Джон Берк
Театр доктора Страха
Снова в квартире воцарилась тишина.
Бифф облизнул пересохшие губы. Неплохо бы промочить горло чем-нибудь покрепче. Но сначала – зажечь свет.
Он подошел к столу, включил лампу и высыпал на полированную поверхность белые листы из кейса. Мягкий свет упал на испещренные черными закорючками нот страницы, озаряя знакомую комнату…
И огромное, перекошенное лицо Дамбалы, нависающее сверху.
Бифф завопил.
Лицо – то самое, с медальонов, колец и ожерелий, с ритуальной маски вуду – склонилось над ним. Лицо из ночных кошмаров – оно было здесь, в его комнате, и оно было реальностью.
Пальцы Биффа беспомощно заскребли по столу. Он схватил попавшиеся под руку листы нотной бумаги и начал в отчаянии размахивать ими, пятясь назад. Лицо надвинулось, и он в испуге метнул в него одну из страниц. Губы Дамбалы угрожающе искривились. Глаза горели дикой ненавистью. Жуткая маска затмила для Биффа весь мир.
В горло его вонзились когтистые лапы. Заслонившись руками, он попытался сопротивляться, но ни один смертный не смог бы противостоять этому безжалостному порождению мрачной преисподней.
Комнату потряс торжествующий рев. Ноты выпали у Биффа из стиснутых рук. Он ждал удара, который лишит его жизни. Его обдало зловонным дыханием, потом рев умолк. В смертельном страхе скрючившись на полу посредине комнаты, Бифф наконец отважился открыть глаза.
Закрытая дверь почему-то стала прозрачной. Массивная фигура Дамбалы удалялась по некоему коридору в пространстве, не доступном обычно взорам непосвященных. Она все уменьшалась и уменьшалась, пока наконец лицо грозного бога не стало размером с лик на медальоне – отвратительный и незабываемый. И ветер умчался прочь за своим господином.
Но с ужасающей отчетливостью Бифф понял, что Дамбала отныне никогда не покинет его. Отныне это лицо всегда будет стоять у него перед глазами – наяву и во сне.
Предметы вокруг потеряли четкие очертания, и Бифф провалился в глубокий обморок.
Глава 7
– Впредь мне наука: буду знать, как воровать мелодии!
Дерзкий, самоуверенный тон музыканта привел Фрэнклина Марша в ярость. Эти «любимцы публики» все одинаковы: их манеры вполне соответствуют испорченным вкусам их поклонников. Все они шарлатаны, как этот доктор Шрек.
У них с этим Бейли много общего: оба они дурачат аудиторию. Но, похоже, сейчас командует Шрек..
Поверх газеты Фрэнклин видел, как Бейли щелчком отбросил карты и, безуспешно пытаясь выглядеть беспечным, со скрытым страхом спросил:
– Ну и как мне выпутаться из этого?
Происходящее становилось нелепым. Старый мошенник пускал пыль в глаза, а эти простофили неуклонно попадались на его удочку. Марш с отвращением подумал, что трюк даже нельзя назвать ловким.
Пожалуй, к искусному мистификатору можно даже испытывать некоторое уважение, хотя, конечно, обязанностью критика и человека с хорошим вкусом является разоблачение подобных фокусов – там, где это возможно. Но такая грубая работа – грех непростительный.
Коварный Шрек смотрел на Бейли с пророческой грустью в глазах. Потом он медленно приподнял следующую карту и взглянул на нее.
Фрэнклин уже заранее знал, что старик сейчас сделает. Впечатляющая уловка – но лишь для простаков, таких легковерных болванов, как его попутчики. Шрек кивнет и засунет карту в колоду, а все вокруг проникнутся благоговейным страхом. Если так пойдет дальше, скоро они в руках этого «доктора» сделаются мягкими, как воск.
Вот… ну конечно! Как Фрэнклин и предполагал: старик убирал карту, не показав ее остальным.
Но на этот раз его остановили. Рука Джима Даусона легла на запястье Шрека:
– Покажите карту!
– Я не думаю…
– Покажите!
И Даусон силой заставил доктора повернуть руку.
Эта была – в то же мгновение Фрэнклин узнал ее – тринадцатая карта колоды Таро – Безжалостный Жнец… Смерть.
Надувательство продолжалось. И все же Фрэнклин с трудом подавил непроизвольную дрожь. Он заметил испуг на лицах остальных, но сердито отбросил свои собственные страхи. Слишком топорно, чтобы быть правдой.
– И наши? – выдавил похолодевший Даусон, показывая на себя и Роджерса. – То же самое?
Шрек печально кивнул:
– То же самое.
– Что же это значит?
– Я скажу вам, что это значит. – Фрэнклин больше не мог сдерживаться. – Абсолютно ничего!
– Что придает вам такую уверенность? – спокойно спросил Шрек.
– Чтобы колода карт предсказывала будущее? – Кусочки картона, испачканные кричащими красками, грубо намалеванные картинки – неужели все они не понимают, как абсурдно подобное предположение? Даже с эстетической точки зрения карты не представляли из себя абсолютно ничего. И чтобы столь важные приговоры диктовались такими дешевыми поделками?
– Вздор! – решительно произнес Фрэнклин. – Все это вздор!
Склонив голову набок, Шрек, чем-то напоминающий дряхлую птицу, сверлил критика взглядом.
– Тогда почему, – шепот доктора был резким и пронзительным, – почему вы боитесь попробовать?
– Боюсь? Вовсе нет! Но я принципиально отказываюсь участвовать в вашей глупой игре!
Внезапно Фрэнклин понял, что так думают все его попутчики. Эти едва заметные снисходительные усмешки, которыми они обменялись, могли значить только одно: обвинение в трусости. А этого вынести он не мог. Он гордился своей репутацией бесстрашного критика, не боящегося разоблачать фальшивые ценности, какое бы давление на него ни оказывали.
– Что ж, – надменно процедил он, – перетасуйте свои карты и предскажите мне… судьбу.
Сложив газету, он не сводил глаз со Шрека. Если тот прибегнет к какой-нибудь уловке, он тут же это заметит.
Старик протянул ему колоду. Фрэнклин трижды ударил по ней пальцами. Шрек снова перетасовал карты и выложил четыре.
На первой был человек, облеченный властью, – Император.
На второй – Римский Папа, выносящий приговор.
На третьей изображена обезьянка, танцующая на Колесе Фортуны.
На четвертой – Весы, символ Правосудия.
В ту же минуту, когда карты легли на чемоданчик, Фрэнклин понял, что нетрудно будет придумать с их помощью историю. Слишком просто отвлеченные символы укладываются в схемы, приложимые к любой конкретной жизни. Другие, возможно, с готовностью выискивают параллели между реальными событиями и этими мерзкими картами. Но он не собирается заниматься подобной чепухой, разве что ему захочется развлечься.
В конце концов, он был довольно известным критиком и, по существу, именно этим занимался всю свою жизнь: выискивал символы в живописных работах и толковал их. Почему бы не попробовать с картами? Ведь это просто игра, позволяющая всего-навсего скоротать время в поезде.
Просто игра… причудливая сказка, навеянная случайным совпадением карт.
Глава 8
Фрэнклину Маршу потребовалось меньше десяти лет, чтобы создать себе замечательную репутацию. Конечно, его популярность была значительно меньше, чем у известного телеведущего или какого-нибудь ничтожного комика из глупых кинокомедий, но такой он и не желал. Чтобы завоевать подобную славу, необходимо было забыть о хорошем вкусе и обо всех накопленных знаниях, отказаться от эстетических критериев, без которых жизнь сделалась бы невыносимо пошлой.
Он не был популярен даже в собственном избранном кругу профессионалов – потому что и в мире искусства находилось немало шарлатанов, стремившихся к легкой славе и слишком часто добивавшихся ее, а подобные типы не жаловали неподкупных критиков с честными суждениями.
Кстати, возможно, именно по причине собственной неподкупности Фрэнклин никогда не был женат. Женщины обычно ждут, что их похвалят, и – как правило – за качества, которыми они не обладают. А это противоречило его принципам. Он не желал говорить дурнушке, что она прекрасна, или дуре что она исключительно умна. Наблюдая со стороны за любовными интрижками, он способен был оценить тонкости таких игр, но не мог позволить себе опуститься до столь пошлого занятия. Если бы он когда-нибудь встретил женщину, столь же бесстрашно-откровенную, как и он, и не скрывающую собственных недостатков, – возможно, Фрэнклин и согласился бы разделить с нею свою жизнь. Но – увы… Как бы там ни было, он жил один и находил это достаточно удобным.
Ему вполне хватало небольшого числа друзей-единомышленников, не считавших нужным скрывать, что именно он являлся центром их тесного сообщества. Собираясь вместе, они анализировали процессы в искусстве, выделяли тенденции и разоблачали тех интеллектуалов, которых считали продажными. Фрэнклин бы членом престижного клуба, но предпочитал держаться подальше от некоторых вульгарных его членов, зная, что всегда сумеет найти поддержку у тех, кто разделяет его собственное отвращение к наглости новоиспеченных выскочек.
Он ходил на те выставки, которые выбирал сам; общался с теми, кого выбирал сам; и писал то, что считал нужным, зная, что ни один редактор не рискнет отвергнуть его статьи, Фрэнклин посещал все закрытые просмотры и частенько обрушивался в печати на владельцев галерей, если они не желали, чтобы он окидывал критическим взглядом выставленные у них картины. Выступая по радио и телевидению, он сумел создать себе репутацию человека, наиболее свободомыслящего и наиболее язвительного в оценке современной живописи.
Художники заискивали перед ним – но безрезультатно. Тогда они начинали нападать на него в прессе, а в ответ он лишь язвительно смеялся и осыпал их ворохом колючих фраз, которые потом повторялись в клубах и выставочных залах. Они пытались игнорировать его, делая вид, что равнодушны к его мнению – и все равно нервно бледнели в то утро, когда в газете должна была появиться его статья с обзором текущих выставок.
Более всего Фрэнклин Марш не выносил претенциозности. Он не тратил времени на самоуверенных молодых людей, размазывающих краски по холсту с дерзкой решительностью и нагло воображающих, что их юношеские переживания представляют какую-то ценность для окружающего мира. Страшно подумать, сколько расплодилось этих дилетантов, которым явно недостает образования и интеллекта.
До того как сделаться критиком, Фрэнклин сам в течение нескольких лет занимался живописью. Но никто не понимал того, что он делал. Никто не хотел выставлять или покупать его картин. И он заставил себя поверить в то, что современники не доросли до его утонченной живописи и что в этом извращенном мире ему не найдется места до тех пор, пока весь хлам не будет выметен и не возникнет новая критика. Общественное мнение было ложным – его следовало направить по верному пути. Фрэнклин Марш решил сделаться неподкупным судией, выносящим окончательный приговор безобразному и провозглашающим прекрасную истину о том, что есть подлинное искусство.
Конечно же, у него были враги. Он бы перестал себя уважать, если б ему не удалось их нажить. Когда-нибудь потомки посмеются над этими болванами. Но уже сегодня он мог заставить людей хохотать над ними. Кое-кто из художников прямо-таки напрашивался на это, и Фрэнклин был сторонником таких показательных расправ.
Достаточно было, например, вспомнить о таком мошеннике, как Эрик Лэндор.
Лэндор не был самонадеянным юнцом – дело обстояло значительно хуже. Достигнуть сорокапятилетнего возраста и все еще продолжать в прежнем духе, не обращая внимания на советы проницательных критиков, – такое не могло сойти ему с рук.
Пару раз Лэндор делал публичные заявления о «завистливых очернителях», иного и не стоило ждать от человека, столь прискорбно вульгарного. И хотя было очевидно, кто имеется в виду, Фрэнклина это не беспокоило: подобные намеки не трогали его вовсе. Но сама мысль о том, что Лэндор продолжает заниматься все той же ужасающей мазней и иногда даже продает ее, приводила критика в ярость.
Любой человек с хорошим вкусом на месте Фрэнклина тоже счел бы себя обязанным защитить публику от столь откровенного мошенничества.
Одним из методов могло быть замалчивание любых выставок, которые устраивали бездари наподобие Лэндора. Но этого было недостаточно. Публика, завлеченная в галереи и сбитая с толку множеством направлений в современной живописи, могла ошибочно принять работы Лэндора за подлинное искусство. Этого нельзя было допустить. И Фрэнклин делал все, что в его силах и даже выше его сил, чтобы обнажить убожество подобной претенциозности. Он не мог позволить себе расслабиться. Долг требовал от него всегда быть начеку.
Итак, он стоял – он хорошо запомнил тот вечер (или это был вечер, который ему еще предстояло пережить?) – перед очередным громоздким творением Лэндора, представлявшим из себя густые потеки масляной краски, которые топорщились на холсте, подобно алым и черным канатам, и беседовал с пылким юношей, одним из его поклонников, опознавшим Фрэнклина по фотографии на книжной обложке. Юноша восхищенно внимал каждому слову своего кумира, и когда во время очередной тирады Фрэнклин негодующие возвысил голос, несколько посетителей галереи подошли поближе и обступили его.
– Что же мы видим здесь? – с пафосом воскликнул Фрэнклин, повернувшись к холсту. Он нагнулся и внимательно изучил наиболее яркие цветовые пятна. – Варварство! Воистину варварство!
Раздались смешки. Ничто так не помогает увидеть вещи в истинном свете, как их высмеивание.
Где-то хлопнула дверь. Фрэнклин усмехнулся. Почти наверняка это та самая девица, которая торчит в галерее дни напролет, натянуто улыбаясь новым посетителям и пытаясь всучить им убогие каталоги. Теперь, несомненно, она побежала донести Лэндору, что Фрэнклин Марш здесь и опять устраивает посмешище из выставки.
На картину упала тень: остроносая женщина наклонилась чуть вперед, явно намереваясь сделать какое-то глупое замечание. На доморощенных критиков, как и на дилетантов-художников, Фрэнклин тоже не любил тратить времени и поспешно сказал:
– Не заслоняйте свет, пожалуйста. Мне бы не хотелось отвлекаться, чтобы потом никто не смог упрекнуть меня в поверхностности суждений и в том, что я не дал себе труда составить беспристрастное мнение.
Группка уважительно подалась назад. Подойдя еще ближе, Фрэнклин всмотрелся в картину, демонстративно переводя взгляд из одного ее угла в другой.
– Уже пора, – донесся до него робкий девичий голосок.
– Даже после такого тщательного осмотра, – веско произнес Фрэнклин, я могу вынести только суровый приговор. Не сомневаюсь, что в этой работе мистер Лэндор в глупости превзошел самого себя.
В этот момент толпа расступилась, позволяя кому-то пройти. Не оборачиваясь, Фрэнклин понял, что сейчас произойдет. И застыл в осуждающей позе. Подобно хорошему актеру, он знал, как следует выдерживать паузы.
– Вам не нравится моя картина, мистер Марш?
Неторопливо повернувшись, Фрэнклин увидел стоящего перед ним Эрика Лэндора. Немалое удовольствие критику доставил едва заметный гнев, таящийся в этих глубоко посаженных глазах, – сдерживаемый, но все же гнев.
– Великий художник собственной персоной, – насмешливо протянул он.
– Меня удивляет регулярность, с которой вы посещаете мои выставки, хотя мои работы вас только раздражают.
– Долг, дорогой мой мистер Лэндор, долг критика. Моя газета платит мне, чтобы я ходил на выставки, и я вынужден это делать, независимо от того, гений художник или… шарлатан.
– Вы чувствуете себя вправе судить?
На секунду Фрэнклин остолбенеют, но тут же вновь расслабился. Итак, Лэндор пытается задеть его. К несчастью, он не понимает, что имеет дело с профессионалом. Помолчав, Фрэнклин холодно сказал:
– Не думаю, чтобы у кого-нибудь был повод усомниться в моей репутации компетентного критика.
– В таком случае, почему вы ни разу не посоветовали мне, как избавиться от недостатков в моей работе?
Фрэнклин взглянул на замершие в ожидании лица. Что ж, он отплатит Лэндору той же монетой.
– Единственный совет, который я могу вам дать, – бросьте это занятие.
– Согласитесь, что, по меньшей мере, невежливо говорить такое человеку, отдавшему живописи всю свою жизнь, – сухо произнес Лэндор. – И, заметьте, добившемуся определенных успехов. Но я, пожалуй, последую вашему совету, если вы убедите меня в том, что я – бездарь.
«Эту возможность нельзя упускать!» – мысленно возликовал Фрэнклин. Его враги нечасто так подставлялись.
– Ладно, Лэндор. Я дам вам урок азов живописи. Обратим внимание на мешанину красок, которую вы озаглавили «Туман над Атлантикой». – Он небрежной походкой направился к полотну на противоположной стене, и посетители галереи послушно потянулись за ним.
– Взгляните, – продолжал Фрэнклин, все больше воодушевляясь. – Ни стиля, ни композиции, ни – что, вероятно, хуже всего – воображения. Просто нагромождение грязных пятен, наляпанных без какой-либо созидательной идеи. О чем говорит это полотно?
– Очевидно, кое-кому это вполне ясно. Сегодня днем оно было куплено.
– Деньги! – Фрэнклин предостерегающе поднял руку. – Дорогой Лэндор, если ваше мерило – деньги, не будем тратить время. Я думал, мы говорим об искусстве.
– Признаюсь, – сказал Лэндор с притворным смирением, которое Фрэнклин нашел отвратительным, – что похвалу критика ценю так же, как и коммерческий успех, мистер Марш.
– Вполне в вашем духе. – Фрэнклин окинул взглядом расплывчатые пятна на холсте. – Но подобную похвалу невозможно заслужить без определенных усилий с вашей стороны. Я имею в виду желание создать что-нибудь здоровое – подразумевая под «здоровым» эстетическую гармонию, как раз и отличающую величайшие творения прошлого и настоящего. Все великое в искусстве создавалось людьми, лишенными амбиций, мистер Лэндор, которые старались излагать свои мысли и чувства связным языком. А дилетант, который наугад шлепает краски на холст – просто потому, что ему так захотелось, – никогда не будет принадлежать к этому благословенному сообществу.
– Бы говорите о классической живописи, копирующей действительность, отважился возразить Лэндор.
– Я говорю не об этом, – парировал Фрэнклин. – Современная живопись, даже абстрактная, должна тем не менее подчиняться определенным законам, которые диктуются хорошим вкусом. Конечно, – он печально покачал головой, – гений имеет право, постигнув законы, пренебречь ими. Но гений! В вашем же случае, мистер Лэндор, невозможно заметить даже проблеска таланта. – Он театральным жестом ткнул в полотно; – Будьте любезны, объясните нам, что должно выражать это вопиющее по безвкусице творение?
– Ничего особенного, – отрезал Лэндор и повернулся к слушателям, возможно, полагая, что они окажутся более снисходительными, чем Фрэнклин Марш. – Сочетания цветов воздействуют на зрителя, и он находит свой собственный смысл… исходя из личного опыта… Каждый видит в этой картине что-то свое, уникальное и неповторимое.
– Итак, теперь вы представляете публике самой разбираться в вашей мазне, – вздохнул Марш. – А сами вы способны сказать о собственном – гм! – творчестве лишь то, что оно не значит абсолютно ничего.
– Для того, кто не способен видеть.
– Я способен на это, мистер Лэндор. Я умею видеть и делаю это очень хорошо. Когда есть что видеть. Это моя работа, мистер Лэндор, я можно сказать, живу своим зрением.
– Мистер Марш…
Робкий голос принадлежал девушке, работающей в галерее. Фрэнклин раздраженно обернулся. Он нс любил; когда его прерывали, и в любом случае не желал тратить время на подобных девиц, тенью ходивших за художниками и нанимавшихся на работу в галереи только затем, чтобы, понахватавшись профессиональных словечек, производить впечатление на своих приятелей.
Однако эта крошка была вежливой, даже почтительной. Она дождалась, пока Марш благосклонно кивнул, и только тогда, робко улыбнувшись, продолжила:
– У нас есть полотно молодого художника, которое мы вскоре намереваемся выставить. Может, вы согласитесь высказать свое мнение об этой работе?
Конечно, это выходило за всяческие рамки. Фрэнклин не опускался до того, чтобы давать консультации по закупке картин, хотя иногда и подумывал, что, занимаясь этим, несомненно, принес бы немало пользы – во всяком случае, его советы оказались бы более ценными, чем безграмотные рекомендации всех этих потрепанных типов, которые навязывали владельцам галерей взгляды, свидетельствующие только об испорченном вкусе.
Уже готовый отвергнуть предложение, Фрэнклин внезапно заметил ненавидящий взгляд Эрика Лэндора – и передумал. Из этого могло выйти нечто действительно забавное: если в работе новичка обнаружится несомненный талант, будет занятно противопоставить его картину пачкотне Лэндора.
– Ну хорошо – но только в этот раз, – милостиво согласился он.
Девушка скрылась за ширмой и вернулась с небольшим холстом. Прислонив его к стене, она отошла в сторону.
Фрэнклин шагнул ближе. Через пару мгновений он сдвинулся на несколько дюймов влево, чтобы рассмотреть картину под другим углом. В этих убогих заведениях, громко именуемых галереями, всегда плохое освещение. Он уже устают твердить, устал повторять в своей колонке, что давно пора так называемым любителям искусства настоять на строительстве чего-нибудь наподобие выставочного центра в Голландии. В конце концов, люди, которые платят деньги за картины, заслуживают некоторого уважения.
– Гм, – многозначительно произнес Фрэнклин.
Позади него царило почтительное молчание.
Неискушенному глазу цвета, пожалуй, могли показаться несколько кричащими. Тут требовался опытный критик, чтобы за грубоватой формой разглядеть чувствительную душу художника. В картине читался некий вызов, на который никогда бы не отважился такой ремесленник, как Лэндор.
– Очень интересно, – наконец сказал Фрэнклин. – Совершенно ясно, что у этого художника большое будущее. Обратите внимание на уверенность мазка, сочетание красок, – он повел рукой, – наряду со смелым вызовом общепринятым нормам. Да, несомненно, все так и есть. Вам есть чему поучиться у своего молодого коллеги, Лэндор.
– Ну, лично мне работа кажется несколько… незрелой, – с настораживающей мягкостью ответил Лэндор.
– Это как посмотреть. На мой взгляд, художник хочет, чтобы мы так считали. Он знает, что именно намерен выразить, и не предлагает публике самой искать в этом смысл. Более того, мне совершенно очевидно, что его манера выкована в суровом горниле жизни. Нет, нет… на самом деле очень зрелая работа.
– Ну, раз мне следует поучиться у этого дарования, я бы не отказался встретиться с ним. – Лэндор повернулся к девушке: – Это возможно?
– По правде говоря, он здесь.
Когда девушка удалилась за ширму, Фрэнклин ощутил приступ безотчетной тревоги. Ему внезапно показалось, что он попался в какую-то ловушку. Но слишком поздно!
Девушка вновь появилась. Она вела за руку маленького мальчика, едва ли старше пяти лет. Подойдя вместе с ней к полотну, ребенок улыбнулся. Его улыбка оказалась заразительной.
Посетители галереи, всего несколько минут назад почтительно внимавшие каждому слову Фрэнклина, стали посмеиваться. Смех, поначалу сдерживаемый, постепенно вырывался наружу. Теперь Фрэнклина окружала не послушная паства – на него глядели грубые, жестокие лица, открытые рты извергали вульгарный хохот.
Он попытался сказать хоть что-нибудь, но слова потонули в насмешливом гаме. В бешенстве он развернулся к Лэндору. Все это было подстроено!
Лэндор не смеялся – на его лице играла удовлетворённая усмешка. Усмешка человека, сделавшего свое дело, и сделавшего его хорошо.
– То, что это ребенок, не имеет никакого значения! – в отчаянии выкрикнул Фрэнклин. – Интуитивный дар…
Но тщетно. Они не слушали его больше. Толпа расходилась, по двое, по трое, потешаясь над его ниспровержением.
Фрэнклин рванулся к выходу. Люди расступались перед ним с притворной учтивостью. Их смех неотвязно преследовал его даже на улице. И после того как, прошагав сто с лишним ярдов, Фрэнклин свернул на оживленную магистраль, ужасное эхо все еще продолжало звучать у него в ушах.
Не замечая ничего вокруг себя, Марш шел сквозь людскую толпу. На лице его застыла гримаса злобы. Тонкие губы сжались в прямую линию. Он не был мстительным – Фрэнклин считал себя достаточно уравновешенным, как и подобает здравомыслящему критику и человеку, наделенному проницательностью и безупречным вкусом. Но он никогда не простит Эрика Лэндора.
Статья, появившаяся через пару дней, была результатом долгих бессонных часов. Первым побуждением Фрэнклина было воздать выставке Лэндора по заслугам, не оставив от нее камня на камне. Но если бы он поступил так, кто-нибудь непременно бы бросился на защиту художника. Какой-нибудь писака, случайно оказавшийся свидетелем его позора, не преминул бы предать гласности историю, как Фрэнклин Марш попался на такой дешевый трюк.
Не то чтобы ему недоставало мужества. Никто не смог бы обвинить его в трусости. Но его делу, тем принципам, которые он отстаивал, только повредило бы, если грязные клеветники получат повод упрекнуть его в личной неприязни к Лэндору.
Конечно, можно было вообще не упоминать об этой злосчастной выставке, полностью посвятив статью новой экспозиции в галерее Виктории и Альберта. Но скользкие ухмылочки все равно бы замелькали. Его приятели-критики не без основания удивились бы, что он даже не упомянул о Лэндоре, и заподозрили бы, что его антипатия ослабевает. Они начали бы задавать вопросы – и обязательно нашелся бы чересчур любопытный тип, любящий повсюду совать свой нос, – тип, который сумел бы на них ответить.
В конце концов Фрэнклин решил, что единственно возможный выход – сохранять спокойствие. Он просто сообщит в своей колонке, что выставка открыта, и упомянет – без комментариев – пару полотен. Отсутствие какой-либо оценки само по себе будет оскорблением и не вызовет никаких язвительных замечаний в его адрес.
Тем не менее Фрэнклин продолжал беспокоиться. Проходя по Бонд-стрит, он повстречал одного из своих друзей. И когда тот улыбнулся, Фрэнклин не поручился бы, что улыбка была просто приветливой. Что стало известно этому человеку?
Когда два торговца картинами на ленче у Скотта, кивнув ему, тут же отвели глаза и сблизили головы, ему показалось, что он явственно слышит их перешептывания и сдержанное хихиканье.
Но до середины следующей недели никто даже не упоминал об этом неприятном эпизоде в галерее, и Фрэнклин уверил себя, что его страхи беспочвенны. Все кануло в прошлое. Его уверенность в себе, которую еще никому не удалось серьезно поколебать, была восстановлена.
К открытию выставки, устраиваемой молодыми абстракционистами, он стал уже прежним Фрэнклином Маршем. Его приглашали персонально и весьма настоятельно, хотя один из этих юнцов год назад довольно крикливо нападал на него в читательской колонке одного сомнительного журнальчика. Молодой человек, возможно, уже забыл об этом. Но Фрэнклин помнил. Он не изменил своих взглядов на это течение в живописи и рад был возможности в очередной раз высказать их.
– Дни подобной живописи сочтены, – разглагольствовал он, собрав возле себя небольшую аудиторию, состоящую в основном из женщин. Ему не потребовалось даже повышать голос для этого: он знал, что любая фраза в его устах звучит мелодично. Конечно, людям нравилось слушать его. Особенно женщинам.
Некоторые из его слушательниц, похоже, были поклонницами абстракционизма. Одна из них, со вкусом одетая, внимала Фрэнклину с немалым уважением. Вероятно, ей надоели лохматые юнцы в засаленных пуловерах и с траурной каймой под ногтями. Для того чтобы сделаться знатоком искусства, вовсе не обязательно жить в мансарде и неделями не мыться. Что до девиц; в подражание своим кумирам расхаживающих в свободных блузах и перепачканных джинсах, – Фрэнклин мог лишь надеяться, что когда-нибудь они все же усомнятся в тех истинах, которые эти юнцы пытались навязать им. Фрэнклин считал, что основная его обязанность – сеять сомнение.
– Вскоре, – продолжил он, – изобразительное искусство неизбежно вернется к своему естественному состоянию, и художники вспомнят о фундаментальных принципах живописи. Это легко… легко…
За спинами женщин он внезапно увидел Эрика Лэндора. Тот с показным вниманием ловил каждое его слово. Рот Лэндора кривился в многозначительной усмешке. Фрэнклин осекся.
– Мистер Марш, вы говорили…
– Говорил… да… говорят… – задумчиво повторил он.
Они ждали продолжения. Но тут был Лэндор. Он тоже стоял и ждал. И в его глазах крылась угроза, пугавшая Фрэнклина, дающая Лэндору тайную власть, которую невозможно было терпеть.
Он ушел с выставки так поспешно, насколько это позволяли приличия.
Увы, это было только начало. В первый раз Лэндор мог появиться случайно. Допустим, простое совпадение. Но не второй. И не третий. На каждом закрытом просмотре, каждой новой выставке, куда Фрэнклин неизменно приходил с записной книжкой в кармане и запасом знаний в голове, столь же неизменно присутствовал Эрик Лэндор. Как только Фрэнклин раскрывал рот, Лэндор стоял тут как тут, подкарауливая его с коварной улыбкой как будто ободряющей, но на самом деле язвительной.
При этом он не произносил ни слова. Но рани или поздно слово будет сказано. Слово, фраза или якобы невинная шутка, оброненная невзначай и подхваченная злопыхателями. Когда-нибудь, где-нибудь Фрэнклина прервут на полуслове взрывом хохота.
Речь Фрэнклина утратила присущую ей прежде бойкость. Теперь, когда интересовались его мнением, он неуверенно мямлил что-то, озираясь по сторонам, чтобы увериться в отсутствии Лэндора. Но даже когда он убеждался, что может говорить без опаски, то редко успевал войти в раж, прежде чем вездесущий художник оказывался поблизости.
Лэндор преследовал его в надежде лишить самообладания. Художнику не составляло труда узнавать, где Фрэнклин появится в следующий раз: известный критик обязан посещать открытия выставок. И Лэндор с леностью продолжал молчаливую травлю.
Следовало что-то предпринять. Недостаточно было просто страдать и надеяться, что преследование прекратится само собой. Нужно положить этому конец – и как можно скорее.
Ибо надвигался юбилейный вечер Лондонского Совета меценатов, и он обещал стать столь значительным со бытием в жизни Фрэнклина, ибо его пригласили выступить на обеде, знаменующем пятидесятую годовщину основания Совета.
Вокруг этого банкета разгорелись страсти. Многие претендовали на место за праздничным столом – даже те художники и торговцы живописью, которые довольно презрительно отзывались о деятельности Совета и считали, что деньги следует тратить на современников, а не на то, чтобы спасти от продажи за границу работы давно умерших мастеров.
Фрэнклин был уверен, что покорит слушателей. После отменного обеда, разгоряченные превосходным вином, они как раз придут в подходящее настроение. Он подготовил блестящую речь, которая не только развлечет аудиторию, но и даст пищу для размышлений. В этой речи он намеревался высказать некоторые из наиболее заветных своих идей, и был уверен, что ее надолго запомнят в мире искусства.
