Бхагаван Шри Раджниш (Ошо)
Автобиография духовно неправильного мистика
Шамбху Дубе был заместителем председателя городской управы, и он сказал:
– Не волнуйся. Этот мерзавец будет наказан. Считай, что он уже уволен. Он подал заявление о продлении срока его деятельности, но мы ему откажем. С завтрашнего дня в школе его не будет.
– Обещаете? – спросил я.
Мы посмотрели друг другу в глаза, и он с улыбкой сказал:
– Да, обещаю.
На следующий день учителя Кантара уволили. С тех пор он ни разу не осмелился со мной заговорить. Я пытался – я много раз приходил к нему и стучал в дверь, чтобы попрощаться, но он оказался настоящим трусом, попросту овцой в шкуре волка. Но мой первый день в школе положил начало очень и очень многим событиям в моей жизни…
* * *
Отец тоже кое-чему меня научил… По правде сказать, это было единственное, чему он меня научил. Он научил меня любить маленькую речку, что текла на окраине нашего города. Он научил меня плавать. И это все. Но я ему безмерно благодарен, потому что эта любовь изменила мою жизнь. Подобно Сиддхартхе, я влюбился в ту реку.
Почти каждый день я проводил у реки по меньшей мере часов пять, а то и восемь. Я приходил туда очень рано, когда все еще спали, и смотрел на небо, усеянное звездами, и на их отражение в воде. Река была чудесной… Вода в ней была такой вкусной, что в народе реку прозвали Шаккар, что означает «сахар». Так красиво!
Я наблюдал за тем, как в звездной ночи река танцует меж берегов, прокладывая себе путь к океану. Я видел, как она светится в лучах восходящего солнца. Наблюдал за тем, как серебряный свет полной луны озаряет ее тихие воды и как на закате солнце теряется где-то в ее глубинах. Я сидел на берегу один или с друзьями, играл на флейте, танцевал, медитировал, катался на лодке или просто купался. И в сезон дождей, и зимой, и летом…
Я понимаю Сиддхартху Германа Гессе и его безмерную любовь к реке, на берегу которой он жил. То же самое было и со мной: весь мир, вся вселенная постепенно проявлялись для меня в водах этой реки и медленно, очень медленно превращались в живой поток. Мне казалось, что существование утратило свою неподвижность и стало текучим.
Я невероятно благодарен отцу. Он не учил меня ни считать, ни писать, я не слышал от него рассказов ни о географии, ни об истории. По большому счету, у него было много хлопот и без моего образования. Одиннадцать детей все-таки… Я часто наблюдал такую картину – его спрашивали: «В каком классе учится ваш старший?» – а он не мог ответить, потому что не знал, и тогда приходилось спрашивать у кого-то из домашних. Образование его мало волновало. Он преподал мне лишь одну науку – он научил меня сливаться с рекой, становиться с ней единым целым. Он сам очень любил нашу речку.
Когда вы влюбляетесь в поток, в движение, жизнь предстает перед вами в ином свете. Современный человек живет среди асфальтовых дорог и бетонных зданий. Вслушайтесь в эти слова. Все это существительные, а не глаголы. Небоскребы не растут все выше и выше, дороги остаются теми же и ночью, и днем, при полной луне и в самую темень. Асфальтовой дороге и бетонным зданиям все равно, какое сейчас время суток.
Человек создал целый мир существительных и сам попал в ловушку собственного творения. Он забыл, какими прекрасными бывают деревья, какими разными бывают реки, горы и звезды. Все они не знают существительных, они никогда существительных не слышали. Их жизнь – это глаголы, процесс, постоянное движение. И бог – это не что-то определенное раз и навсегда, это непрерывный процесс.
* * *
В моем городке была только одна христианская церковь. Христиан вообще было мало: четыре семьи или пять. А я был единственным нехристианином, посещавшим эту церковь. Впрочем, в этом не было ничего особенного, потому что я частенько захаживал и в мечети, и в гурудвары, и в индуистские храмы, и в джайнские. Я всегда считал, что все это принадлежит мне. Не я принадлежу какой-либо церкви, а наоборот: все религии, какие только есть на земле, – мои.
Заметив меня, нехристианского мальчишку, приходившего в церковь каждое воскресенье, священник начал мной интересоваться. Как-то он спросил:
– Кажется, тебе интересно? По правде сказать, из всех моих прихожан, а их очень мало, ты самый интересующийся. Остальные спят во время утренней службы, а ты всегда бодр и слушаешь с большим вниманием, наблюдаешь. Хотел бы ты стать таким, как Иисус Христос? – и указал на Христа, распятого на кресте.
– Нет, что вы! – ответил я. – Не хочу, чтобы меня тоже казнили. Если человека распяли, значит, с ним что-то не так, иначе с чего бы его наказывать? Если все в его стране решили его распять, то он, наверное, как-то плохо поступил. Может быть, он был и хорошим человеком, но что-то же довело его до распятия. Может, у него была склонность к самоубийству?
У людей, склонных к самоубийству, обычно не хватает духу самим покончить с собой, вот они и добиваются, чтобы их казнили. Никому и в голову не придет, что они сами того хотели и напросились на казнь, чтобы переложить всю ответственность на других.
– Лично у меня нет тяги к самоубийству, – продолжил я. – У него, может быть, тоже не было, но он явно склонен к самоистязаниям. Только посмотрите на его лицо! Я видел много его изображений, он выглядит на них таким несчастным, таким жалким. Как-то я встал перед зеркалом и попытался сделать такое же лицо, но у меня ничего не вышло. Потом я попробовал еще раз, но никак. Разве я могу стать таким, как он? По-моему это невозможно. Да и зачем?
Священник был потрясен.
– А я-то думал, что Иисус тебе интересен, – разочарованно произнес он.
– Конечно, интересен! Даже больше, чем вам. Вы-то просто священник. Получаете за это деньги. Если вам не будут платить, через три месяца вы отсюда сбежите, а ваше учение станет никому не нужно.
В итоге так и получилось. Те христиане, что ходили к нему в церковь, были наемными рабочими, строили железную дорогу. И как только строительство закончилось, их куда-то перевели. А он так и остался один со своей крохотной церквушкой, и никто больше не давал ему денег, никто не приходил к нему на службу, кроме меня.
По воскресеньям он все еще продолжал говорить: «Дорогие друзья…»
Я как-то сказал ему:
– Постойте! Здесь нет друзей, обращайтесь ко мне просто «дорогой друг». Это же не собрание верующих. Только вы и я. Давайте просто поболтаем. Идите сюда, садитесь. Зачем же стоять целый час и кричать?
Так все и случилось. Через три месяца он ушел, потому что никто ему больше не платил… Хотя Иисус и сказал: «Не хлебом единым жив человек», люди все же не могут без еды. Им нужно что-то есть. Это далеко не все, людям много чего нужно, но остальное может подождать, а вот без хлеба не обойтись. К тому же люди могут жить только хлебом. Они не очень-то будут похожи на людей, но кто из нас действительно похож на человека? Никто не может жить без еды, даже Иисус не мог.
Я ходил и в мечеть, туда меня тоже пускали. Христиане, мусульмане – они любят обращать в свою веру. Они хотят, чтобы люди других вероисповеданий приходили к ним. Они были очень рады моему появлению. Но служитель задал мне тот же вопрос: «Ты хотел бы стать таким же, как Хазрат Мохаммед?» И тогда я с удивлением понял, что никому не нужно, чтобы я оставался самим собой, никто не собирался мне в этом помогать.
Все только и хотели, чтобы я стал кем-то другим, каким-то идеалом, и обязательно должен быть похож именно на их идеал. Но зачем мне становиться чьей-то копией? Разве бог не дал мне того, что ни на кого не похоже? Например, мое лицо – оно уникально. А мне предлагают жить с чужим лицом, с маской, да еще и понимать, что свое лицо я где-то потерял! Разве можно при этом быть счастливым? У тебя есть только лицо, да и то не твое.
Разве можно испытывать счастье, не будучи собой?
Мир прекрасен лишь потому, что камень – это камень, дерево – это дерево, река есть река, а океан есть океан. Им не нужно становиться чем-то другим, иначе они бы все сошли с ума. Именно это с человеком и случилось.
С самого детства вас учат не быть собой и делают это очень тонко и хитро. Вам говорят: «Ты должен быть таким, как Кришна или как Будда». Изображают их так, что внутри вас возникает большое желание быть такими, как они. Вам рассказывают о том, какие это были великие люди. И тогда вам непременно нужно быть похожим на Будду, Иисуса или Кришну. Вот это ваше желание и есть корень всех бед.
Мне говорили то же самое, что и вам, но я уже в детстве решил, что несмотря ни на какие последствия буду оставаться самим собой. Прав я или нет, я буду делать все, чтобы оставаться собой. И даже если я, в конце концов, попаду в ад, у меня, по крайней мере, останется чувство удовлетворенности от того, что я сам выбрал свой жизненный путь. И если эта дорога в ад, то так тому и быть. А следуя чужим советам, идеям и принципам, даже если в конце концов я бы оказался на небесах, я не смог бы быть счастливым хотя бы потому, что меня туда впихнули против моей воли.
Поймите меня правильно. Даже рай покажется адом, если вы попали туда против своего желания. Если же вы следовали велениям собственной души, то вам и в аду будет хорошо, словно в раю.
Рай там, где расцветает ваше истинное «Я».
Ад же начинается тогда, когда ваше существо топчут и навязывают вам что-то другое.
* * *
В моей деревне, как и везде на Востоке, каждый год ставили «Рамлилу» – спектакль о жизни Рамы. Мужчина, который обычно исполнял роль Равана, врага Рамы и похитителя его жены, был известным в наших краях борцом. Он был чемпионом нашей области, а вскоре должен был отправиться на чемпионат всего штата. По утрам мы с ним почти в один и тот же час купались в реке и со временем подружились. Я как-то его спросил:
– Каждый год вы перевоплощаетесь в Равану и каждый раз терпите поражение. В тот самый миг, когда вы собираетесь сломать лук Шивы, чтобы жениться на Сите, дочери Джанаки, появляется гонец и приносит весть о пожаре в столице вашей страны, Шри-Ланке. И вы спешите домой, а Рама тем временем сам ломает лук и женится на девушке. Вам не надоело каждый год играть одно и то же?
– Но такова история, – возразил он.
– История в наших руках, – не унимался я. – Я вот что предлагаю. Вы, наверное, заметили, что большая часть публики спит во время спектакля, потому что все видали это уже тысячу раз. Из года в год повторяется одно и то же. Сделайте что-нибудь иначе, добавьте в представление немного остроты.
– Ты это о чем? – спросил он.
– А вы попробуйте… – начал я…
Он так и поступил.
Когда в конце спектакля появился гонец и сказал: «Ваша столица, золотая Шри-Ланка, объята пожаром. Поспешите же на помощь», Равана громогласно произнес:
– Заткнись, болван! – да еще и на английском.
Именно это я тогда ему и предложил. Публика тут же проснулась: «Кто это говорит по-английски? Это же „Рамлила“!»
А Равана продолжал:
– Иди отсюда. Мне наплевать на столицу. Ты дурачишь меня каждый год. На этот раз я не поддамся. Я женюсь на Сите во что бы то ни стало.
Тут он схватил лук Шивы, разломал его на куски и швырнул их куда-то в сторону гор. Лук-то был сделан из бамбука. А потом он спросил Джанаку:
– Где дочь твоя? Веди ее сюда! Нас ждет авиалайнер!
Это было ужасно смешно. Прошло уже сорок лет, но в моем городке, когда я кого-то встречаю, они до сих пор вспоминают то представление и говорят: «Никогда ничего подобного не видели».
Директор театра тут же опустил занавес. Мой друг был отличным борцом, и целая дюжина парней с трудом утащила его со сцены.
В тот день «Рамлилу» больше не играли, а на следующее утро моего друга уволили и нашли другого Равана.
Встретив меня у реки, он сказал:
– Из-за тебя моей актерской жизни пришел конец.
– Но вы же видели, что люди хлопали, радовались, смеялись! – возразил я. – Много лет вы играли, и никто вам не радовался, не аплодировал. Вы правильно поступили!
Религии нужны определенные религиозные качества. Но кое-чего ей все же не хватает. Ей недостает чувства юмора.
Мне запретили встречаться с местными актерами. Администрация театра высказалась предельно ясно: если кого-то из них увидят в моем обществе, их не допустят до спектакля. Об этом не предупредили только одного работника, впрочем, он и не был актером… Он был плотником. Время от времени он приходил к нам в дом что-нибудь починить. Однажды я ему сказал:
– В этом году мне не разрешают встречаться с актерами. Им хватило прошлого года! Но разве это кому-то навредило? Всем ведь понравилось, всему городу. А теперь они следят за актерами, и меня к ним на пушечный выстрел не подпускают. Но вы-то не актер, у вас совсем другая работа. Помогите мне.
Он сказал:
– Сделаю все, что смогу. В прошлом году было здорово! Чем тебе помочь?
Я ему объяснил, и он это сделал…
В истории о Раме его младшего брата Лакшмана пронзают отравленной стрелой. Рана смертельна. Но лекари говорят, что есть одна трава, которая растет на святой горе Аруначала, и что если ее не принести, то к утру Лакшмана умрет. В это время актер неподвижно лежит на сцене, а Рама рыдает.
Но самый верный друг Рамы Хануман говорит: «Не волнуйся, я пойду в горы и к утру принесу эту траву. Мне лишь нужно знать, как она выглядит. На горе Аруначала растет великое множество трав, а времени мало, уже смеркается».
Один лекарь ему отвечает: «Все очень просто. Эта особая трава обладает уникальным свойством. Ночью она светится, и ее легко заметить. Как увидишь светящуюся траву, сорви пучок и возвращайся назад».
И вот Хануман отправляется в путь, но, подойдя к горе, он в изумлении останавливается, потому что вся гора усеяна святящимися травами. Оказывается, не только у этой травы есть это особое качество. Таких волшебных трав огромное множество.
И бедный Хануман – а он по большому счету всего лишь обезьяна – не знает, что делать. В конце концов, он решает прихватить с собой всю гору, пусть лекари сами разбираются.
В этом месте в спектакле плотник сидит на крыше и тянет веревку с Хануманом, который держит в руках картонный муляж горы с зажженными свечками. Я сказал ему:
– Поднимите его ровно до середины. Пусть повесит там со своей горой и прочим скарбом.
Он так и сделал!
И вот представьте себе: директор вне себя. Зал сгорает от любопытства, что будет дальше. А Хануман весь вспотел – он ведь висит на веревке с «горой» в руке. Директор в полном замешательстве бежит к плотнику.
– Не знаю, – говорит тот, – может быть, веревка где-то застряла?
Не придумав ничего лучшего, директор лезет наверх и перерезает веревку. Хануман со своей горой шлепается на сцену. Актер, который его играет, естественно, кипит от ярости. Зато зрители в полном восторге! От этого актер еще больше бесится.
В это время Рама продолжает произносить свои слова:
– Хануман, ты мой самый верный друг…
А Хануман ему заявляет:
– Пошел ты черту со своей дружбой! Я, кажется, ногу сломал.
Рама невозмутимо продолжает:
– Мой брат умирает…
А Хануман вопит:
– Ну и черт с ним! Какой кретин веревку перерезал! Убью!
И вновь, как и в прошлый раз, занавес пришлось опустить, а «Рамлилу» перенести на другой день. Организаторы спектакля во главе с директором заявили моему отцу:
– Ваш сын снова все испортил. Он попросту издевается над нашей религией.
А я сказал:
– Да не издеваюсь я над вашей религией. Я просто хочу привнести в нее немного юмора. Мне нравится, когда люди смеются. Зачем из года в год повторять одно и то же? Люди спят на ваших спектаклях, потому что каждое слово наизусть знают. Какой в этом смысл?
Но закоренелые консерваторы и ортодоксы не выносят смеха. В их храмах нельзя смеяться.
* * *
Мой дедушка по отцу очень любил меня именно за мои проделки. Он и сам был не прочь пошалить, несмотря на свой преклонный возраст. Он не очень-то ладил с моим отцом, да и с другими сыновьями, потому что те вечно читали ему нотации: «Тебе уже семьдесят. Веди себя прилично! Твоим детям за пятьдесят. Внуки уже женаты. Да у тебя даже правнуки есть, а ты что вытворяешь? Тебе не стыдно?»
Только я его и понимал. Я любил этого старика по той простой причине, что он все еще был ребенком. Даже в семьдесят он озорничал, как мальчишка. Он и с детьми со своими всегда шутил, и не только с ними, но и с зятьями и невестками. Но их это только шокировало.
Я был единственным, кому он доверял. Нам нравилось вместе проказничать. Конечно, многое он все-таки не мог себе позволить, и эти штучки вытворял я. Например, когда его зять спал, а нам нужно было забраться на крышу, это делал я, а не дедушка. Но мы помогали друг другу: он подставлял плечи, чтобы я мог забраться наверх и снять черепичную плитку. Потом мы брали бамбуковую палку, закрепляли на конце кисточку и ночью щекотали моему дяде лицо… Он с перепугу начинал орать и будил весь дом. Они толпой неслись в его спальню: «Что такое? Что случилось?» Но к тому времени мы уже исчезали, а он говорил: «Это, наверное, призрак был или вор. Я пытался его схватить, но не смог, уж очень темно».
Мой дедушка был как невинное дитя. Он обладал огромной внутренней свободой. В нашей семье он был самым старым и по идее должен был быть самым серьезным, самым озабоченным, ведь вокруг столько проблем. Но все это его не трогало. Остальные о чем-то беспокоились, что-то постоянно решали, ему же было все равно. Была только одна вещь, которую я в нем не любил, и мне ужасно не нравилось спать с ним на одной кровати. Он вечно накрывался с головой так, что и я оказывался целиком под одеялом. Я задыхался.
Однажды я ему так и сказал:
– Я согласен с тобой во всем, но это для меня невыносимо. Тебе нужно укрываться с головой, а я так не могу. Я знаю, ты любишь меня, – дедушка обычно крепко прижимал меня к себе и накрывал одеялом. – И это здорово, но однажды утром мое сердце просто не выдержит, ты будешь жив, а я мертв. Так что дружба дружбой, но спать с тобой на одной кровати я больше не буду.
Ему нравилось, когда я сплю рядом, потому что он любил меня, и время от времени спрашивал:
– Почему бы тебе не поспать со мной?
А я отвечал:
– Ты же знаешь, я не хочу, чтобы меня кто-нибудь задушил, даже из самых лучших побуждений.
А еще мы любили подолгу гулять по утрам или по ночам, когда на небе светила луна. Я никогда не позволял ему держать меня за руку. Он как-то спросил меня:
– Почему? Ты же можешь упасть, споткнуться о камень или еще что.
– Все равно не надо, – ответил я. – Насмерть я не убьюсь, зато смогу научиться падать. Я научусь быть внимательным и запомню каждый камень. Сколько можно меня оберегать? Ты ведь не можешь делать это вечно. Вот если пообещаешь, что сможешь, то я соглашусь.
Дедушка был очень честным человеком:
– Этого я тебе пообещать не могу. Даже не знаю, доживу ли я до завтра. Ясно только одно: я умру, а ты будешь жить еще очень долго. Так что я действительно не смогу все время водить тебя за руку.
– Тогда я прямо сейчас начну учиться, – сказал я. – Потому что однажды тебя не станет, и что я буду делать? Дай мне самому справиться, позволь мне упасть и потом подняться. Просто подожди, ничего не делай. Этим ты поможешь мне больше, чем если будешь держать меня за руку.
И он все прекрасно понял.
– Ты прав, – сказал он. – Однажды меня не станет.
Полезно несколько раз упасть, ушибиться, подняться и затем идти дальше. Можно даже заблудиться. Вреда никому не будет. Если понял, что сбился с пути, вернись назад и найди другую дорогу. Только так можно научиться жить, падая и ошибаясь.
Я часто говорил отцу: «Не нужно давать мне советы, даже если я и прошу тебя о чем-то. Ты мне лучше скажи: „Разбирайся сам“. А советов мне не нужно». Ведь если есть готовый совет, зачем тогда искать что-то свое?
Я и учителям постоянно твердил: «Прошу вас, запомните: не учите меня жить, дайте мне просто знания по вашему предмету. Вы географию преподаете или мораль? Разве география имеет какое-то отношение к морали?»
Помню своего бедного учителя географии. Однажды я стащил что-то из кармана своего соседа по парте. Учитель заметил и сказал:
– Нехорошо брать чужие деньги.
– Это вас не касается, – возразил я. – Вы – преподаватель географии, вот и учите нас географии, а не морали. Если хотите, пойдем к директору. В учебнике по географии нигде про чужие карманы не сказано. Я читал, там не написано, что нельзя брать чужие деньги. А деньги – это всего лишь деньги. Они принадлежат тому, у кого они в руках. Сейчас они мои. Минуту назад они были его, но он их потерял. Это ему нужно быть внимательнее. Если уж вам так хочется дать совет, то советуйте ему, а не мне.
Еще я сказал:
– И вообще, зачем брать столько денег на урок географии? Здесь нечего покупать. Тут что, магазин? Зачем он их с собой взял? А уж если и взял, так пусть смотрит в оба. Я не виноват, что он такой растяпа. Я просто воспользовался подходящей ситуацией, а это уже мое право. Каждый вправе использовать свой шанс.
Помню лицо моего бедного учителя. Ему всегда было со мной трудно. На перемене он обычно подходил и говорил:
– Делай что хочешь, только не философствуй на уроках географии. Я в философии ничего не смыслю, я простой учитель географии. А ты все так повернешь, что я потом ночами не сплю, только и думаю, о чем был наш спор: о географии, о религии или о философии.
Во дворе нашей школы росли два красивых дерева кадамбара. У них очень душистые цветы, и когда мне удавалось сбежать с урока, я обязательно забирался на одно из этих деревьев. Место было отличное: учителя, а иногда и сам директор, проходили подо мной, но никто и не догадывался, что среди ветвей может кто-то прятаться. Крона у этих деревьев была густой. Когда же мимо проходил учитель географии, я просто не мог удержаться и непременно бросал в него какой-нибудь камушек. Тогда он поднимал голову и спрашивал:
– Ты что там делаешь?
Однажды я сказал:
– Мы сейчас не на географии. Не мешайте мне медитировать.
– А эти камни что – сами свалились мне на голову? – спросил он.
А я сказал:
– Знаете, это чистая случайность. Я их нечаянно уронил, а тут вы. Вот я и думаю: странно, как это произошло? И вы тоже подумайте, с чего бы это все так совпало?
Обычно он шел жаловаться моему отцу: «Ваш сын слишком многое себе позволяет!» Учитель географии был лысым, а на языке хинди лысый звучит как «мунде». Его настоящим именем было Чотелаль, но все его звали Чотелаль Мунде. Впрочем, достаточно было сказать Мунде, потому что он был единственным лысым в округе. Проходя мимо его дома, я обычно стучал к нему в дверь. Его жена или кто-то еще из домашних выходили и говорили мне: «Зачем ты его мучаешь? Ты только и делаешь, что издеваешься над ним: и в школе, и на базаре, даже у реки, когда он ходит купаться».
Однажды его жена вышла и гневно спросила:
– Ты когда-нибудь перестанешь издеваться над моим Мунде?!
А он стоял у нее за спиной и все слышал.
Он так рассвирепел, что схватил жену за шиворот и заорал:
– Ты что?! Тоже зовешь меня Мунде?! Из-за этого мальчишки уже весь город думает, что меня зовут Чотелаль Мунде. И ты туда же. Моя собственная жена! Мне наплевать на других, но ты, как ты могла?! В моем собственном доме!..
И все же я настойчиво просил учителей: «Пожалуйста, занимайтесь своим делом и не давайте советов, не имеющих отношения к вашему предмету. Со своей жизнью я как-нибудь сам разберусь. Да, будет много ошибок и неудач. Но я готов ошибаться, иначе я ничему не научусь».
* * *
Моего дедушку никак нельзя было назвать религиозным. Он был больше похож на грека Зорбу: ел, спал и веселился. Загробный мир? Нет никакого другого мира. Все это чушь. А вот мой отец был очень религиозным человеком. Возможно, именно потому, что дедушка всегда презирал религию, – знаете, дух противоречия, противостояние отцов и детей. В моей семье все было перевернуто с ног на голову: дед был убежденным атеистом, а отец – истово верующим. Каждый раз, когда отец собирался в храм, дед смеялся над ним и говорил: «Ну, ну! Давай, иди, трать свою жизнь на поклонение этим глупым идолам».
Мне нравится Зорба по многим причинам. Во-первых, он напоминает мне моего деда. Он так любил поесть, что никому не доверял приготовление пищи и делал все сам. В Индии я бывал во многих домах, тысячи людей приглашали меня в гости, но нигде я не ел такой вкуснятины, как у моего дедушки. Он очень любил хорошую еду и каждую неделю устраивал для друзей целое пиршество. Ради этого он был готов стряпать целый день.
Мою мать, моих теток, слуг и поваров он попросту гнал с кухни и никому не разрешал входить. Но со мной он был очень добр. Он разрешал мне смотреть, как он готовит, и часто говорил:
– Учись не зависеть от других людей. Только ты знаешь, что тебе по вкусу, больше никто.
А я отвечал:
– Готовить – выше моих сил. Я слишком ленив. Наблюдать я еще могу, но целый день возиться на кухне? Нет уж, увольте.
Так я ничему и не научился. Но наблюдать за ним было действительно здорово. Как он готовил! Он будто ваял скульптуру или писал музыку, или создавал картину. Приготовление пищи было для него настоящим искусством. Если ему что-то не нравилось, он тут же это выбрасывал и готовил заново. А я ему говорил:
– Но это же было вкусно!
– Понимаешь, – отвечал он, – оно, конечно, вкусно, но не настолько. Блюдо должно быть идеальным. Пока я не почувствую, что вкус действительно отменный, я не смогу кормить этим других. Я люблю то, что готовлю.
А еще он сам готовил всякие напитки… но что бы он ни делал, семья всегда была против. Они считали, что от этого старика одни неприятности. Сначала он никому не разрешает на кухню входить, а вечером собирает всех городских безбожников. Чтобы насолить джайнам, он специально дожидался заката и только после этого накрывал на стол. В джайнизме запрещено есть после того, как стемнеет. Он, бывало, заставлял меня каждую минуту выбегать во двор и смотреть, не зашло ли солнце.
Семью это очень раздражало. Но они не могли на него злиться, потому что он был главой семьи, самым старшим из нас. Тогда они срывали свою злость на мне. На ком же еще? Они говорили: «Чего ты все время бегаешь смотреть на солнце? Этот старик просто насмехается над тобой».
Мне искренне жаль, что я прочитал книгу про грека Зорбу, только когда дедушка был уже при смерти. На его похоронах я смотрел на погребальный костер и с сожалением думал, что ему бы очень понравилась эта книга, если бы я смог перевести ее для него. Я читал ему множество разной литературы. Он-то сам был неграмотным. Он умел только расписываться и больше ничего – ни читать, ни писать, зато страшно этим гордился.
Он говорил: «Хорошо, что отец не отдал меня в школу, там бы меня испортили. Все эти книги только портят людей». «Запомни, – говорил он мне, – твой отец испорчен, да и твои дяди тоже. Они все время читают религиозные книги, писания и прочую ерунду. А пока они читают, я живу. Лучше учиться у жизни, а не у книг».
А еще он говорил: «Они не станут меня слушать и обязательно отправят тебя в университет. Тут я ничем не могу помочь. Уж если твои папа и мама решат, то они это сделают. Но ты запомни: никогда не доверяй книгам больше, чем самой жизни!»
Для счастья ему было нужно немного. Он умел довольствоваться малым. Я как-то спросил его:
– Баба, все верят в бога, почему же ты не веришь?
Я называл его баба, что по-индийски значит «дедушка».
– Потому, что я не боюсь, – ответил он.
Вот так – очень просто.
– Мне нечего бояться. Я не сделал ничего плохого. Никого не обидел. Я просто наслаждаюсь жизнью. Уж если бог действительно есть, и мы с ним когда-нибудь встретимся, то он не станет на меня сердиться. А вот я обязательно его спрошу: «Почему ты создал такой мир?» Я не боюсь.
Когда он умирал, я снова задал ему вопрос… врачи сказали, что ему осталось несколько минут: пульс уже едва прощупывался, и сердце билось все реже, но он оставался в полном сознании, и я спросил его:
– Баба, только один вопрос…
Он открыл глаза и сказал:
– Знаю, о чем ты хочешь меня спросить. Почему я не верю в бога? Я так и думал, что ты задашь мне этот вопрос, когда я буду умирать. Думаешь, мне страшно? Я прожил такую счастливую жизнь, настолько полную!.. Я взял от этой жизни все, что мог, и мне совсем не жаль умирать. Что бы я стал делать завтра? Я сделал все, что хотел. И если мой пульс замедляется, а сердце бьется все реже, значит, так надо. Я ощущаю невероятный покой, умиротворение и тишину. Не знаю, умру ли я прямо сейчас или поживу еще немного. Но ты помни: я по-прежнему ничего не боюсь.
* * *
Когда я окончил школу, мои родственники чуть не перессорились из-за моей будущей профессии. Всем хотелось, чтобы я выбрал что-нибудь стоящее. Одни советовали мне стать врачом, другие мечтали, чтобы я стал великим ученым, третьи прочили меня в инженеры – в Индии это престижные профессии, и специалистам хорошо платят.
– Ты станешь богатым и знаменитым. Все будут тебя уважать, – твердили они на разные лады.
Но я сказал твердо:
– Буду изучать философию.
– Что ты такое говоришь? – удивлялись они. – Ни один человек в здравом уме не станет изучать философию. Шесть лет потратишь на изучение какой-то ерунды? И что потом? Кому ты будешь нужен со своей философией? Ты не сможешь устроиться даже на самую низкооплачиваемую должность.
И они были правы. В Индии если хочешь устроиться на какую-нибудь самую мелкую должность, вроде почтового клерка, тебе достаточно лишь школьного аттестата. Но если у тебя университетская степень по философии, ты был лучшим в университете и закончил его с красным дипломом, тебя никто не возьмет. Именно потому, что у тебя есть все эти регалии! Образование попросту мешает! Клерк не должен философствовать, иначе с ним хлопот не оберешься.
В общем, мне говорили:
– Ты потом всю жизнь страдать будешь. Подумай хорошенько.
А я сказал:
– Вы знаете, я никогда ни о чем не думаю. Я просто вижу. Мне не нужно выбирать, я знаю, чему буду учиться. И не важно, что эта профессия не сделает меня богатым. Мне все равно, я буду изучать философию, даже если мне придется стать нищим.
– Далась тебе эта философия, – говорили они растерянно. – Что ты в ней нашел?
– Я намерен посвятить свою жизнь борьбе с философами, вот и хочу знать о них все, – объяснял я.
– Господи! Ты сам до этого додумался? – изумленно спрашивали они. – Подумать только, человек собирается изучать философию, чтобы потом всю жизнь бороться с философами! Да разве можно себе такое представить?
Впрочем, они уже давно поняли, что я ненормальный.
– Этого и следовало ожидать, – говорили они, но потом снова принимались меня уговаривать. – Еще есть время, подумай. Занятия начнутся только через месяц. Может, ты все-таки выберешь что-то другое?
А я сказал:
– Месяц, год, вся жизнь – какая разница. У меня нет выбора. Это мой долг.
