только распоряжаться человеческими судьбами, но и самому беспрекословно выполнять приказы вышестоящего. Был ли я готов к этому? Вероятно, нет. Вспоминаю случай, который сам по себе и не важен, но хорошо высвечивает мой юношеский портрет.
Обычный учебный день. Мы зубрим полевые уставы. Я сижу в последнем ряду, на коленяху меня тургеневские «Вешние воды», прикрытые для видимости растрепанными страницами устава. Артур, заметив мою слишком уж простую хитрость, как дикий зверь, одним прыжком оказался рядом, выхватил книжку и, даже не взглянув на обложку, остервенело швырнул ее в печку, в которой, весело потрескивая, горели дровишки. Взволнованный прочитанным, отключившийся от реальности, забыв о том, что передо мной командир, я, как мальчишка, выпалил ему в лицо:
– Как вы смели?! Вы можете наказать меня, но сжигать великого русского классика!..
Лейтенант, оборвав мою гневную речь, скомандовал:
– Встать! Смирно! Два наряда вне очереди! Великому классику – первый, второй – вам!
Курсанты от хохота держались за животы; спокоен, как всегда, был лишь Юрка.
Когда сегодня я вспоминаю этот случай, он кажется мне забавным. Но тогда мне было далеко не смешно, мои слова были совершенно искренни, я не понимал поступка лейтенанта, смеха товарищей.
Вечером я чистил картошку, а потом мыл сортир.
Уставший улегся на койку, в голове вертелось всякое. Как сложна жизнь! Я беспомощен во всем, что невозможно мерить школьными рамками, – это ужасно! Почему мне не удается перешагнуть порог, стать взрослым? Кто может помочь мне? Мои командиры? Нет. Кто же?.. Мы живем в искусственном мире – мире фантазий и иллюзий. Научились красивым фразам и не научились исполнять даже то немногое, что умеем. Наши головы забиты цитатами, причем девять из десяти этих догм – непонятны, туманны или ложны. Что же ценно, а что – нет?! Да, надо прекратить лгать себе и другим. Как все просто! Но как это сделать?! Пройдет совсем немного времени, и мы поймем: лишь самые простые честные поступки определяют ценность человека. Только я сам могу и должен помочь себе стать взрослым.
Как я отнесся к поступку командира? Неужели не понятно? Командир – это власть, солдат – бессловесный подчиненный. С древности до наших дней военная машина держится на жесткой субординации.
