Бенито Перес Гальдос
Двор Карла IV (сборник)

– В этом письме, – продолжала Амаранта, не обращая ровно никакого внимания на удивление своего дядюшки, – королевская чета и Годой названы также вымышленными именами: Леовижильдо – это Карл IV, королева – Госвинда, Годой – Сисберто. Прекрасно; наследник, обращаясь к своим единомышленникам, говорит, что буря должна разразиться над головами Сисберто и Госвинды, а что Леовижильдо надо осыпать аплодисментами и виватами.

– И это все? – спросила маркиза. – Да ведь все это вполне невинно.

– Но ведь ясно, что тут говорится о свержении Карла IV, – с негодованием ответила Амаранта.

– Для меня это вовсе не ясно.

– Да как же, – продолжала графиня, – буря должна разразиться над головами Сисберто и Госвинды. Это значит, что наследный принц не только хочет свергнуть Годоя, но и готовит что-то ужасное по отношению к своей матери-королеве. Быть может, дело идет о гильотине, на которой сложила свою голову кровавая Мария-Антуанетта. Всем известно, как король любит свою супругу. Самое ничтожное оскорбление ей он примет за личную обиду.

– А я все-таки скажу, что если что и случится, то они вполне заслужили это, – ответила ей маркиза.

– А я утверждаю, – настаивала Амаранта, – что принц мог устраивать заговоры относительно министра Годоя, но писать королю, подвергая подозрению поведение своей матери и проектируя бурю над головами Сисберто и Госвинды, что равносильно покушению на жизнь королевы – это поступок, недостойный испанского принца и христианина… Во всяком случае это его мать, и каковы бы ни были ее ошибки (хотя я уверена, что ей приписывают больше дурного, чем она того заслуживает), сын не имеет права указывать на них, в особенности для того, чтобы подкопаться под своего личного врага.

– Милая, мне кажется, что ты судишь пристрастно, – сказала маркиза Амаранте. – Я думаю, что принц прав, потому что ни для кого не тайна – положение дел при дворе. Брат, ты все знаешь, скажи нам твое мнение.

– Мое мнение! Неужели вы думаете, что легко высказать свое мнение по этому поводу? И во всяком случае те заключения, которые я мог бы сделать благодаря моей многолетней опытности, неуместно высказывать здесь в присутствии женщин, готовых сию же минуту разболтать все первому встречному.

– Да, от тебя трудно добиться слова. Если бы я знала хоть половину того, что ты знаешь, то я бы поторопилась поделиться со всеми непосвященными.

– А не знает ли кто-нибудь из вас, сеньоры, что думает обо всем этом королева? – спросил дипломат.

– Когда в зале совета было прочтено это письмо, – ответила Амаранта, – то министр Кабальеро сказал, что принца стоит за это расстрелять. Королева возмутилась таким словам и ответила: «Разве вы забыли, что это мой сын? Я разорву приговор о его смерти; он сам жертва обмана, его самого погубили». И, упав в кресло, она горько зарыдала. Вы видите, какое великодушие! Мне лично принц Фердинанд никогда не был симпатичен, но теперь, когда я узнала о его заговоре против родителей, он возбуждает во мне чувство жалости.

– Какой вздор! – воскликнула маркиза. – Теперь начнутся слезы после всяких ошибок. Ничего подобного не было бы, если б не было предосудительных поступков…

Долорес, молчавшая до сих пор, ответила что-то на последние слова маркизы. Тогда Амаранта, обернувшись к ней, произнесла с презрением:

– Очень легко осуждать чужие проступки. Во всяком случае королева не заслужила, чтобы о ее поведении говорили публично в зале совета.

– Однако, какая вы горячая защитница! – ответила Долорес, стараясь под улыбкой скрыть свое негодование. – Впрочем, я этого и ожидала, хотя не могу не сознаться, что некая личность не скроет своих пороков, как бы она ни плакала и ни великодушничала.

– Это правда, – возразила Амаранта, – но, на мой взгляд, худший из всех пороков – это неблагодарность.

– Да, но это такой порок, который труднее всего доказать.

– О нет; иногда это очень легко сделать. В данном случае принц выказал черную неблагодарность. Ты увидишь, что это повлечет за собой наказание.

– Надеюсь, – дерзко произнесла Долорес, – что ты не намерена всех нас посадить в тюрьму?

– Я никого не собираюсь сажать в тюрьму и думаю, что мы, сидящие за этим столом, можем жить совершенно спокойно; но я не вполне поручусь за одну личность, очень любимую кем-то из присутствующих здесь.

– Ах, да, – произнес дипломат не совсем тактично, – я слышал, что Маньяра также замешан в этом деле.

– Думаю, что да, – жестоко ответила Амаранта, – но он очень рассчитывает на поддержку со стороны высокопоставленных лиц. Однако обстоятельства усложняются, и я думаю, что многие пострадают.

– Ты можешь думать все, что тебе угодно, – сказала Долорес, – но ведь подробности этого дела еще не выяснены, и может случиться так, что обвиняемые окажутся впоследствии обвинителями.

– Да… Это ты надеешься на Бонапарта! – с пренебрежением воскликнула Амаранта.

– Тише, тише! – прошептал дипломат. – Ну, можно ли так громко говорить обо всем этом!

– Будет произведено следствие, – продолжала Амаранта, – на котором многое выяснится. Например, до сих пор неизвестно, кто передавал письма принца его соучастникам. Думают, что это кто-нибудь из придворных дам, и подозрение даже падает на одну интриганку… Но пока нет еще достаточных доказательств.

Долорес не произнесла ни слова, она только улыбнулась, как бы желая доказать, что на нее ни в каком случае не могут пасть подозрения. Затем, желая уколоть свою подругу и врага, она сказала с ядовитой улыбкой:

– Раз эта придворная дама интриганка, то она сумеет спрятать концы в воду и обойти своих преследователей. А мне очень хотелось бы знать, кто это такая. Не можешь ли ты назвать нам ее?

– Пока еще нет, – ответила моя госпожа, – но завтра, вероятно, да.

Долорес расхохоталась. Амаранта перевела разговор на другую тему. Маркиза вся рассыпалась в сожалениях о судьбе принца Фердинанда, а дипломат уверял, что он ни за что на свете не решился бы так свободно высказывать то, что знает. По окончании обеда все разошлись по своим комнатам.

XIV

На следующий день, 30 октября, во дворце было такое же волнение, как и накануне. С самого утра моя госпожа отпустила меня гулять и прибавила, что я могу зайти к отцу Иеронимо, которому она поручила мое обучение. Я был очень рад и тому и другому, и тотчас же отправился осматривать Эскуриал. Первым любопытным зрелищем, которое я увидел, был выезд короля Карла IV на охоту. Меня удивило, что его величество в такое смутное время думает о развлечении. Но, как я потом узнал, наш добрый монарх страстно любил охоту и не мог отказать в ней себе даже в самые трудные минуты своей жизни. Охота была его главной, или, вернее сказать, единственной страстью.

Я видел, как он вышел из северного подъезда в сопровождении двух или трех придворных, как он сел в карету и отправился в горы с таким спокойным видом, как будто во дворце не случилось ровно ничего особенного. Очевидно, это был человек очень спокойного характера и с чистой совестью. И, видя это наружное спокойствие, я чувствовал к этому маститому старику скорее сожаление, чем зависть; сожаление усилилось еще больше, когда я увидел, что народ, собравшийся у дворца, не обращает на своего короля ровно никакого внимания. Мне даже показалось, что вслед ему раздалось несколько бранных слов.

Затем я прошелся по нижним галереям дворца и по верхним, видел многих членов королевской семьи и заметил, что характерной чертой лиц Бурбонов были длинные носы.

Первого я увидал Луиса Бурбона, кардинала де ла Эскала. Это не был старик, увенчанный сединами, на лице которого видны следы трудной умственной работы. Я увидал перед собою совсем молодого человека, которому не было и тридцати лет. В эти годы наши духовные светила: Лоренцана, Альборнос, Мендоца Силичео, – еще не выходили из семинарии.

Правда, что у нас кардинальскую мантию дают младшим принцам царствующего дома, не имеющим надежды сделаться королями, в очень раннем возрасте. Дон Луис Бурбон, как двоюродный брат короля Карла IV, в данном случае был счастливее других. У него не обсохло еще молоко на губах, когда ему была предоставлена митра Севильи, а в двадцать три года он был уже назначен кардиналом Толедо.

Против обычая страны ничего не поделаешь, и несправедливо было бы обвинять инфанта в том, что он принял то, что ему дали. Его преосвященство вышел из кареты у подъезда дворца. Лицо его с крупным фамильным носом не показалось мне выразительным, и если бы не кардинальская мантия молодого человека, то никто не обратил бы на него никакого внимания. Луис Бурбон торопливо поднялся по лестнице, и больше я его не видел.

Но в этот день мне, очевидно, светила счастливая звезда, так как удалось увидеть всех членов королевской семьи. Я увидал инфанта дона Карлоса, второго сына короля. Этому молодому человеку не было еще и двадцати лет, и его лицо мне более понравилось, чем лицо его старшего брата, принца Фердинанда. Я внимательно смотрел на него, и в мою память врезались его быстрые, живые глаза и веселое выражение лица. С годами он очень переменился и характером, и лицом.

В этот же вечер я видел в саду инфанта дона Франциско де Пауло, совсем еще ребенка; он играл с Амарантой и с другими придворными дамами. Он весело скакал на палочке верхом, и я, глядя на него, хохотал вопреки требованиям всякого этикета.

Прежде чем спуститься в сад, я обратил внимание на сухие удары молотка и нежные звуки итальянской волынки. Когда я спросил, что это за звуки, мне ответили, что они доносятся из мастерской дона Антонио Паскуаля, младшего брата Карла IV. Тут я узнал, что этот инфант отличается большим трудолюбием, занимается мелкой столярной работой, переплетом книг и игрой на волынке. Когда я выразил удивление по этому поводу, мне сказали, что это не первый случай трудолюбия в королевской семье, так как покойный инфант дон Габриэль отличался еще большей любовью к ремеслам и искусствам.

Когда знаменитый столяр и музыкант выходил из своей мастерской, я видел его, и лицо его показалось мне необыкновенно добродушным. У него была привычка раскланиваться со всеми со спокойной любезностью, и я также удостоился его поклона, к моему великому счастью.

Всем известно, что дон Антонио Паскуаль, прославившийся впоследствии исследованием долины Иосафата, казался олицетворением доброты. В то время он был далеко уже не молодым человеком, и черты его лица показались мне выразительнее, чем у кого-либо из членов королевского дома. Позднее я понял, как глубоко ошибался, доверяя этой кажущейся доброте. Королева Мария-Луиза называла его жестоким и в одном из своих писем говорила, что это заклятый враг королевской партии.

Дон Антонио Паскуаль, равно как и его племянник инфант дон Карлос, были сторонниками принца Фердинанда и глубоко ненавидели министра Годоя, хотя это последнее вполне понятно, так как все члены королевской семьи относились к Годою с ненавистью.

Но перехожу к описанию событий. Арестованный принц, узнав, что король выехал на охоту, отправил посланного к королеве, умоляя ее прийти к нему в комнату и выслушать его важные признания. Мать отказалась, но послала министра Кабальеро, который и узнал из уст принца то, что я хочу здесь описать.

Не следует думать, что это положение дел было известно всем в Эскуриале. Я лично узнал многое от Амаранты, потому что она рассказывала все своему дядюшке дипломату и старой маркизе. Они считали меня почти ребенком и не находили нужным скрывать от меня текущие события.

Со слов Амаранты все лица королевской семьи были удивлены и взволнованы, так как в последних своих признаниях принц Фердинанд открыл, что на стороне заговорщиков был сам Наполеон, войска которого уже приближаются к Мадриду, чтобы принять участие в восстании. Принц открыл также своих соучастников, называя их «коварными подстрекателями»; он утверждал, что не задумывал никакого злоумышления на жизнь самой королевы.

Все эти подробности, разумеется, я не мог запомнить и узнал их позднее из исторических документов, относящихся к тому смутному времени. Помню только, что Амаранта находила поведение принца Фердинанда недостойным, потому что он открыл своих соучастников, а старая маркиза заступалась за него.

Еще не совсем стемнело, когда король вернулся с охоты, а часа полтора спустя внизу раздался говор, и разнеслась весть о приезде первого министра. Я выбежал на главный двор, но уже не застал его, так как он, торопливо выйдя из кареты, быстро поднялся по лестнице. Я успел только рассмотреть его высокую фигуру, старательно закутанную плащом, но лица не видал.

– Это он, – сказал кто-то из слуг, встречавших его.

– Кто? – с любопытством спросил я.

Тогда поваренок королевской кухни, с которым я познакомился, потому что он отпускал мне обед, наклонился к моему уху и чуть слышно прошептал:

– Выскочка!..

XV

Продолжая разговор с поваренком, я старался выведать у него, как смотрят слуги на все происшедшее. К счастью, наступало время ужина, и мы спустились с ним в кухни, помещавшиеся в нижнем этаже дворца.

Трудно было встретить таких горячих патриотов, как повара королевской кухни. Это были по большей части люди положительные, и в их руках, или, вернее, в их кастрюлях, находилось здоровье, если не жизнь испанских королей. Все были до крайности заинтересованы судьбой бывшего водовоза фонтана дель Барро, сделавшегося слугой и любимцем принца Фердинанда. Этот Педро Кольядо, заслуживший расположение наследника престола, был теперь внутренним шпионом. Он постоянно все подслушивал и подглядывал; повара, поварята и лакей стали очень его побаиваться и не смели ослушаться его приказаний.

Когда Педро Кольядо спускался в людскую с веселым лицом, то все сразу расцветали; когда же он спускался мрачный и пасмурный, все притихали и ходили на цыпочках. Когда кто-нибудь впадал в немилость бывшего водовоза, то был уверен, что немедленно получит расчет; если же кто-либо нравился ему и удостаивался служить предметом его шуток, тот мог надеяться на быстрое повышение.

Этот вечер был полон впечатлений для меня, потому что я присутствовал при аресте Педро Кольядо, против которого оказалось немало улик. Любимец принца рассказывал двум-трем слугам, к которым он благоволил, о событиях этого дня, когда пришел альгвазил с несколькими жандармами и арестовал его. Бывший водовоз не выказал никакого сопротивления и, только слегка сдвинув брови, пошел за жандармами. Его посадили в отделение королевской тюрьмы, так как из-за своего низкого происхождения он не мог сидеть в главной тюрьме, где уже посажены были инфант дон Карлос и Антонио Паскуаль.

Арест Педро Кольядо произвел на всех тяжелое впечатление; все сразу примолкли. Но как на войне солдаты приободряются при возгласе полководца, так и в кухне все встрепенулись, когда голос сверху крикнул:

– Ужин сеньора инфанта дона Антонио Паскуаля!

В ту же минуту несколько блюд со вкусными кушаньями были поданы слугам инфанта. Затем снова раздался возглас:

– Бульон и выпускную яичницу для сеньоры инфанты доньи Марии-Жозефы!

Бульон и яичница тотчас же были поданы. А сверху раздался новый голос:

– Шоколад сеньора инфанта дона Франциско де Пауло!

Когда это приказание было исполнено, старший повар торжественно произнес:

– А готов ли жареный цыпленок для его преосвященства сеньора кардинала?

И цыпленок был передан слуге архиепископа. Наконец, распорядитель королевского стола в мундире, обшитом блестящими галунами, показался в дверях кухни и крикнул резким голосом:

– Ужин его величества короля!

Интересно было видеть всю эту массу блюд, ежедневно подаваемых Карлу IV, аппетит которого особенно обострялся после охоты. Я не мог оторвать глаз от всех этих вкусных кушаний; их аромат пробуждал мой аппетит. Тогда мой друг, поваренок, подошел ко мне и сказал:

– Подожди, Габриэлильо, мы попробуем эти блюда! Король любит, чтобы весь стол был заставлен кушаньями, но он ест от каждого понемножку. Некоторые блюда так и возвращаются нетронутыми. Я сейчас приготовлю мороженое.

– Кто же это довольствуется мороженым?

– Король, – ответил он мне, – после ужина каждый раз требует мороженое; он берет ломтик хлеба, обрезает корочку, макает мякиш в мороженое и так кушает. Это его единственное пирожное.

Довольно много времени прошло после ужина короля, когда попросили ужин для королевы. Мне показалось это до того странным, что я спросил моего друга, почему это король и королева ужинают врозь со своими детьми.

– Молчи, глупый, – ответил он. – В каждой семье отцы и дети обедают за одним столом, но здесь нет. Разве ты не понимаешь, что это было бы не по этикету? Инфанты обедают каждый в своей комнате, а его величество король в своей, и ему служат гвардейцы. Только одна королева могла бы обедать с ним, но ты ведь знаешь, что она обедает всегда одна, а почему – я не скажу.

– Нет, скажи мне, пожалуйста! Не потому ли, что с ней обедает одна личность?

– Вовсе нет; она ни при ком не ест.

– Даже при придворных дамах?

– Только камеристка, которая служит у ее стола, видит, как она ест. Ну, так и быть, я уж открою тебе эту тайну, – прибавил он, понизив голос. – Ты заметил, какие у королевы красивые, белые зубы, когда она смеется? Ну, так вот: они фальшивые; когда она ест, она вынимает их и не хочет, чтоб другие это видели.

– Вот так штука!

Слова поваренка были справедливы, как я потом узнал. В то время еще не было таких искусных дантистов, как теперь, и вставными зубами трудно было перетирать пищу.

– Видишь, – продолжал поваренок, – насколько справедливы те, кто порицает королеву. Могут ли подданные любить своих королей, когда у них даже зубы фальшивые?

Я, конечно, не мог согласиться с тем, что для хорошего управления страной необходимы здоровые и крепкие зубы, но ничего не возразил моему товарищу.

Затем потребовали ужин для его светлости князя де ла Паз и членов государственного совета. Скоро должны были подать ужин моей госпоже, и я поднялся наверх, полный радостной надежды, что она позовет меня и будет продолжать свой интересный рассказ. Но, к моему великому сожалению, Амаранта отложила его до следующего дня, сославшись на спешные письма.

Несмотря на то что мне было очень хорошо во дворце, ложась спать, я почувствовал грусть. Моя милая Инезилья припомнилась мне, и ее скромное, милое личико нисколько не теряло в сравнении с классической красотой Амаранты.

XVI

На следующий вечер моя госпожа позвала меня к себе в комнату. Она была в том же светлом, свободном пеньюаре и, указав мне на низенький табурет у ее ног, велела сесть.

– Теперь я посмотрю, Габриэль, – начала она, – могу ли я положиться на тебя. Посмотрим, окажешься ли ты на высоте составленного мною о тебе мнения.

– И вы могли сомневаться в этом, сеньора! – изумился я. – Я никогда не забуду ваших слов о том, что люди, не более меня способные, достигли высоких ступеней общественной лестницы…

– Ах, бедняжка! – произнесла она, смеясь. – Ты таки наделен порядочным честолюбием. История, которую я тебе рассказывала в тот вечер, не должна служить тебе примером, Габриэль. Я еще немного прочла и теперь могу продолжать.

– Вы остановились на том, сеньора, как молодой янычар, которого султанша сделала великим визирем, отплатил черной неблагодарностью своей благодетельнице.

– Ну, прекрасно; дальше я прочла, что султанша очень раскаялась в своей слабости и что молодого янычара народ ненавидел все больше и больше. Султан по-прежнему ничего не замечал и не понимал, почему это страдают его подданные. Но она, как женщина далеко не глупая, видела, как над государством сгущаются темные тучи. Придворный дамы не раз заставали ее в слезах. С одной из них она была особенно близка и призналась ей в сделанных ошибках. Но исправить их уже не было никакой возможности; недовольство народа возрастало с каждым днем. Составился огромный заговор, во главе которого был старший сын султана. Было решено, что, лишив жизни султана и султаншу, принц взойдет на престол…

– А что же делал в это время великий визирь?

– Великий визирь, как человек непредусмотрительный, не знал, какой стороны ему держаться. Все стали возлагать свои надежды на великого Тамерлана, известного неустрашимого завоевателя, который послал свои войска завладеть одним маленьким королевством, лежавшим рядом с большим государством, о котором я тебе рассказываю. В Тамерлане видели своего спасителя и отец, и сын, и султанша, и великий визирь; но так как знаменитый полководец не мог угодить им всем сразу, то понятно, что кто-нибудь из них обманулся в своих ожиданиях.

– Кому же из них помог Тамерлан?

– Об этом говорится в конце рассказа, а я его еще не дочитала, – ответила Амаранта. – Но думаю, что я скоро узнаю конец и расскажу тебе его.

– А я говорю и повторяю, – сказал я, – что если б великий визирь хорошо управлял народом, как одна личность, которую я знаю, то ничего этого не случилось бы. Надо управлять страной по-божески, наказывая дурных и вознаграждая хороших, тогда не было бы подобных несчастий.

– Но пока это нас не особенно касается, мы перейдем к нашим делам, – возразила она.

– О, да, сеньора! – пылко ответил я. – Какое нам дело до всех государств мира! О, сеньора, если б вы только знали, как я преклоняюсь перед вашим умом, перед вашей красотой! Вы моя богиня, я обожаю вас! Я не в силах не признаться вам в этом, хотя бы вы прогнали меня!..

Амаранта рассмеялась над моим неожиданным объяснением в любви и сказала:

– Хорошо, мне нравится твоя откровенность. Вижу, что я могу рассчитывать на тебя. Недаром Пепа говорила мне, что ты очень наблюдателен. Мне кажется, что ты превосходно запоминаешь лица, предметы, фразы, особенно фразы, и если захочешь, то можешь дословно передать их. Все это в связи с твоей скромностью очень хорошо. Если к этому прибавить еще и то, что ты готов многим пожертвовать ради меня и что ты никому не разболтаешь о твоих обязанностях у меня, то…

– Я, разболтать, сеньора!.. Да я не признаюсь в этом моей собственной тени, ни моим родным, если б они у меня были, ни даже Богу…

– К тому же, – прибавила она, устремив на меня свои чудные глаза, – ты умеешь быть скрытным.

– Артистически, – похвалился я.

– И наблюдательным, и можешь многое разузнать, не возбуждая подозрений.

– Совершенно верно.

– В таком случае первое, что ты должен сделать, вернувшись в Мадрид, – это поступить опять к твоей прежней госпоже.

– Как! К моей прежней госпоже?

– Глупый, я вовсе не хочу этим сказать, что ты перестанешь мне служить. Наоборот, ты каждый вечер будешь приходить в один дом на свиданье со мною. Ты будешь моим слугой, но так, чтобы этого никто не знал, и я тебя щедро вознагражу за это.

– Так что, я буду служить у актрисы, чтобы…

– Чтобы отвлечь подозрения.

– О, превосходно! Теперь я понимаю. Таким образом никто не может доказать…

– Именно. А в доме твоей госпожи ты с большим вниманием будешь следить за тем, что происходить, кто бывает у нее днем и вечером, словом, за всем.

– А для чего это? – спросил я наивно, не понимая, к чему ей понадобилось сделать из меня шпиона.

– Это тебя не касается, – ответила она. – А в особенности, и это самое главное, ты будешь следить в театре за Исидоро Маиквесом. Если он попросит тебя передать любовную записочку твоей госпоже, то ты первым долгом принесешь ее мне, и затем уже, узнав, в чем дело, я тебе ее верну.

Эти слова изумили меня. В первую минуту я даже не понял их таинственного смысла.

– Теперь слушай хорошенько вот что, – продолжала она, – Долорес продолжает свои отношения с Исидоро, хотя любит другого, и я знаю, что по возвращении в Мадрид у нее назначено свидание с ним в доме Пепы Гонзалес. Ты будешь следить за всем, что между ними происходит, и если тебе удастся заслужить их доверие и передавать их письма, то ты тотчас же скажешь мне все это. Ты мне окажешь этим большую услугу, в которой не раскаешься.

– Но… но… право, я не знаю, сумею ли я… – произнес я в сильном смущении.

– Это очень легко. Ты каждый вечер бываешь в театре. Постарайся быть предупредительным с герцогиней, услужи ей чем-нибудь и дай понять Исидоро, что ты расположен к нему и готов исполнять его поручения; тогда оба они выберут тебя своим поверенным. А раз в твоих руках очутится любовное письмо, то ты принесешь его мне, вот и все.

– Сеньора! – воскликнул я вне себя от удивления. – То, что вы требуете от меня, очень трудно исполнить.

– Вот как! Мне это нравится! А что же значат твои слова: «Вы моя богиня, я обожаю вас»? Да что с тобой, наконец? Это далеко не все, чего я от тебя потребую. Дальше ты узнаешь об остальном. Если ты не можешь повиноваться мне в таких пустяках, то как же ты хочешь, чтоб я сделала из тебя могущественного человека?

Я уже начинал думать после этих слов, что роль, данная мне Амарантой, вовсе уж не так низка, как мне сначала показалось; я попросил ее только дать мне некоторые разъяснения по этому поводу, что она и исполнила с удовольствием. В сущности, ведь я по собственной воле шел на все это, следовательно, отступать теперь было бы неудобно и оставалось покоряться.

– Но разве вы не находите, сеньора, – спросил я ее, – что подобные поручения могут унизить человека, которого ждет в будущем блестящее положение?

– Ты не понимаешь, что говоришь, – ответила она, покачав головою. – Наоборот, то, чего я от тебя требую, научит тебя жизненному опыту. Шпионство сделает тебя только более ловким и изворотливым. Подумал ли ты о том, что невозможно достигнуть высокого положения, не принимая участия в мелких интригах и не изучая людей?

– Но, сеньора, это такая страшная школа.

– Но в то же время очень полезная. Не говорил ли ты мне, что ты очень честолюбив?

– Да, сеньора.

– В таком случае, ты можешь попасть во дворец только той дорогой, какую я тебе указываю. Если ты хорошо исполнишь возложенное мною на тебя поручение, то ты вернешься ко мне, и я сделаю тебя моим пажом. Я почти всегда живу во дворце, и у тебя будет случай выказать себя. Паж вхож почти всюду; он должен быть любезен и с фрейлинами, и с придворными дамами, и с камеристками, поэтому ему легко узнать много тайн. Паж, умеющий наблюдать и молчать, немаловажное лицо при дворе, в особенности если он обладает привлекательной наружностью.

Эти доводы так смутили меня, что я не нашелся, что возразить. Она продолжала:

– Ведь много людей, которых ты видишь здесь, начали свою карьеру с должности пажа. Пажом был маркиз Кабальеро, теперешний министр юстиции, и многие другие. Я постараюсь выхлопотать тебе дворянский паспорт, чтобы ты мог поступить в число гвардейцев, состоящих при особе его величества. Паж может за драпировкой подслушать интересный разговор, паж может передавать важные письма, паж может от камеристки узнать серьезные тайны, а придворный гвардеец может сделать гораздо больше, потому что он по положению выше пажа. Из придворной жизни ты, конечно, извлечешь огромную пользу. Наши статс-дамы очень болтливы; подслушав разговор одной, ты можешь передать его другой, но в той окраске, какая тебе понравится. Король знает только один дворец, а ловкий придворный гвардеец знает, кроме дворца, и город, и улицу; бывая всюду, он все видит, все слышит, все взвешивает, и если это человек умный, то его влияние при дворе неограниченно.

– Сеньора! – воскликнул я. – Как все это далеко от того, что я представлял себе!

– Тебе, быть может, все это покажется предосудительным, но так ведется испокон веков, и все к этому привыкли, – ответила с улыбкой Амаранта.

– Ах, я должен признаться, – продолжал я, – что мое пылкое воображение рисовало мне безумные надежды, но виною этому, конечно, моя молодость. Я слышал так много толков о том, что в жизни повезло далеко не умным людям, что я сказал себе: «Вероятно, только глупые и счастливы на свете». И в то же время меня не покидала мысль, что если другие могут добиться почестей и славы, то почему же я не могу это сделать. Но я всегда мечтал быть честным министром, заботиться о благе народа. Мне казалось, что если я полюблю какую-нибудь придворную даму, то я затаю эту страсть в глубине моего сердца и готов буду верхом скакать отсюда в Аранхуэс, чтобы привезти ей розу. Я мечтал погубить врагов короля и многое в этом роде.

– О, эти времена прошли, – засмеялась Амаранта. – Я вижу, что у тебя возвышенные стремления, но теперь они неуместны. Твоя щепетильность рассеется, когда ты две недели проживешь здесь. Кроме того, ты мог бы сделать много добра твоим близким.

– Каким образом?

– О, очень легким! Моя горничная на этой неделе устроила на выгодных местах двух каноников.

– Как? – спросил я с необыкновенным удивлением. – Значить, слуги могут раздавать места?

– Нет, глупенький, их раздает министр. Но как может министр не исполнить моей просьбы, и как я могу не исполнить просьбы горничной, которая меня так хорошо причесывает?

– Один мой друг вот уже четырнадцать лет ждет хоть какого-нибудь жалкого прихода и до сих пор не может дождаться, – сказал я.

– Скажи мне его имя, и я докажу тебе, что ты и теперь уже влиятельный человек.

Я назвал Челестино дель Мальвара и объяснил, какого места он добивается. Она записала и то и другое.

– Вот взгляни, – сказала она, показывая мне целую кучу писем. – Это все просьбы, которые я должна исполнить. Ведь просители воображают, что министры способны на что-нибудь дельное, а в сущности они умеют только брать жалованье. Они не более чем машины или манекены, и для того чтоб заставить их что-нибудь сделать, надо уметь управлять известной, невидимой для публики пружиной.

– А разве князь де ла Паз не могущественнее самого короля?

– Да, но не так могуществен, как это воображают. Всем тем, что Годой имеет, он обязан не своим личным заслугам. Никогда не доверяй наружному величию. Могущество Годоя держится на шелковых вожжах, которые легко могут перерезать ножницы женщины. Когда Иовельянос хотел проникнуть во дворец, мы по всем углам наплели такую искусную шелковую паутину, что он запутался и упал.

– Сеньора, – произнес я, – меня очень пугает все высказанное вами, я боюсь споткнуться…

– Я знаю, что ты способен преодолеть все препятствия, – ответила она мне. – Упражняйся на том поручении, которое я тебе дала; затем я дам новое. Ты постараешься войти в милость к другой статс-даме; ты сделаешь вид, что тебе надоело служить у меня, поступишь к ней, а я в твоем паспорте напишу, что увольняю тебя. В ее присутствии ты будешь иногда дурно отзываться обо мне, чтоб отклонить всякие подозрения, а между тем будешь зорко следить за всеми ее поступками и обо всем доносить мне, твоей настоящей госпоже и покровительнице.

Я не в силах был долее выслушивать спокойно весь этот проект низких интриг, в которых, по-видимому, так опытна была моя госпожа, чего я до сих пор не мог подозревать. Какой-то тайный голос шептал мне, что подобная служба отвратительна, унизительна. Кровь бросилась мне в лицо; я встал и дрожащим от волнения и негодования голосом сказал графине, что я положительно не считаю себя способным на такие трудные поручения. Она засмеялась и сказала мне: