Борис Алексеев
Мы встретимся
– Антон, и всё-таки ты слишком категоричен. Демократия – штука древняя. С одной стороны, она – безусловное зло, с другой – единственная надежда человека быть услышанным. И в монархии, и в парламентаризме, да и в Советской власти было всё, и хорошее и плохое. Может быть, надо к человеку повнимательней присматриваться, искать в нём самом начала добра и зла?
– Э-э, что ты говоришь! Эффект толпы, слышал про такое? В толпе человек аннигилируется как личность, превращается в материал. Толпа – среда, над которой обязательно появляется безумец. И чем безумнее его речи, тем податливее толпа. Толпа – это множество подобных. Она держится на подобии, но жаждет безумия! Так жаждет воды путник, палимый солнцем.
– Красиво говоришь! Уж не сочинитель ли ты, Антоша, я ведь про тебя ничего не знаю.
– Учусь, Артёмка, учусь. А пока, как Платонов, двор литинститута мету. За день, знаешь, столько литер набросают, и всё мимо урн – в общем, работы хватает!
Артём разлил по рюмкам остаток водки, встал, поставил рюмку так же, как Антон, на ладонь и приготовился сказать поминальное слово.
– Во мне со смертью Константина Олеговича ушла из сердца ненависть, а из ума злоба. Вот жена Вера который год тянет меня на исповедь к священнику. «Исповедай перед Богом сердечную тяжбу, тебе легче станет!» – говорит она мне. Она права, носить в себе груз непонимания действительно тяжело. После того, что с нами случилось, я чуть рассудок не потерял. Как ни старался понять смысл произошедшего, кроме невнятной обиды и безалаберной злости на ум не приходило ничего. Узнав о смерти Олеговича, я сначала захлебнулся волной горечи и какого-то сердечного удушья, но потом вдруг всё схлынуло, и я почувствовал себя, прости за откровенность, счастливым. Ты сказал, что Олегович назвал самый страшный день в жизни каждого из нас своим самым счастливым днём. Точно так же его смерть освободила меня от вереницы пережитых страхов и сердечной злобы. Олегович будто исповедал меня, вобрал в себя и унёс из этой жизни огромный ком нечисти, который достался всем нам в то страшное утро. Мне ещё не представился случай убедиться, но я внутренне чувствую, что могу спокойно смотреть в глаза омоновцу, стрелку БТРа, положившему ребят на Горбатом мосту, Ельцину с экрана телевизора. Все они пытались превратить меня в труп или, хуже того, в злобного дикаря, но у них, теперь я знаю это точно, ничего не получилось. Нет, я не простил и, наверное, не прощу никогда, но над моим сердцем больше нет их чёрной власти. Помнишь древнюю поговорку: «Вы можете меня убить, надругаться над телом, но вы не можете причинить мне зла». Так вот, они больше не могут причинить мне зла! Олегович – чудесник. Нам было легко и не страшно рядом с ним живым, а теперь его смерть стала нам оберегом. Светлая ему память!
Ребята расплатились с мадонной советского общепита и покинули гостеприимный «Домбай».
Глава пятая. Двадцать лет спустя
Пролетело двадцать лет, как одна маленькая жизнь. Сентябрьским вечером 2014-го года в квартире заслуженного художника России Шевелёва Артёма Викторовича раздался телефонный звонок. Трубку поднял хозяин жилища.
– Антон, ты что ль? Ну, здравствуй!
Голос в трубке не узнать было невозможно.
– Артёмка, радость моя, если можешь, приезжай на Киевский к семи. Простимся.
Артём хотел расспросить друга подробнее, но не стал: когда не виделись больше десяти лет, спрашивать, куда ты собрался, смешно. Задолго до назначенного часа он отложил кисти, взял на всякий случай пару фотографий последних лет, оставил жене записку (к сотовым телефонам Артём так и не привык) и вышел из квартиры.
Они встретились в зале ожидания. Обнялись, как тогда в Девятинском, и, с трудом отыскав свободное место, присели на лавочку возле каких-то автоматов.
– Кто ты, что ты, куда, зачем – говори, – начал было Артём.
– Артёмка, как же я рад тебя видеть! Прости десятилетнее молчание. Так было надо. Больше ничего тебе не скажу, просто посидим рядом. Как Тихон?
– Тихон молодец. Окончил МИФИ, работает в Курчатнике, говорят, будущее светило. Ну а ты? Женился, дети?
– Куда там! – Антон посмотрел на часы. – Мне пора. Как всё устроится, напишу.
– Что всё?
– Ну как ты не поймёшь – всё, что устроится! – Антон улыбнулся, обнял Артёма за плечи и уткнулся лбом в лоб товарища. – Ну, прощай!
Он поднял с пола походный саквояж, быстрыми шагами направился к выходу из зала и через десять-пятнадцать секунд потерялся из вида. Озадаченный, Артём Викторович вышел за территорию вокзала: «Не понимаю! Какие-то шпионские страсти. Впрочем…»
Больше полугода от Антона не было никаких вестей. Но вот майским воскресным утром за несколько дней до Дня Победы в квартире Шевелёвых раздался звонок. На часах было без четверти девять. Артём Викторович принимал душ, дверь открыла Вера Павловна. Перед ней стоял молодой офицер и держал именной пакет для хозяина квартиры.
– Проходите, Артём Викторович сейчас выйдёт.
Лейтенант снял фуражку, тщательно вытер подошвы сапог и вошёл в прихожую.
– Проходите в гостиную. Хотите чаю?
– Нет-нет, благодарю. Я подожду.
Через несколько минут, вытирая голову полотенцем, в прихожую торопливо вошёл Артём.
– Здравствуйте. Я вас слушаю.
– Артём Викторович, вам именной пакет. Прошу вас вскрыть депешу и передать ответ мне лично. Я подожду, сколько необходимо.
Артём взрезал край пакета и достал письмо. Пробежав глазами содержимое, он поспешно ответил:
– Конечно, конечно. Я только переоденусь.
– Разрешите вас подождать в машине? – лейтенант отдал честь.
– Да-да, конечно. Я сейчас.
Закрыв за лейтенантом дверь, Артём быстрыми шагами направился в спальню.
– Вера, Верочка, где мой синий костюм и галстук в горошек?
– Ты куда ни свет ни заря? Мы же в храм собрались?
– Антон объявился! Представляешь!
– Антон? Как хорошо… – Вера Павловна задумчиво посмотрела в окно. У подъезда стоял огромный чёрный «Мерседес», и лейтенант разговаривал с молодым парнем-шофёром, одетым в солдатскую полевую форму.
Артём Викторович поспешно вышел из квартиры, спустился в лифте на первый этаж и вышел из подъезда.
Вера Павловна наблюдала в окно, как лейтенант отворил заднюю дверцу машины и, захлопнув её за Артёмом, сам сел на переднее сидение.
Мерс, покачивая полированными боками, медленно тронулся со двора.
«Интересно, куда мы едем?» – размышлял Артём, но что-либо выспрашивать не хотелось. Они миновали площадь Гагарина и с Ленинского проспекта свернули на улицу Косыгина. Машина мчалась, будто над самой Москвой-рекой, не обращая внимание на цвета светофоров и ограничительные знаки скорости. Перед смотровой площадкой шофёр включил мигалку. За смотровой показался Троицкий храм. Артём невольно припомнил славного настоятеля, ныне почившего отца Сергия Суздальцева, и то, что Москва обязана ему дивной росписью в храме Георгия Победоносца на Поклонной горе, где он в девяностые годы так же числился настоятелем. «Помнится, как-то он мне и говорит, – воспоминания проносились в голове Артёма со скоростью движения «Мерседеса», – «Вот, Артём Викторович, нашёл я богомаза достойного. Отыскал-таки, и где б вы думали – в Заиконоспасском монастыре обнаружил! Зовут Борис Алексеев. Хорошо пишет. С ним и буду писать Георгия!»
