Богдан Сушинский
Антарктида: Четвертый рейх
– Именно эта идея – сотворения расы космического богочеловека – наиболее близка идее и духу арийского нацизма, – решительно взбодрился фюрер. – Мы с готовностью воспримем ее как основу своей тайной доктрины.
– Вы обязаны воспринять ее как основу своей тайной доктрины бого-арийского нацизма, или, точнее говоря, арийского космонацизма[16], – популярно объяснил фюреру его функцию Посланник Шамбалы. – У вас не существует выбора. Когда вершится эта война, космогонический арийский нацизм, в отличие от сионистского капитализма, иудо-славянского коммунизма и итало-германского фашизма, станет ведущей политической религией евразийского континента. Именно в арий-нацизме, как в духовном мироучении, способствующем выживанию нынешней цивилизации и ее переходу в Космическую Расу Богочеловека, сумеет найти себя духовная элита большинства рас и наций. Потому что, вопреки постулатам германского нацизма, арий-нацизм как новое мироучение, исходит не столько из кровного, сколько из духовного арийства народов. То есть арийнацизм – не что иное, как духовное вхождение элиты многих народов в высшую, космическую, ступень транснационального духовного арийства. Сотворение арийского нацизма на основе какой-либо одной земной нации уже не имеет перспектив.
Посланник Шамбалы умолк, считая, что сказанного им вполне достаточно, чтобы прояснить тайну своего появления в Германии. Однако понадобилась еще как минимум минута, чтобы фюрер перемолол услышанное на жерновах своих мыслей и вернул себе способность к общению:
– Но сами-то вы?.. Кто вы в действительности? Какими полномочиями обладаете и, вообще, какова ваша миссия в Германии? Говорите откровенно, это останется между нами.
– Перед вами – потомок богокороля Тора, сын правителя Шамбалы, один из Духовных Принцев Шамбалы. В то же время я являюсь консулом Шамбалы во Внутреннем Мире Антарктиды.
– Внутреннем Мире… чего?!
– Антарктиды. Я понимаю, что вам хочется выяснить, что собой представляет этот Внутренний Мир. – Только теперь Принц Шамбалы освободил кресло фюрера и вышел из-за стола. – Частичный ответ вы получите после того, как из Антарктиды вернется ваша экспедиция.
– Но мы не посылали экспедицию в Антарктиду.
– Вы отправите ее сейчас. На авианосце «Швабенланд», который в эти дни переоборудуется на гамбургской верфи для похода в Арктическую Канаду. Отправьте туда менее подготовленное судно и менее подготовленный экипаж. Но проводы устройте пышные, чтобы отвлечь внимание от похода в Антарктиду, который, наоборот, должен проходить в условиях особой секретности. Очень важно, что «Швабенланд» является авианосцем и оснащен паровой катапультой для запуска гидроплана. Во главе экспедиции я бы посоветовал поставить двух опытных полярников: фон Риттера и фон Готта. Будьте готовы к тому, – молвил Принц Шамбалы, уже направляясь к выходу, – что этот поход в Антарктиду станет началом нового поворота в истории рейха, началом создания Рейх-Атлантиды.
Фюрер подался вслед за ним, однако Принц Шамбалы уже закрыл за собой дверь. Вождь рейха выбежал в приемную, пронесся через Мраморный зал и, увидев в конце просторного фойе беззаботно беседовавших Раттенхубера и Рудольфа Гесса, прокричал:
– Где он?!
– Кто? – удивленно спросил Гесс.
– Не задавайте мне дурацкие вопросы! – заорал Гитлер. – Вы, Раттенхубер, знаете, о ком я! Он только что должен был выйти из Мраморного зала. Другого выхода здесь нет.
– Из зала никто не выходил, мой фюрер, – заикаясь, ибо он всегда начинал слегка заикаться, когда слышал крик фюрера, проговорил начальник личной охраны.
– Но этого не может быть! Вы для чего стоите здесь, штурмбаннфюрер?! Зачем мне нужна такая личная охрана?!
– Но здесь действительно никого не было, мой фюрер. Господин Гесс может это подтвердить. Как и охрана у входа.
Фюрер почти вплотную приблизился к Раттенхуберу, взглянул ему в глаза, затем перевел взгляд на широкую, устланную коричневым, с черными орнаментальными свастиками, ковром, и, не веря ни Раттенхуберу с Гессом, ни тем более самому себе, молча, обессиленно опустив плечи, побрел к Мраморному залу.
4.
Январь 1939 года. Антарктика. Борт германского авианосца «Швабенланд».
Фрегаттен-капитан фон Готт и сам поднялся на мостик лишь незадолго до появления там командира корабля. Его ночная вахта неожиданно была прервана докладом дежурного радиста: «Вам шифрограмма из штаба Гиммлера! Лично. И совершенно секретно».
«Мне или командиру корабля?» – уточнил по внутренней связи барон.
«Лично вам! – последовал четкий ответ. – Под грифом, обозначающим “без права оглашения”».
«То есть?..» – впервые сталкивался с подобным грифом Полярный Барон, у которого не было опыта службы в военном флоте «времен фюрера».
В последние годы он вообще был далек от военно-морских реалий. Сначала были разведывательная школа абвера и «деликатная миссия» в Аргентине и Чили, где в это время между Германией и США разгоралась «подковерная» борьба за влияние на местные режимы; затем последовала учеба, с одновременной работой в должности специалиста по латиноамериканским странам, в секретной диверсионной Школе «морских дьяволов» в Италии; и, наконец, постижение наук на секретных международных «Фридентальских курсах» руководителей диверсионных групп и повстанческих движений, с некоторых пор опекаемых самим Отто Скорцени.
Так что все это: и возведение в высокий морской чин, и назначение на «Швабенланд», – произошло как-то слишком уж неожиданно, как происходит только по воле Господа… или фюрера. Что почти одно и то же. И то, что он направлялся сейчас в сторону Антарктиды, а не в сторону Канадского или Русского Заполярья, в его восприятии тоже было чистой случайностью. Но это – в его личном восприятии. На самом же деле Полярный Барон прекрасно понимал, что его готовят к какой-то особой длительной миссии. И вряд ли она ограничивалась обязанностями помощника командира и начальника службы безопасности авианосца «Швабенланд».
«То есть вы не имеете права сообщать о содержании шифрограммы никому, – просвещал его тем временем дежурный радист, – включая командира корабля».
«Вот как?! – почти ритуально поскреб ногтями свой заросший подбородок Теодор фон Готт. – Значит, вы считаете, что мир все еще у наших ног?»
О том что «Мир все еще у наших ног» – тоже почти ритуальная поговорка фрегаттен-капитана, радист не знал. Да ему и не положено было знать это. Зато он знал о кое-чем ином, в данной ситуации более важном, а посему напомнил:
«Шифр, господин фрегаттен-капитан, – в вашей каюте, в персональном сейфе».
Вернувшись к себе в каюту, фон Готт вскрыл сейф и, воспользовавшись шифром, прочел радиограмму, текст которой хоть как-то проливал свет на истинную цель его очередных полярных блужданий: «Задание определит Консул. Подготовьте Кассандру. Ветер из Анд. В запасе трое суток».
Под кличкой Кассандра выступала давно и хорошо известная ему диверсантка Норманния фон Криффер, которая в эти минуты наслаждалась предутренним девичьим сном в каюте ученых дам, расположенной палубой ниже. То, что задание им нужно будет выполнять вдвоем с Кассандрой, – тоже было ясно, иначе она бы не оказалась вместе с ним на борту «Швабенланда». Как нетрудно было догадаться, что «ветер из Анд» предвещал переброску в Латинскую Америку, до которой отсюда, из Антарктики, в общем-то рукой подать.
Так что единственное, что Полярного Барона по-настоящему интриговало сейчас, – это появление загадочного Консула, которому и велено определить цель его «неофициального визита» в Анды. Откуда этот Консул должен был появиться? Из недр Антарктиды, что ли? Или, может быть, во время всего месячного плавания он прохаживался палубами «Швабенланда», ожидая условного сигнала в виде такой же шифрограммы, только врученной лично ему?
Задаваться вопросами по поводу того, почему задание не было определено еще до выхода в море; почему в Германии не названа была хотя бы страна «неофициального визита» и почему его как разведчика лишили возможности освежить в памяти язык да приглушенные временем и конспирацией связи, – теперь уже бессмысленно. Но и единственным оправданием штабистов Гиммлера оставалась разве что исключительная секретность задания, да зависимость его от готовности и воли таинственного Консула.
Едва он покончил со своими диверсантскими умозаключениями, как в каюту постучали, и на пороге восстала графиня Норманния фон Криффер.
– Кажется, вы хотели поговорить со мной, барон? По-моему, вы оч-чень этого хотели.
Несколько секунд Норманния все же дала ему, чтобы он мог обрести дар речи и промямлить что-то более или менее членораздельное:
– В общем-то… Но теперь уже – да.
– Нет, чтобы ответить холодной нормандке со всей пылкостью своей баварской страсти!
Готт грустно улыбнулся. В свое время он и в самом деле каждое появление этой женщины пытался встречать «со всей пылкостью своей баварской страсти». Вот только Норманния неизменно отвечала непреклонностью «холодной нормандки». И так было множество раз.
Она, конечно же, была влюблена: она отважно следовала за ним в вечерние пивные и храбро вступалась за него всякий раз, когда после очередной кабачной потасовки Барон-Дровосек оказывался в полицейском участке. Но как только дело доходило до постели, тут же твердо напоминала, что она, графиня фон Криффер, видит себя только «женщиной у домашнего очага, и ни в коем случае – подругой у костра бродяги».
И трудно было понять: то ли она нежно намекала на то, что в постели с ним окажется только после венчания, то ли пыталась сразить грубым намеком на его хроническую бедность и столь же хроническую бездомность. Единственным «сексуальным» достоинством Норманнии было то, что она никогда не устраивала ему сцен ревности. Его половую связь с любой из женщин она называла обезьяньей страстью, и относилась к ней с той же долей пренебрежительной терпимости, что и ко всякой иной «животной потребности» мужчины.
– Значит, вам известно о радиограмме?
– О радиограмме?! – переспросила графиня, оттесняя Готта вглубь каюты и столь же решительно входя в нее. – Сейчас, в третьем часу ночи?
– Как ни странно. Только что расшифровал.
– Там говорится: «Вы в опасности! Ждите ночного визита женщины! Спасайтесь»?
– Почти дословно. Так вы и в самом деле не знали о ней?
– Как и о вас – в течение нескольких последних лет.
– Тогда почему вы решили, что мне нужно поговорить с вами?
– Не знаю. Предчувствие. И потом, вспомните о моем псевдо – Кассандра!
«Неужели действительно обладает способностью предугадывать, предсказывать? – в который раз удивлялся Теодор фон Готт, хотя знал эту женщину уже немало лет. – Отсюда и прозвище – Кассандра!»
– Но поговорить нам в любом случае необходимо.
– Давно вы так решили?
– Сейчас не время выяснять отношения. И вообще, мир все еще у наших ног.
– Тогда понятно: сия мысль посещает вас с того самого времени, когда увидели меня на палубе и сообразили, что на самом деле под легендой гляциолога Кристины Ордании на судне находится диверсантка Норманния фон Криффер.
– А ведь увидел почти спустя неделю после выхода в море.
– Ничего удивительного: судно огромное. Да и мне больше нравилось наблюдать за вами издали, не афишируя нашего знакомства.
– «Наблюдать издали» в порядочных домах называется «шпионить».
– Хотите, чтобы я высказалась относительно начальника службы безопасности экспедиции, который только к исходу пятого дня узнает, что по судну спокойно разгуливает террористка?
– Меня назначили сюда за два дня до отплытия, не ознакомив даже со списком экипажа и научной команды. Сказали, что этим занимается служба СД. Поэтому я вполне допускаю, что по палубам «Швабенланда» может разгуливать несколько вполне реальных террористов.
– Для разведчика такого уровня, выпускника «Фридентальских курсов», – очень жалкое оправдание, – добивала его Норманния, уже повалив в постель и бесцеремонно расправляясь с брюками.
– Тебе это не напоминает нашу прощальную встречу? – успел спросить барон, предаваясь блаженству ее ласк.
Это было в тот первый и последний раз, когда она позволила себе постельную вольность с ним. Готт понятия не имел, каков был ее опыт в оральном сексе, но что получилось у нее потрясающе – это он готов засвидетельствовать хоть на Страшном суде.
– Можешь считать нашу сегодняшнюю встречу естественным ее продолжением, – промурлыкала Норманния, приготовившись еще раз продемонстрировать свое любовное мастерство.
«Почему же мы не занимались этим все годы нашего знакомства?!» – воскликнул Теодор в тот прощальный раз, когда, после третьего или четвертого захода, Норманния наконец, оставила его в покое.
«Просто я решила, что тоже имею право на свою долю обезьяньей страсти, – мстительно ответила она. – Что же касается уроков, то их я брала у профессионалки вместе с двумя начинающими жрицами любви, которых эта секс-инструктор обучала на муляжах».
«То-то я думаю!.. Однако мир все еще у наших ног! Могу себе представить, что тогда вытворяет сама секс-инструктор!»
«Вот этого ты себе как раз представить не можешь, – многозначительно ответствовала Норманния. – И не вздумай разыскивать ее и напрашиваться в секс-клиенты».
«Это что, сцена необузданной ревности холодной нормандки?»
«При чем здесь, к черту, ревность?! Ты же знаешь, что я понятия не имею, что это такое – ревность!»
«До сих пор экстазов ревности за тобой действительно не наблюдалось. Тогда почему? Потому что до секс-клиентов она уже не снисходит?»
«Потому что в твоих ощущениях я должна оставаться непревзойденной! Понимаешь, непревзойденной!»
«Но ты в любом случае останешься непревзойденной!»
«Только не после ночи, проведенной с этим сексуальным удавом, скрывающимся под личиной секс-инструктора. После свидания с ней тебе придется то ли долго убеждать себя в моей непревзойденности, то ли откровенно лгать».
«А чтобы этого не происходило, давай будем встречаться как можно чаще», – решил воспользоваться ситуацией фон Готт.
«Не обольщайся, не обольщайся!»
«Тогда хотя бы еще раз, скажем, завтра?» – с надеждой взмолился фон Готт. Вот когда она по-настоящему воспылала – эта его «баварская страсть»!
«Никогда больше! – гордо вскинула подбородок эта юная аристократка. – А если и встретимся, то только через много лет. Так что вспоминай и страдай!»
«Но какой в этом смысл?!»
«В страдании. Я сказала: “Вспоминай и страдай”! С какой бы женщиной ты теперь ни предавался своей обезьяньей страсти, все равно вспоминать будешь только меня, и желать будешь только меня, и страдать будешь только по мне, графине Норманнии фон Криффер. Которая всегда видела себя женщиной у домашнего очага, а не подругой у костра бродяги, но которую вы, жалкий барон, так и оставшийся на всю жизнь Дровосеком, этой житейской привилегии лишили. И никогда впредь не вздумайте утверждать, что мир все еще у ваших ног!»
5.
Август 1943 года. Германия. Остров Узедом в Балтийском море. Ракетный центр «Пенемюнде».
Пожалуй, это был один из самых теплых вечеров, которые Герману Шернеру посчастливилось прожить на романтическом прибрежном острове. Южный, пропахший луговыми травами ветер прорывался откуда-то из глубин Померании, устало теребил кленовую листву на аллеях старинного графского парка и незлыми смерчами уходил в сторону теперь уже сиротливо опустевших причалов насквозь засекреченной рыбацкой деревушки Пенемюнде.
Когда он утихал, со стороны Поморской бухты на секретный поселок Общества кайзера Вильгельма[17] накатывались будоражащие воображение запахи морских водорослей, уже полуразвалившихся, но все еще пропахших рыбацким потом, баркасов да запутавшейся в неводах детства романтики далеких странствий.
Всего лишь неделю назад унтерштурмфюрер СС Герман Шернер получил звание доктора философии. И ничего, что он, технарь до мозга костей, терпеть не мог философию и философов, а строго засекреченная тема его диссертации касалась «аэродинамических и энергетических основ летательных аппаратов особого назначения», которые, скрываясь под кодовым названием «Проект “Haunebu”», могли означать только одно – летающие диски.
Даже такие киты ракетостроения, как Вальтер Ридель, Вернер Браун и Вальтер Гиль (тоже, кстати, пенемюнденские «доктора философии»), допущенные до ознакомления – только в секретном архиве Испытательной команды Норд[18] и только в присутствии ни черта не смыслившего в этой тематике особого уполномоченного СД, – и те листали его объемистый труд с мистической дрожью в руках. Предчувствуя, что соприкасаются с чем-то таинственным и почти потусторонним.
И если сейчас, стоя на веранде изысканного в своей древесной простоте шведского коттеджа, молодой офицер СС и столь же молодой доктор философии предавался каким-то философским изысканиям, то касались они исключительно его собственного восхождения на вершину германской науки, на эту «Фудзияму славы и духа».
Выпускник берлинского Университета Фридриха-Вильгельма (того же, что и научно-технический руководитель[19] Пенемюнденского Центра тридцатитрехлетний барон Вальтер фон Браун), он уже со второго курса углубленно увлекался аэродинамикой. А затем благодаря своему отцу, начальнику Секретного отдела Берлинской высшей технической школы, познакомился с сутью работ специалиста по ракетным двигателям профессора Гельмута Вальтера и специалиста по расчетам ракетных траекторий доктора Эрнста Штулингера; с изысканиями алхимика из группы ракетного топлива концерна «ИГ Фарбениндустри» доктора Фрица Гаевского и некоторыми техническими проектами инженера Эберхарда Рееса, которого совершенно недавно Браун назначил директором Пенемюнденского ракетного завода.
Это отец, оберштурмбаннфюрер СС Максимилиан Шернер, опытный инженер-авиатор из благородного рода саксонских маркграфов Шернеров, ненавязчиво сводил его с нужными людьми, популяризировал научные взгляды и первые научные публикации сына, а главное, никогда не скупился во время застолий в кругу военно-технической элиты. Это он создавал для своего Шернера-младшего уникальное досье из работ, имен, патентов и технических идей, благодаря которому Герман постепенно превращался в обладателя почти энциклопедических знаний в области авиа- и ракетостроения.
Однако по-настоящему Герман Шернер нашел свое истинное увлечение только тогда, когда, с помощью начальника исследовательского отдела министерства авиации Вольфрама фон Рихтгофена, отец сумел добиться для него доступа к совершенно секретным материалам, связанным с летающими дисками, время от времени появлявшимися то над Германией, то над Францией, Италией и некоторыми другими странами – неизвестно откуда и непонятно с какой целью.
Охваченный романтикой этих наблюдений, свидетельств и версий, Герман ознакомился с ледовой космогонией Ганса Гербигера, вступил в общество «Туле» и освоил основные принципы так называемого конвертора Ганса Колера, основанного на принципе превращения гравитационной энергии в электрическую. Это была прекрасная пора познания, когда Герману, еще в университете прозванному Провинциальным Умником, казалось, что он вот-вот подступится к тайне со времен Александра Македонского известных «солнечных дисков» и создаст принципиально новый летательный аппарат, позволив благодарным современникам назвать его просто и скромно – шернером или шернеролетом.
Однако до этого еще надо было дожить, а пока что член элитарного СС-рыцарского ордена-института «Наследие предков», больше известного как институт «Аненербе», потомственный маркграф Герман Шернер, по приказу, последовавшему из штаба Гиммлера, прибывает на Испытательную станцию Вест секретного Куммерсдорфского ракетного полигона[20], детище погибшего во время испытаний первого ракетостроителя рейха Курта Вамке.
Именно здесь, под началом Вальтера Дорнбергера, он и завершал свою диссертацию, именно здесь познакомился со своим земляком, саксонским аристократом бароном фон Вернером, оттуда же и началось его восхождение к славе теперь уже Педемюнденского Умника.
Неожиданно оживший громкоговоритель сообщил, что к району острова приближается авиация противника, однако ни Герман, ни прогуливавшийся по ближайшей аллее парка патруль внимания на него не обратили. Никто не смог бы объяснить Шернеру, почему англо-американские бомбардировочные эскадры избрали именно этот маршрут, но вот уже более месяца, каждый день, если только позволяла погода, они появлялись на северо-западном горизонте, со стороны острова Рюген и залива Грайсвальдер-Бодден, и волна за волной уходили через испытательную станцию «Пенемюнде-Ост» – на Штеттинский залив, к устью Одера, чтобы затем, проделав еще один разворот, следовать на Берлин и Магдебург.
Наполнялось ревом двигателей доселе тихое летнее поднебесье, мерно дрожала земля и нервно подергивался персональный коттедж «пенемюнденского мыслителя»; однако ни разу ни одна бомба на остров или на окрестности его так и не упала. И с каждым таким перелетом гарнизон Центра все больше убеждался, что командование противника так и не догадывается, что скрывается на острове Узедом, какие мощные интеллектуальные силы здесь собраны и чем с утра до ночи занимаются на этом клочке суши более двадцати тысяч военнопленных.
Причем самое поразительное, что и возвращались англоамериканские «летающие крепости», вместе с прикрывавшими их истребителями, тем же окружным путем. Еще поразительным казалось то, что за все это время ни одно зенитное орудие двух противовоздушных дивизионов острова так ни разу и не выстрелило и ни один истребитель из ближайшего аэродрома прикрытия в воздух поднят не был.
Начальник генерального штаба ВВС генерал-полковник Ганс Йешоннек лично приезжал в Пенемюнде, чтобы встретиться с ведущими конструкторами и инженерным персоналом и успокоить: если при пролете англо-американских бомбардировщиков активизировать германскую авиацию и зенитные батареи, это сразу же привлечет внимание вражеского командования и разведки. Поэтому не стоит паниковать; и вообще, за свою без опасность они, пенемюнденцы, могут не волноваться. Ну а рапорты, регулярно поступающие от командования Центра, он, как начальник генштаба, аккуратно складывает в папку, исключительно для истории.
Считая, что изнурявшая его бессонница теперь уже должна отступить, Герман решил отправиться спать. И лишь воспоминание о смазливой чешке Эльжбетте, дарованной ему командованием женского лагеря депортированных два дня назад в качестве домработницы и, как ему объяснили, «женщины для секс-санитарного обслуживания», заставило его еще на несколько минут задержаться.
Было в этой женщине что-то такое, что заставляло относиться к ней с уважением, забывая о временном неравенстве, которое разделяло их сейчас. Ее улыбка, ее чуть-чуть удлиненный римский носик, кончик которого при улыбке слегка вздергивается, ее темно-вишневые глаза…
Пенемюнденский Умник так и не удосужился выяснить, почему она попала в лагерь. Единственное, что он уяснил для себя, – что Пенемюнде стал для нее спасением… от лагеря смерти Дахау, из которого ее чудом вырвала знакомая судетская немка, оказавшаяся там в роли бригадира надзирательниц. Когда набирали команду для переброски в Пенемюнденский лагерь, чешская судетка, наорав на эсэсовцев, буквально вырвала ее из колонны, которую гнали в барак смерти, и буквально в последнюю минуту сумела затолкать ее в машину, уходившую к железнодорожной станции.
Сожалея, что администрация Центра категорически запрещает оставлять у себя «секс-санитарок» на ночь, поскольку спать они обязаны были в своих бараках, создатель летающих дисков скептически наблюдал за тем, как первые два звена бомбардировщиков медленно и неуклюже прорываются сквозь едва освещенные неярким лунным светом облака. Он мечтал сейчас о той ночи, когда, при очередном массированном налете, с пенемюнденского ангара в воздух взмоет недоступный для снарядов зениток и авиаорудий дисколет Шернера.
Мгновенно меняя направление и высоту полета, дисколет (или шернеролет – а почему бы и нет?!) начинает расстреливать вражеские машины из специальных, размещенных в двух башнях, ракетных зениток и раскраивать их «лучами смерти». Впрочем, орудийные башни, ракетные зенитки и все такое прочее – приемлемо только на начальной стадии создания подобных шернеролетов: ведь понятно, что машины, обладающие такой колоссальной скоростью и такой непостижимой маневренностью, потребуют и совершенно иного вооружения.
Под воздействием гравитационного поля этой адской машины приборы и рации уцелевших самолетов выходят из строя, металл меняет свою структуру и начинает крошиться, а сами пилоты впадают в состояние необъяснимого ужаса, теряя способность логически мыслить и принимать какие-либо решения, вплоть до решения воспользоваться парашютом.
Пенемюнденский Умник уже почти увидел свой шернеролет в островном поднебесье, как вдруг, при появлении очередного звена бомбардировщиков, в воздухе вспыхнуло несколько многозвездных осветительных ракет, превратившихся в некое подобие рождественских гирлянд. В ту же минуту большие пространства острова вспыхнули, озаренные фосфором и специальной зажигательной смесью. И теперь уже огромные четырехмоторные машины не пролетали по северной кромке острова, а накатывались на него волна за волной, широким развернутым строем, и было их несметное множество. От рева моторов и взрывов тяжелых бомб раскалывались земля и небо, а в поднебесье взмывали остатки каких-то строений, пламя пожаров и… людские души.
Немного придя в себя, Шернер метнулся в сторону ближайшего бомбоубежища, но в это время одна из мощных бомб угодила прямо в его коттедж. Убийственный взрывной удар в спину – вот то последнее, что успел запомнить этой судной ночью счастливейший из Пенемюнденских Умников.
