Эли Берте
Дрожащая скала
– Войдите, – сказал он, – и вы увидите господина и свободно сможете ухаживать за ним, как будто бы вы были ему жена или сестра.
Дама торопливо проскользнула в дверь, боясь, может быть, чтобы Конан опять не раздумал.
Спустя минут пять старик ввел ее в комнату больного. Альфред, все еще спавший, оставался спокойно в том же положении, а Ивонна не могла не вскрикнуть от удивления. Она хотела расспросить Конана, но он тщательно избегал ее взгляда. Вскоре оба они обратили внимание на незнакомку. Вид ее и поступки, действительно, в сильной степени возбуждали любопытство.
Она тихими шагами и со всей осторожностью подошла к постели, на которой покоился Альфред, подняла дрожащей рукой кисейный занавес и несколько минут пристально смотрела на больного.
– Как он переменился! – сказала она со вздохом. Потом встала на колени и, схватив влажную и горячую руку, лежавшую на атласном одеяле, приложила ее к своим губам. В темноте слышны были приглушенные рыдания.
– Кто она такая? – шепотом спросила Ивонна у Конана.
– Я не могу точно сказать… Но, наверно, знатная дама… может быть, какая-нибудь графиня, которую он любил когда-то и которая не забыла его.
Госпожа Жерве наконец встала. Не произнеся ни одного слова, она сняла шляпку и вуаль, а также нечто вроде шарфа, в который была закутана. Оставшись в простом белом платье, с волосами черными как смоль, поддерживаемыми золотой гребенкой, она расположилась как сиделка у кровати Альфреда де Кердрена.
– Она, быть может, и графиня, как вы думаете, господин Конан, – сказала вполголоса Ивонна, смотря на все с удивлением, – но что до меня, то я скорее почла бы ее за одну из тех добрых фей, которые блуждают по ночам при свете луны в наших долинах. Такая красота – не земная красота!
Часть ночи прошла безо всяких приключений. Старики, обессиленные усталостью, уснули близ огня. Сон эмигранта был, однако, не столь спокоен, как прежде: в известные промежутки времени его болезненные припадки возобновлялись. Он испускал глухие стоны. Тогда Конан и Ивонна вздрагивали и бросались к постели, но каждый раз они видели незнакомую даму, неусыпно бодрствовавшую над больным.
Она, казалось, с тоской изучала эти беспокойные симптомы и, не отрывая пальцев от пульса Альфреда, аккуратно считала его биения. Чтобы не причинить раздражения слабым глазам больного, лампу поставили на другом конце комнаты, и незнакомка, подобно белой воздушной тени, бодрствовала подле прежнего владельца этого дома. Время от времени она подносила к губам Альфреда чашку со спасительным питьем и осторожно поднимала ему голову, когда из разгоряченных уст его выходило удушливое хрипение. Завидуя этой необыкновенной заботливости, Конан с Ивонной и сами хотели было оказывать своему господину кое-какие из тех маленьких услуг, которые так усердно расточала ему незнакомка. Но бездействие, на которое ее обрекали, так тяготило ее, что у них недоставало духу огорчать ее, и они снова предоставили ей полную свободу служить бедному страдальцу. Впрочем, она исполняла принятую на себя обязанность с такой легкостью и свободой, которые показывали большой навык в этом деле. И действительно, это был уже не первый опыт госпожи Жерве в уходе за больными.
Сам Альфред, несмотря на свою кажущуюся бесчувственность, был не совсем равнодушен к благодетельным услугам милой своей сиделки. Много раз он открывал глаза, смотрел на нее, и в этом взгляде было нечто разумное. Когда она наклонялась над ним, когда ее длинные черные локоны почти касались русых редких волос, его черты дышали живым чувством нежности и благодарности. Потом он в изнеможении опять падал на подушки, и оцепенение гасило это мимолетное чувство.
Между тем, по мере того, как проходила ночь, в нем чаще и чаще обнаруживались признаки болезненного беспокойства. Незнакомка подошла к старым слугам.
– Будьте настороже, – сказала она им, – горячка теперь усиливается и, без сомнения, будет сопровождаться бредом. Ваша помощь будет необходима.
Конан и Ивонна тотчас встали. Все трое окружили постель и молча стали ждать, что будет.
Предсказания госпожи Жерве не замедлили исполниться. В Альфреде стала мало-помалу проявляться неестественная сила, и он оперся на локоть. Глаза его, широко раскрытые, были мутны и неподвижны, как глаза каталептика. Не замедлил обнаружиться и бред, и больной стал с напряжением говорить. В его речах по-прежнему выражались бессвязные жалобы на судьбу. Это были все те же олицетворения его приключений на чужбине, воспоминания юности, рассказ о бедности в Лондоне – предмете, о котором он говорил чаще всего и со всеми подробностями, сохранившимися у него в памяти.
Какие нелепости говорят при этой болезни! – заметил со смущением управитель. – Будто можно поверить в самом деле, что он испытал те ужасы, о которых говорит. Господин де Кердрен… Ах, какая ужасная вещь эта горячка!
Госпожа Жерве ничего не отвечала на это замечание и, казалось, даже не слыхала его. Но этот шум привлек внимание Альфреда: он обернулся к молодой женщине и молча, пристально посмотрел на нее. Его лицо внезапно приняло выражение живейшей радости, он сложил руки и наконец вскричал напряженным голосом:
– Жозефина! Моя милая Жозефина!.. Неужели это ты? Незнакомка опустила голову, не отвечая ни слова, и отступила на шаг.
– О, как ты прекрасна! – продолжал он. – Еще прекраснее, чем прежде… Но я не понимаю, ты же умерла, и мы теперь на небе. Смерть придает девственной красоте еще больше блистательности. Ну, что же ты мне не отвечаешь, Жозефина? Неужели ты только призрак, а я – всего лишь жалкий духовидец?!
И он судорожно повернулся на постели. По лбу его струился пот.
– Сделайте милость, сударыня, – шепотом сказал Конан, – не противоречьте его фантазиям. Противоречие может усилить его страдания.
– Это вам ничего не будет стоить, – прошептала Ивонна.
Альфред продолжал метаться по постели. Кружева в беспорядке свалились с подушки, и он повторял, как бы в исступлении:
– Жозефина! Жозефина!
– Я здесь, друг мой, – сказала, наконец, молодая женщина трогающим за душу голосом, подходя к нему.
Больной тотчас успокоился и впал в прежнюю мечтательность.
– Я догадываюсь, – наконец сказал он печально, – ты не забыла моего преступления, там, внизу, у Дрожащей Скалы? О, я был низок и жесток, я знаю. Но ты, которая с небесной высоты видела мою борьбу со всеми горестями и бесславием, ты знаешь, какой ценой искупил я свой проступок… В следующую ночь, при блеске пожара, воспламененного моими врагами, я убежал из дома отцов моих. Десять лет я был предметом презрения и обид. Ты этого не знаешь – ты, которой я приносил мои страдания как искупительную жертву в моих ежедневных молитвах! Таково было действие проклятия, произнесенного твоей матерью. В минуты отчаяния у меня не было ни тени ненависти и злобы против этой женщины, бывшей орудием небесного мщения… А ты, прекрасное и благородное дитя, неужели ты не хочешь отказаться от земной ненависти? Ты не хочешь простить меня, как я простил самого себя? Жозефина, чистейшая жертва, скажи же мне, о, скажи мне, что ты меня также прощаешь!
Он взял руку госпожи Жерве в свои руки и с силой сжимал их.
– Я прощаю тебя от всей души, Альфред, – сказала незнакомка растроганным голосом, который изумил старых слуг, – ты был снисходителен к моей матери… Да будет над тобой милосердие Божие!
Больной внимал этим утешительным словам как бы в некотором восторге. Молодая женщина плакала и улыбалась одновременно, – и эта улыбка и слезы сообщали ей невыразимую прелесть.
– Ну что же, Жозефина, – продолжал Альфред в страстном восторге. – Мы находимся теперь в тех местах, где сглаживаются все титулы, исчезают все неравенства, где души, долго искавшие друг друга, наконец, встречаются и становятся родными, – так скажи мне, что ты меня любишь. А я, я никогда никого не любил, кроме тебя. После моего преступления ты была для меня божеством-покровителем в моих горестях, поверенной моих уединенных дум, утешительницей в моих несчастиях. В продолжение этих, без малого, десяти лет моя мысль постоянно была занята тобою… Но зачем говорить тебе все это? Тебе, которая с высоты горнего мира видела мою борьбу и мои страдания? Скажи же мне, что любишь меня, Жозефина, и что после смерти, как и при жизни, ты желала бы соединиться со мной!
– Ты сказал правду, – Альфред, – ты сказал правду! – вскричала молодая женщина с упоением. – Я всегда любила, и теперь люблю, и вечно буду любить одного тебя!
– В таком случае, здесь действительно жилище блаженных, – отвечал больной, лицо которого сияло неземным блаженством. – Наши несчастья кончились. Мы достигли небесной пристани, где нет ни страха, ни сомнений… Жозефина! Жозефина!
Эти последние слова были уже менее внятны: горячечный пароксизм прошел, и Альфред тихо опустился на подушки. Еще с минуту его взор, сиявший счастьем, был устремлен на восхитительную сиделку. С минуту еще радостная улыбка играла на его губах. Потом глаза его постепенно закрылись, улыбка исчезла, и он погрузился в глубокий сон.
Госпожа Жерве сама живо была растрогана этой сценой: она дрожала, грудь ее вздымалась от вздохов. Когда она увидела, что де Кердрен уснул, то попыталась высвободить свою руку из его руки, но больной не выпускал ее и жалобно застонал. Минуту спустя такая же попытка имела тот же успех. И молодая женщина не смела более возобновлять ее, боясь прервать сон, столь драгоценный после таких потрясений.
В остальное время ночи не произошло ничего особенного. Госпожа Жерве ни на минуту не отходила от постели Альфреда. Оба они были так спокойны, что Конан и Ивонна считали их спящими. Но когда, подошедши на цыпочках, они подняли скрывавший их белый занавес, то увидели, что незнакомка сидит у постели все в том же положении: рука в руках Альфреда, – и, казалось, шепчет молитву.
К утру старики, изнемогши от усталости, заснули в своих креслах. Когда они пробудились, был уже день, и солнечный луч скользил по сторонам оконных занавесок. Госпожа Жерве была на ногах, посередине комнаты, готовая уйти.
Она подошла к Конану.
– Опасность миновала, – сказала она своим нежным голосом, – когда господин твой проснется, то вместе с пробуждением к нему возвратится и рассудок… Но надо, чтобы он не видел меня здесь, и я ухожу.
Конан хотел благодарить ее за великодушное участие к больному.
– Не ты должен благодарить меня, – меланхолически сказала молодая женщина, – скорее мне следует сделать это, и я буду тебе признательна всю мою жизнь… Но послушай, господин Альфред де Кердрен решительно не должен знать, что неизвестная особа сидела у его постели, что он принимал еще другие услуги, кроме ваших. Не забудь этого, потому что нескромность могла бы повлечь за собой большие несчастья.
– Несчастья! – повторил с изумлением управитель. – Дадля когоже?
– Для него… для меня… для всех, кто его любит!
– Я не понимаю вас, сударыня, но довольно: я обещаю за Ивонну и за себя, что тайна ваша будет сохранена, как если бы была рассказана на исповеди духовнику.
– Я полагаюсь на твое слово, Конан, равно и на эту добрую женщину. Может быть, когда-нибудь я и расплачусь с вами… А пока надейтесь, что несчастья де Кердрена кончились. Вы скоро увидите этому доказательство, только смотрите, не забудьте своего обещания.
Уходя, она еще раз взглянула на альков, где покоился больной, и сделала движение, словно желая подойти к нему в последний раз. Но она остановилась, глубоко вздохнула и пошла за Конаном, который должен был проводить ее до наружной решетки замка.
Оставшись одна, Ивонна повторяла, покачивая головою:
– Она сказала, что несчастья нашего господина кончились… Кто бы это была она, что говорит с такой уверенностью? Но что же? Как только будет мне можно выйти, я пойду – погляжу, правду ли она сказала, и Дрожащая Скала возвратила ли прежние свойства… Да сохранит нас Пресвятая Дева!
Глава 4
Жители Лока
Спустя несколько часов Альфред де Кердрен опамятовался, как и предсказывала таинственная сиделка. Солнце, свободно проникая в его комнату, приводило в движение миллионы блестящих атомов, кружившихся около золоченой мебели. Больной, упершись локтем в подушку, сидел на постели и с живым любопытством слушал рассказ Конана о том, как узнали его во время его беспамятства. Его лицо по временам выражало нечто вроде такого же комического замешательства, какое испытал один из героев «Тысячи и одной ночи», заснувший бедняком в своей тесной каморке, а пробудившийся султаном во дворце Багдада. Живши так долго в грязных захолустьях Лондона и в вонючих каютах на корабле, он, казалось, не мог свыкнуться с окружавшей его роскошью. Ему странно было слышать, что Конан величает его господином, как и в былые дни. Наименование это чрезвычайно изумляло его и заставляло сомневаться в смысле этих слов.
Управитель рассказал, как он вчера не впустил сюда нотариуса Туссена, который приходил принять в свое владение замок. Но, верный своему обещанию, не намекнул ни одним словом на госпожу Жерве и закончил рассказ, попеняв своему господину за то, что он скрыл от него свой приезд на остров Лок.
Альфред протянул ему руку.
– Прости меня, мой добрый Конан, – сказал он с чувством, – я хотел избавить моих друзей от неприятного зрелища моего унижения, а также пройти неузнанным через прежние свои владения, не возбуждая ни сожалений, ни сострадания. Бог не допустил этого!
– Ах, сударь, это было бы дурно! Но, как вы говорите, Бог этого не допустил и, может быть, не без причин. Он привел вас в замок Лок.
Альфред задумался.
– Конан, – спросил он после минутного молчания, – ты мне не все рассказал. Кто ходил за мной в последнюю ночь, во время жестокого припадка, которые недавно кончился?
– Да я с Ивонной, сударь, – отвечал старик, несколько смутившись.
– И никто больше?
– Нас только двое и живет в замке.
– Это странно… А мне казалось между тем, что на том самом месте, где ты теперь стоишь, я видел женщину восхитительно прекрасную, взгляд которой наполнял меня счастьем и радостью. Мне казалось, я касался ее атласной руки, вдыхал ее чистое дыхание… один раз даже – мы оба были в темноте – я чувствовал, не видя ее, что она близко от меня, и мне показалось, что ее горячие губы коснулись моего лба.
– Удивительно, как эта болезнь переворачивает вверх дном бедный мозг ваш, – пробормотал Конан.
– Да, да, я обманулся, – отвечал Альфред со вздохом: это очаровательное видение, эти нежные заботы, этот чистый поцелуй – все это глупый сон… Как предположить, чтобы особа, давно умершая!.. Это все еще совесть неспокойна, – прибавил он. – Эти обольстительные образы были посланы мне для того, чтобы сделать мою жертву еще более полной и более мучительной! – Потом, после короткого молчания, он снова продолжал: – Я не могу здесь более оставаться, я теперь чужой в этом доме и должен уступить место настоящим владельцам… Ты незаконно отрицаешь их права, Конан. Как можно скорее исправь свою вину. Через час я оставлю остров Лок, это решено.
– Что вы затеваете, сударь? При такой болезни и слабости…
– Припадок не возвратится раньше завтрашнего вечера. Отправившись теперь же, я буду далеко от этого места, где прошлое в таком разладе с настоящим. Да и эта мягкая постель, которая не принадлежит мне более и на которой я лежал, мне кажется набитой колючками… Я уйду сейчас же. Конан, дай мое платье.
Старый слуга сначала отказывался, но не в силах более противиться настойчивости своего господина, подал ему великолепный прежний костюм его.
– Что это такое? – сказал Кердрен с улыбкой. – Ты хочешь сделать меня предметом общего смеха. Зачем эта мишура, шитье? Подай мне платье, которое было на мне вчера.
– Этот костюм между тем как бы ваш, сударь: он был в комнате, в которую негодяи не входили, когда грабили замок, и я так заботливо берег его, дожидаясь вашего возвращения…
– Друг мой, дай мне мой бедный матросский костюм. Он соответствует моему теперешнему состоянию.
Но Конан был столько же упрям, сколько горд господин его. Он просил, умолял и кончил клятвой, что вчерашнее платье было сожжено «из уважения к чести фамилии». Между тем Альфред, решительно отказавшись надеть придворное платье и шитый жилет, заставил добряка, не перестававшего ворчать, найти круглую шляпу, длинный сюртук и скромные охотничьи панталоны, которые с трудом на себя надел.
Окончив при помощи Конана свой туалет, он хотел идти; но у него еще тряслись ноги и кружилась голова. Он принужден был сесть.
– Это так только на первый раз, – сказал он, – а там я буду покрепче. Немножко погодя можно будет идти! Сейчас пройдет.
В эту минуту вошла Ивонна и сказала, что из Сент-Илека пришел доктор.
– Доктор! – вскричал Кердрен, покраснев. – Но кто же приглашал его? Стало быть, в округе знают, что я здесь?
– Я тут ровно ничего не понимаю, – сказал, немного подумав, Конан, разве что… А что, в самом деле, сударь: ведь он пришел очень кстати. Примите его, а от него самого и узнаем, кто его прислал.
Альфред согласился на это, и Ивонна тотчас ввела доктора. Но их любопытство нисколько не было удовлетворено. Доктор был молодой человек, молчаливый и с ледяным взглядом. Еще недавно поступивший сюда, он почти никого здесь не знал. Его уведомили, по его словам, что помощь его необходима в замке де Лок, и он поспешил сюда, не имея больше никаких иных сведений.
Дав эти объяснения, он пощупал у больного пульс, задал ему обыкновенные вопросы и стал писать рецепт.
– Это пустяки, – сказал он со своей невозмутимой флегматичностью. – Отдых, спокойствие духа и питье, которое я прописал, не дадут горячке вернуться. Но если опять будут припадки, то известите меня.
Потом он встал, почтительно раскланялся и вышел.
– Да уж, не болтлив он! – сказал обманувшийся в своих ожиданиях Альфред.
– Дело! Дело! Он имеет, может быть, на то свои причины, – прошептал Конан. – Но, несмотря на это, говорят, он искусен, и нам надо подумать, как бы достать прописанное им лекарство.
– Конан, – спросил де Кердрен с замешательством, – как ты думаешь, дорого ли это будет стоить?
Старый управитель взглянул на своего господина. Мысль, что бедность могла довести владельца острова Лок до крайности – отказать себе в лекарстве, от которого зависели его здоровье, быть может, сама жизнь, – терзала его до глубины души.
– Ах, сударь, – сказал он тоном упрека, – если вы не хотите ничего принять от тех, кто ограбил вашу фамилию, то не забудьте, по крайней мере, что все, что имеет ваш старый слуга, принадлежит вам.
– И я принял бы, друг мой, – с жаром отвечал Альфред. – Да, я принял бы от тебя без стыда, если бы действительная нужда… Но ты видишь, любезный Конан, что я лучше бы сделал, если бы не остался в Локе: сравнение настоящего с прошлым мучительно для нас обоих.
Он закрыл лицо руками и несколько минут был погружен в глубокое раздумье.
Вдруг по дороге к замку послышались голоса и раздался шум шагов. В толпе спорили, кричали. В одно мгновение от залпа ружейных выстрелов сотряслись окрестности.
– Господи Боже! Что это там? – вскричал испуганный Конан.
– Это, без сомнения, наш приятель законовед исполняет свое обещание, – сказал Альфред с горечью. – Он возмутил сент-илекцев, чтобы те помогли ему овладеть замком. Он мог бы между тем избавить себя от хлопот вести за собой столько народа. Ни ты, ни я, Конан, нисколько не расположены к сильному сопротивлению.
Говоря таким образом полунасмешливо, полупечально, он встал, взял со стола маленький узел, заключавший в себе кое-какие убогие принадлежности его туалета, завязанные в платок, который дал ему Конан, и потом с видом спокойным и решительным стал дожидаться, что будет.
Конан подбежал к окну и с живым беспокойством стал рассматривать приближавшуюся толпу.
– Что это? – вскричал он. – У них ружья и пистолеты! Неужели они осмелятся?.. Да нет, здесь есть и женщины, и дети, а вот и Каду со своей скрипицей… О, я узнаю, чего они хотят; и если у них дурные затеи… Останьтесь здесь, сударь. Я пойду приму их.
Он торопливо сбежал по лестнице.
Сначала слышны были переговоры у наружной решетки замка, потом раздалось оглушительное «ура», сопровождаемое новым залпом из ружей. В то же время тяжелые железные ворота повернулись на своих петлях, толпа ворвалась во двор, наводнила лестницы и коридоры, испуская неистовые крики.
Шум быстро приближался, но у дверей почетной комнаты глубочайшая тишина заступила место безумной стукотни.
Альфред, не зная, не атакован ли он, оставался неподвижен, будучи готов на все. Наконец дверь отворилась, и первым явился Конан, крича восторженным голосом:
– Вот он, друзья мой! Вот наш добрый господин, наш любимый господин… Бог возвратил нам его! Идите, идите все… Он будет так рад видеть вас!
– Да здравствует господин, – вскричала сотня голосов. – Да здравствует Альфред де Кердрен!
И вслед за старым управителем в комнату ворвалась целая толпа: здесь было почти все население острова Лок – матросы, рыбаки, земледельцы с их семействами. Они были в лучших своих платьях и держали в руках огромные букеты. В одну минуту Альфред был окружен, задавлен, задушен их ласками. Это было какое-то исступленное обожание. Одни овладели его руками и крепко жали их, другие целовали края его одежды.
Все говорили разом, называли его самыми нежными именами и плакали от умиления. Матери, бывшие позади других, поднимали вверх детей, чтобы показать им потомка прежних господ, о благодеяниях которых они им рассказывали по вечерам различные легенды. Старики благословляли его. Букеты были собраны на столе, возле которого стоял де Кердрен, и образовали настоящую цветочную гору.
Альфред, ошеломленный этим неожиданным триумфом в ту минуту, когда он готовился ко всевозможным оскорблениям, не знал, кого и слушать. Между тем, когда он понял, а чем было дело – когда в наполнявших его комнату лицах узнал друзей своей молодости, – он и сам растрогался. Особенно ласково он обошелся с Каду, с Ивоном Рыжим, с китоловом Жаном, а больше всего – со стариком Пьером, хозяином «Женевьевы», на которой он отправился в Англию в 1789 году. Он расспрашивал об их семейных новостях, осведомлялся с трогательной добротой, как они поживали в его долгое отсутствие. Добрые люди, гордясь этой благосклонностью и этим лестным вниманием, не знали, как выразить ему свою признательность.
– Да здравствует господин де Кердрен! – повторяли они в восторге.
Альфред поднял руку в знак того, что хочет говорить; крики тотчас прекратились.
– Друзья мои, – сказал эмигрант растроганно, – благодарю вас за выраженные мне знаки привязанности… Но теперь они относятся уже не к владетелю острова Лок, не к господину вашему. Я теперь не более, чем бедный путешественник, скромный гражданин, и подобные почести не для меня.
Среди собравшихся прокатился вздох удивления. Большая часть присутствующих, видя Альфреда де Кердрена возвратившимся в дом его предков, окруженного всей роскошью и всеми принадлежностями прежнего его состояния, не могли, по своей простоте, вообразить, что последствия продолжительной и кровавой революции не изгладились до сих пор, и что кто-то еще может оспаривать его наследство.
– В самом деле, – отозвался старый Пьер, – ведь имение продано – и как все горевали об этом!
– Э! А кто имел право продать его? – вскричал в сердцах Конан. – Кто имел это право кроме господина Альфреда де Кердрена, бывшего тогда в ссылке? Эта продажа была нелепой и подлой! Вора как ни назови – Петром ли, Павлом, или нацией, – разве он менее вор, и его поступок разве справедливее от этого?
Логика Конана имела самый блистательный успех.
– Что правда, то правда! – сказал старый Пьер, бывший Нестором для этой толпы.
– Да, да, – повторяли другие, – эта продажа была несправедливостью, это настоящее воровство!
– Ну так что же? – продолжал с возрастающим жаром Конан. – Если вы так думаете, то не допустим, чтобы исполнилась несправедливость, не потерпим, чтобы наш дорогой барин, наш законный господин…
– Молчи, Конан, – прервал его Альфред, – если ты имеешь еще ко мне какое-нибудь уважение, то больше ни слова! Возмущение против установленного порядка наверняка только погубит всех тех, кто принял бы в нем участие. Друзья мои, – продолжал он, обращаясь к своим прежним вассалам, – я прибыл сюда не за тем, чтобы быть причиной беспорядка. Я с покорностью подчиняюсь переменам, происшедшим в моей судьбе. Самая драгоценная часть моего наследства есть эта, переходившая из рода в род, привязанность обитателей Лока к моей фамилии и ко мне. Эта часть не утрачена, и я благодарю вас за нее от всего сердца… А относительно остального полагаюсь на провидение.
Никто не отвечал, только несколько рыданий раздалось в тесных рядах слушателей.
– Я вас огорчаю, – продолжал Альфред, – но и я со своей стороны также чувствую, что сердце мое разрывается при мысли о расставании с вами навсегда. Ах! Кто известил вас о моем возвращении, тот не был ни вашим другом, ни моим!
– Это месье Бернар, новый фермер острова, – отвечал Пьер. – Он нездешний, а потому ровно ничего не знает ни о море, ни о судах, только и толкует, что о земледелии, плантациях и скотоводстве. Душой и телом предан старому Туссену. Сегодня утром он пришел в деревню и разблаговестил о вашем приезде в замок, а потом, как переполошил всех, сам и улизнул.
– В самом деле, его нет с нами, – заметил Ивон Рыжий. – Этот мошенник где-то шныряет.
– Извините меня, друзья мои, – прервал его де Кердрен, – если я вам напомню, что нам время расстаться. Присутствие здесь такого множества народа могло бы оскорбить настоящего господина замка. Я вам обещаю непременно прийти повидаться с вами там, в деревне, и проститься с вами еще раз прежде, нежели оставлю эту страну навсегда.
Добрые люди готовы были с покорностью удалиться. Сам Конан, с нахмуренными бровями и сжатыми кулаками не мог более говорить о сопротивлении после того, как Альфред запретил ему это так решительно. Итак, от него еще раз ускользал найденный им случай возмутить для защиты интересов своего господина население острова. Но тут неожиданное обстоятельство изменило ход дела и разбудило только что угомонившиеся страсти.
Толпа собиралась уже разойтись, но вдруг все остановились и, казалось, подались немного назад. Люди расступились, и в комнату вошел человек высокого роста в черном платье и с бумагами под мышкой. При его приходе снова стал подниматься гневный шепот, отовсюду на него были устремлены угрожающие взгляды. Это был нотариус Туссен.
По мере того как он подходил к главной группе, в которой находился Альфред, это собрание становилось все более и более раздраженным.
– Он осмелился войти сюда! – сказал один старый моряк, жуя свой табак. – Эх, если бы позволил господин… с одного бы удара!
– Он не хочет даже и уважить его! – сказала одна из женщин, показывая законоведу кулак.
Несмотря на эти возмутительные слова, Туссен выглядел очень уверенным. По дороге он раскланивался с теми, кого знал, но все от него отворачивались.
Альфред с суровым видом дожидался его стоя. Туссен поклонился ему очень низко. Де Кердрен слегка кивнул ему головой.
– Месье Туссен, если не ошибаюсь? – холодно произнес эмигрант. – Говоря откровенно, милостивый государь, с вашей стороны не совсем благоразумно было прийти сюда в такую минуту.
– Не совсем благоразумно? – отвечал нотариус, улыбаясь. – Почему же? Я пришел сюда, как и все старые друзья фамилии Кердренов, засвидетельствовать вам мое глубочайшее почтение и поздравить вас…
– Лицемер! Он насмехается над господином, – прервал его один из слушателей.
– Да, да, он смеется над нашим господином! – вскричал Конан, который в раздражении толпы видел средство к исполнению своих любимых проектов о сопротивлении. – Вон его с острова Лок! Неужели мы так и оставим это?
– Нет! Ни даже ради всех чертей! – вскричал Ивон Рыжий. – И если он не уйдет сию же минуту…
Туссен бесстрастно посмотрел на управителя.
– Э! Так это ты, старый упрямец, запираешь дверь у самого носа посетителей, – сказал он. – Я тебе прощаю вчерашние шалости, месье Конан, потому что знаю, какие причины не позволили тебе впустить меня. Но я надеюсь, что этого больше уже не будет.
– Будет, месье Туссен, и будет каждый раз, как только вы явитесь сюда, – сухо отвечал Конан.
– Ну же, покончим с ним, что ли? – вскричал один голос. – И если он не захочет выйти в дверь, выкинем его за окно.
– Да… за окно его!
Сто рук сразу поднялось с целью выполнить это намерение, но Альфред вступился.
– Смирно, друзья мои, – сказал он серьезно. – Я, один я имею право судить поведение господина Туссена относительно меня. И если я хочу забыть его вину, то кто имеет право вспоминать о них?
Никто не осмелился возразить. Туссен, несмотря на уверенность в себе, побледнел.
– Может быть, вам не так следовало бы защищать старого друга, – сказал он изменившимся голосом, – но это, без сомнения, моя ошибка – мне давно бы следовало все объяснить… Господин де Кердрен, мне нужно сейчас же поговорить с вами наедине, сделайте такое одолжение.
– К чему это? – отвечал Альфред тоном нетерпения. – Если для того, чтобы вам оправдаться в моих глазах относительно того, как вы сделались обладателем моего имения, в таком случае скажу вам наперед, что знаю без всяких объяснений все нужды, все настоятельные потребности и стечения обстоятельств – все, что можете вы привести в свое оправдание. Довольны ли вы этим?
– Нет, господин де Кердрен, разговор, которого я прошу у вас, относится намного меньше ко мне, чем к вам. Итак, позвольте мне настоятельно просить вас, чтобы мы остались с вами наедине.
Эмигрант ничего не ожидал от этого объяснения и всячески старался избежать его. Между тем он ласково проводил своих посетителей.
– Старые вассалы острова Лок, – сказал Туссен, – все-таки не уйдут так просто из замка. Бернар распорядится, чтобы на двор была принесена кое-какая провизия и бочка сидра, который должны пить за здоровье де Кердрена. Надеюсь, никто не откажется от исполнения этой обязанности!
– Вот, что хорошо; то хорошо! Есть-таки кой-что порядочное и в этой старой мачте с гнилого судна! – про бормотал один пьяница.
«Плут, – подумал Конан, – он знает их слабость и задумывает какую-нибудь штуку».
– Ну нет же! – сказал управитель громко. – Господин не может остаться наедине с этим человеком!
Оскорбительное подозрение, выражавшееся в этом замечании, снова заставило нотариуса слегка побледнеть.
– Месье Конан может слушать наш разговор, если ему будет угодно, – холодно сказал он.
– Тогда я, с позволения моего господина, останусь здесь, – отвечал управитель. – Но этого мало…
Он подошел к группе, в которой находились старый Пьер, китолов, Ивон Рыжий и некоторые другие, особенно преданные жители. Он тихо сказал им что-то. Они энергично сжали кулаки, а потом пошли следом за толпой, которая, при известии о бочке с сидром, быстро ретировалась. Скоро в комнате не осталось никого, кроме Альфреда, нотариуса и Конана.
