Бен Кейв
Опасен для общества. Судебный психиатр о заболеваниях, которые провоцируют преступное поведение

Класс «Б»: черный – это не цвет

– Бен, это Майк, – говорит голос в трубке.

Я только что выложил на стол очередную пачку заметок из серого картотечного шкафа, и мои мысли витали где-то далеко.

– Майк?

– Твой друг Майк.

– Ах, это ты. Как дела?

– Извини, что звоню тебе в рабочее время, но у меня новый пациент с маниакально-депрессивным расстройством, и он просто принимает антидепрессанты. Разве ему не нужно принимать еще стабилизатор настроения?

– Да, есть риск, что он может впасть в манию. Лучше всего принимать антипсихотики, стабилизирующие настроение, или собственно стабилизаторы настроения. Возможно, на самом деле ему не нужны антидепрессанты.

– Спасибо, Бен. Сегодня у тебя последний день, да?

– Завтра, – сказал я. – Сегодня я собираю вещи, но все время отвлекаюсь на чтение заметок. Перебираю все дела, которые я вел.

– Что ж, наслаждайся. Тебе не терпится с этим покончить?

– Ты очень хорошо знаешь, что я не заканчиваю – я просто ухожу подальше от судебной психиатрии: собираюсь стать чертовым менеджером.

«Покончить с этим», – подумал я. Майк и я начинали работать вместе. В любом случае я не заканчивал, нет.

Мы с Майком объявили о решении изучать медицину нашему учителю биологии мистеру Томкинсу, когда нам обоим было лет по пятнадцать. Нам как раз надо было решить, экзамены по каким предметам сдавать.

Я С ГОЛОВОЙ УШЕЛ В УЧЕБУ И ЧИТАЛ ВСЕ, ЧТО УДАВАЛОСЬ НАЙТИ О ПСИХИАТРИИ (ТАКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ БЫЛО ОЧЕНЬ МАЛО) И ПСИХОЛОГИИ (ЕЕ БЫЛО ЧУТЬ БОЛЬШЕ).

Может, это и не так, но я думаю, что Майк принял решение стать врачом, будучи значительно меньше одержимым данной идеей, нежели я. Хотя он сам обосновал свое решение, тщательно все обдумал и даже поговорил с настоящими врачами об их работе. Все это было достойно восхищения, но, на мой взгляд, значительно уступало тому, что подтолкнуло меня к выбору профессии: я скромно называл это призванием. На самом деле теперь я знаю, что мое решение было вызвано состоянием ума, которое я бы описал как твердое убеждение, которое не изменится ни при каких обстоятельствах. Это была не навязчивая идея, но нечто большее, чем навязчивая идея; она была, как я теперь понимаю, бредовой по своей природе.

К моменту, как я рассказал мистеру Томкинсу о своем призвании, я провел более четырех лет в классе «Б». В «1Б» я начал ходить, когда мне было одиннадцать (сейчас это называется седьмым классом), и, следовательно, я был уже в «5Б» и брился по крайней мере два раза в неделю. В классе с литерой «А» учились будущие профессионалы, а вот попадание в класс «Б» предвещало карьеру в местном правительстве или в сфере очистки сточных вод. Был еще класс «Х» – попадание в него означало, что вы будете заниматься мелким воровством или, возможно, станете агентом по недвижимости, если у вас хватит ума научиться писать.

Меня распределили в класс «Б», но я не отчаялся и всячески старался сохранять внутреннее достоинство. Для этого я постоянно напоминал себе разные случаи, когда я оказывался на высоте: так, я пришел в школу (мне едва исполнилось 12 лет), и мне сообщили, что «экзамены начинаются сегодня». А я совершенно забыл о них, не выполнил домашнее задание и все же сдал – занял двадцать шестое место в классе из тридцати человек. Я помню это потому, что как-то нашел свои школьные дневники в доме моей матери. Забавно, сколько всего можно найти в коробках из-под обуви в дальней части шкафов.

В целом я не виню школу за отсутствие веры в меня. Помню, как однажды учитель попросил меня остаться после занятий.

– Ричардсон и Кейв, мне нужно с вами поговорить, – сказал мистер Томкинс, закончив делиться с нами своими знаниями о жизненных циклах грибов. Тема эта не входила в учебную программу, но, честно говоря, преподавалась нам лучше, чем в медицинской школе.

Все оглянулись на нас, в воздухе повис немой вопрос: что мы натворили? Мы с Майком смотрели на учителя, пока он неторопливо спускался к нам с кафедры, проходил мимо клетки с хомячком Беатрис, мимо настенной карты, по которой мы изучали флору и фауну скального бассейна в заливе Треддур. Должно быть, все серьезно, если он сам подошел к нам. Обычно он никогда не заходил в эту часть лаборатории – это была наша территория.

– Послушайте, ребята… – Было видно, что ему неловко. Я посмотрел мимо него на Беатрис – хомячиха глядела на меня и внимательно слушала через решетку клетки. – Я слышал, что вы хотите быть врачами, но… как вы думаете, вы действительно созданы для этого?

Мы с Майком переглянулись и снова уставились на мистера Томкинса.

– Есть несколько очень хороших специальностей в области биологии, которые могли бы вас заинтересовать.

Я уверен, он хотел как лучше и не собирался обесценивать наши мечты, но, как только мы вышли из класса и убедились, что Томкинс нас не слышит, мы оба воскликнули: «Пошел он!» Теперь уж не вспомню, кто сказал это первым.

И вот теперь в телефонной трубке я снова слышу голос Майка:

– Ну что, с нетерпением ждешь окончания работы?

– Майк, – сказал я, – я же не на пенсию ухожу.

Потом я взглянул на стопку заметок, которые еще предстояло просмотреть, и на еще не открытый шкаф справа от окна и понял, что все же прошел долгий путь с тех пор, как научился рассматривать синяки в приемном покое.

Я никогда особенно не задумывался и не анализировал, что я чувствовал по мере приближения окончания учебы в школе. Помню, что моя мама в тот период страдала депрессией сильнее, чем когда-либо, отец едва держал себя в руках и нашел новую работу – стал работать на друга, а мой брат только что бросил университет и ушел в армию.

ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО У МЕНЯ БЫЛО, – ЭТО МОИ АМБИЦИИ. И КОГДА МНЕ СКАЗАЛИ, ЧТО ОНИ ПРЕВЫШАЮТ МОИ ВОЗМОЖНОСТИ, Я ОЧЕНЬ РАЗОЗЛИЛСЯ.

Мне казалось, что меня дискриминируют, судят по моим оценкам, которые далеко не идеальны, и совершенно не замечают моего настоящего потенциала.

Дискриминация – это, конечно, громко сказано, я не хочу сравнивать свой опыт школьной дискриминации с ужасной несправедливостью, которую мы наблюдаем в других сферах жизни. Но ведь корень любой дискриминации в мелочах – она может возникнуть только потому, что у вас глаза не того цвета. Тогда, в школе, я как раз прочитал об этом.

Мартин Лютер Кинг был убит 4 апреля 1968 года в Мемфисе, штат Теннесси. На следующий день в Райсвилле, штат Айова, в 1100 километрах севернее от места убийства, школьная учительница по имени Джейн Эллиот подвергла дискриминации некоторых детей в своем классе только на основании цвета их глаз.

Не зная контекста, большинство людей возмутились бы в ответ на ее действия, но Джейн Эллиот была глубоко опечалена смертью Мартина Лютера Кинга, потрясена расизмом и полна решимости преподать своим белым ученикам-христианам урок о дискриминации, который они не забудут никогда. В первый день она сказала своему классу, что дети с карими глазами не такие умные и одаренные, как голубоглазые, и запретила им пользоваться фонтанчиком для питья. А еще сказала кареглазым детям, что они больше не могут играть с голубоглазыми одноклассниками. Она создала схему положительного и отрицательного подкрепления, зависящую исключительно от цвета глаз детей, и продолжала укреплять ложный стереотип. Голубоглазые дети первыми отправлялись на обед, и только им доставалась добавка.

К вечеру слово «кареглазый» стало ругательством, и все знали, что это означает «глупый». Дети, которые еще недавно были лучшими друзьями, начали беспощадно ссориться и драться. «Они всегда нас так называют», – пожаловалась кареглазая девочка, а мальчик сказал: «Ну, у нее ведь и правда карие глаза», просто раньше это ничего не значило.

Позже, когда у Джейн Эллиот брали интервью, она рассказала, как ее замечательные, отзывчивые третьеклассники очень быстро превратились в противных, порочных и склонных к дискриминации ребят.

На следующий день, продемонстрировав настоящую силу и власть, она просто отменила прежние правила, и дети приняли это с такой же готовностью, с какой принимали всю «полученную ранее мудрость». По мере того как менялись правила, менялись и дети. Угнетенные процветали, новой насмешкой стало слово «голубоглазый», а избранная группа справлялась на уроках лучше и быстрее.

Когда годы спустя у детей брали интервью, они говорили о своем опыте и вспоминали чувство беспомощности и унижения, вызванное физическими особенностями, которые они не выбирали и не контролировали. Я полагаю, что та школа не отличалась от моей.

Там не было чернокожих детей и не было чернокожих учителей. Когда я поступил в медицинскую школу, на моем курсе тоже не было чернокожих студентов, не было чернокожих лекторов или профессоров. На самом деле я не помню, чтобы меня учил хоть один чернокожий врач, пока я не устроился на работу в Южном Лондоне в 1980-х годах.

И вдруг я, молодой стажер-психиатр, вошел в отделение, и двенадцать из шестнадцати пациентов там были чернокожими. Стивен Лоренс^[11] был все еще жив, об институциональном расизме еще не говорили, и если жизни чернокожих имели значение, то, похоже, доказательств этому было немного.

– Вы меня не поймете, – сказал первый пациент, которого я встретил, тридцатилетний мужчина по имени Лео. У него была поразительная внешность.

– Возможно, вы правы, – ответил я.

Он подозрительно посмотрел на меня.

– Какой в этом смысл? Дежурный врач так и не осмотрел никого из нас. Он просто пришел и сказал продолжать принимать те же лекарства.

– Это ужасно, – согласился я. – Почему вы здесь?

– Это недоразумение. Со мной все в порядке.

– Можете ли вы сказать мне, почему вас определили в психиатрическую больницу?

Это все, что я знал о нем.

– Меня забрала полиция. Я только что вышел. Они замечают меня. И всегда останавливают.

– Вас трудно не заметить. Вы, должно быть, метра два ростом…

Лео посмотрел на меня и рассмеялся.

– Нет, дело не в этом. Во всем виноват цвет моей кожи.

– Я вижу черного человека.

Лео кивнул, как будто я прошел какой-то тест.

– Когда вы выходите на улицу?

– В основном в ночное время.

– Вас уже отправляли в психиатрическую больницу?

– Да, три-четыре раза. Всегда отправляют в психушку, когда я на взводе.

– Из-за наркотиков?

– В маниакальном состоянии, – поправил он меня.

Я заметил свое собственное предубеждение.

– Когда у вас впервые проявилось биполярное расстройство?

– В колледже. Это все стресс из-за учебы. Мне было трудно справиться. Надо мной издевались.

Трудно представить, что такой крупный мужчина, как Лео, стал жертвой издевательств, но это случается чаще, чем мы думаем.

Я встречал не одного «крупного мужчину» в больнице, на которого нападал кто-то поменьше. Все дело в том, что важно быть «альфачом».

– Не только издевались, – продолжил он, – я никогда не знал, как вписаться. Знаете, ты просто родом из черной семьи, и тебя не принимают. Вот это случилось и со мной.

Он закатал рукава рубашки, обнажив предплечья. На них виднелись глубокие старые шрамы.

– Раньше я резал себя, потому что не мог справиться со стрессом,^[12] – на самом деле это было глупо, но я притворился, что получил шрамы в драке. Хотя это не так.

– Семья отвергла вас?

– В колледже у меня был хороший учитель, который рассказывал всякие вещи, ну, вы знаете, о жизни. Он взял меня под свое крыло. Но потом он ушел. У мамы были проблемы с алкоголем, а папы у меня не было. Видите, я же говорил, что вы меня не поймете.

– Однажды учитель сказал мне, что я недостаточно умен, чтобы стать врачом, – ответил я. – Я думаю, это заставило меня работать усерднее, но также вижу, что это могло разрушить мою мечту. А кем вы хотели стать?

– Мне нравилось что-то строить. Искусство, что-то в этом роде.

– Вы хотели стать строителем? Архитектором?

– Нет, я не был настолько умным. Я работал на стройке, но меня уволили, потому что я заболел – начальство не хотело, чтобы я возвращался, и, честно говоря, мне было неприятно находиться на улице в таком состоянии.

– Что происходит, когда вы на взводе?

– Я раздеваюсь. Бегаю повсюду. Много говорю. Чувствую себя великолепно. Я полон энергии. Как будто я на наркоте.

– Когда полицейские вас замечают, они проверяют, все ли в порядке?

Лео поморщился.

– Можно и так сказать, но я ударил парочку из них, когда меня впервые арестовали. Я был болен – а тогда бушевали общественные беспорядки, – они этого не забыли.

– Расскажите мне о своем альбинизме. Как это влияет на вас?

Людям с альбинизмом не хватает фермента тирозиназы, который необходим организму для выработки меланина – пигмента, окрашивающего кожу, глаза и волосы. Кожа Лео была бледной, глаза – голубыми, а волосы – оранжево-русыми.

– Когда я был маленьким, маму постоянно спрашивали, ее ли я ребенок. Раз или два, когда я стал немного старше, какие-то белые дети спрашивали, что я делаю, ну, с моей мамой.

Лео подвергнул цензуре слово, которое они явно использовали, чтобы обозвать его мать. Он опустил жалюзи в рабочей комнате для заключенных и подошел ко мне, чтобы снова сесть.

– Я никогда по-настоящему не знал, кто я такой, но потом понял, что должен быть черным, более черным, чем кто-либо другой.

– Как это? – спросил я.

– Я читал о Черном самосознании, Черной силе, Малкольме Икс^[13], «Нации ислама»^[14], «Черных Пантерах»^[15].

– Вы бы предпочли черного психиатра?

– А вы таких знаете? – спросил Лео с насмешкой. – Как вы попали в психиатрию?

Я рассказал ему. Я рассказал ему о том, как мой брат повредил глаз, и о том, как мистер Томкинс затеял тот разговор с Майком и мной. Он рассмеялся.

– Подобные вещи случались со мной постоянно.

– Но был и другой учитель, – сказал я ему. – Звучит банально, но он присудил мне приз, прежде чем я перешел в следующий класс. Он помог мне снова поверить в себя.

– Мой учитель… – Лео колебался. – Тот, о ком я упоминал, он выдал мне диплом, удостоверяющий, что я изучал технологию проектирования.

– Вы выглядите лучше после последнего маниакального состояния. Как вы себя сейчас чувствуете?

Он казался задумчивым.

– Гораздо лучше. Расскажете мне о литии? Прошлый консультант рекомендовал его мне. Я хочу, чтобы вы рассказали мне все, что знаете о нем.

– Хорошо, – кивнул я. – Как насчет сделки? Я расскажу вам о стабилизаторах настроения, а вы расскажете мне о том, каково это – быть черным, и о своем опыте. У вас уникальный опыт.

Мне не пришлось ждать. Лео устроил мне часовой мастер-класс о том, как быть черным, от рабства до Манделы и далее.

– Кругом так много расизма, – заключил он. – Он повсюду. На днях я сел в лифт в «Джоне Льюисе», и какая-то мамочка поспешно вытолкала свою маленькую девочку прочь оттуда. Я знал, что это не их этаж: они вышли в отделе мужской одежды.

Через неделю после этого разговора я пошел ужинать со своим другом Фейсалом. Я рассказал ему о переживаниях Лео.

– Меня останавливают раз в месяц, – сказал Фейсал.

– Какая у тебя машина? – спросил я.

– BMW седьмой серии.

– Так тебе и надо, – сказал я.

Мой Fiat вообще не останавливали.

На прошлой неделе, два десятилетия тому назад, нигерийский врач, замечательная, умная, добрая женщина, сидела со своим мужем на скамейке возле их церкви.

– Идите домой, – сказала симпатичная белая пара, проходившая мимо.

На следующий день за ее сыном медленно ехала машина с тонированными стеклами, пока он совершал пробежку – все шесть километров. Я думаю, что всегда недооценивал пагубную силу расизма. Я знал о его существовании в теории, и мне не хотелось признавать, что я сам тоже являюсь частью институционально расистского общества. Изучая криминологию, я просмотрел статистику арестов молодых чернокожих мужчин. Позже я работал в тюрьме и в общих отделениях в Лондоне, а затем попал в службу судебной психиатрии, тоже в Лондоне. И, честно говоря, везде я встречал гораздо больше чернокожих людей, чем предполагал^[16]. Я не говорю, что сознательно ставил чернокожим людям неправильные диагнозы. Просто в некоторых областях психиатрии не нужен статистик, чтобы увидеть, что в этой сфере чернокожих пациентов явно значительно больше. Нужно задавать сложные вопросы о неравенстве возможностей, об образовании, жилье и полицейской деятельности. А потом разобраться, почему люди заболевают.

Вопрос о том, голубые у вас глаза или карие, никогда не был таким важным, как сейчас.

Я взял у Лео кровь на анализы, и на следующей неделе он начал принимать литий. В следующий раз я увидел его в амбулаторном отделении, и он снова связался со своим старым учителем и сказал мне, что у него новые отношения.

– Она совсем не похожа на меня, – взволнованно сказал он.

«То есть она не черный общественный активист с биполярным расстройством?» – хотел пошутить я, но вместо этого спросил:

– Что вы имеете в виду?

– В ней всего сто пятьдесят пять сантиметров роста.

Я не видел своих учителей с тех пор, как окончил школу. Я вернулся домой и пошел по дорожке к подъезду. Папа стоял перед гаражом, мама – у задней двери, и они оба выглядели обеспокоенными.

– Ну?.. – начал папа. Мама зажала рот руками. Я мог бы сам просто сказать ему, что у меня хорошие оценки, но вместо этого протянул ему листок бумаги. Я никогда не видел отца таким неподвижным.

– Ты станешь врачом, – сказал он наконец.

И он протянул ко мне руки. Сначала я не понял, что он делает, потом до меня дошло: он приглашает меня обняться. Я шагнул вперед, и он заключил меня в объятия.

ЭТО БЫЛ ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ РАЗ, КОГДА Я ОБНИМАЛ СВОЕГО ОТЦА. Я ВСЕГДА БУДУ ЭТО ПОМНИТЬ.

Поступление на медицинский факультет и объятия папы было лучшим, что случилось со мной. Ну разве что кроме того, что произошло в биологической лаборатории вскоре после того, как в мой класс пришли новые симпатичные девчонки. Впрочем, пусть то, что случилось в биологической лаборатории, так и остается там.

Мама положила руку мне на плечо, и я видел, что она плачет, но на этот раз не возражал. Она была счастлива. Я уехал из дома вскоре после того, как сдал на отлично все экзамены.

ТЕПЕРЬ Я МОГ НАЧАТЬ ИЗУЧАТЬ ПСИХИАТРИЮ ПО-НАСТОЯЩЕМУ, А НЕ ТОЛЬКО НА ПРИМЕРЕ ЖИЗНИ НАШЕЙ СЕМЬИ.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, что в семьях у всех есть какие-либо сложности. Что моя семья не исключение, а «нормальность», что бы это ни было, действительно встречается очень редко.

Единственным человеком в школе, который, возможно, не осознавал, что тоже влияет на меня, был Питер Ди Томас. Он учил меня английскому языку, который, без сомнения, был моим самым нелюбимым предметом. Спасибо вам, мистер Томас, за ваши многочисленные своевременные тычки.

Медицинский факультет

Не думаю, что я был очень хорошим студентом-медиком. Мне нравилась теория, но я быстро понял, что есть люди намного умнее меня и вот они как раз и станут ведущими специалистами и будут продвигать науку вперед.

Мне нравился послеоперационный период в хирургии, когда надо вести пациента, долечивать его терапевтически, но сама хирургия меня не сильно прельщала. Моим первым опытом стало оказание помощи хирургу-ординатору при вскрытии брюшной полости пожилой женщины с перитонитом^[17]. Как только мы осмотрели двенадцатиперстную кишку, нам стало совершенно ясно, что вызвало у больной это состояние. Причина была в той части кишечника, что сразу за желудком. Мы увидели большую дыру в стенке кишечника, на месте которой когда-то была язва, и я наблюдал, как из этой дырки выпала горошина, а потом нарезанная кубиками морковь…

В общем, мы обнаружили бóльшую часть остатков воскресного обеда, которые плавали прямо у нее в животе. Мы достали отсасывающую машину, немного похожую на ту, которой пользуются стоматологи, чтобы удалять лишнюю слюну, когда ставят пломбу, и просушили внутренности пациентки.

Она была маленькой сухонькой старушкой, но, боже мой, как же она любила поесть!

– Хочешь чего-нибудь? – спросила хирург. – Или ты уже поел?

Было видно, что она наслаждалась моим замешательством. Я вышел на улицу, стянул маску, меня вырвало… Я умылся и пошел помогать зашивать пациентку.

БОЛЬШИНСТВО МОИХ ДРУЗЕЙ ОБОЖАЛИ ПРОВОДИТЬ ДЕНЬ В ХИРУРГИЧЕСКОМ ОТДЕЛЕНИИ, АССИСТИРОВАТЬ НА ОПЕРАЦИЯХ. А МНЕ БОЛЬШЕ НРАВИЛОСЬ БОЛТАТЬ С ПАЦИЕНТАМИ ДО И ПОСЛЕ ОПЕРАЦИИ.

Я не любил педиатрию и терпеть не мог акушерство и гинекологию. До сих пор не понимаю и удивляюсь, как это мне удалось помочь родиться двенадцати здоровеньким младенцам, когда я работал в больнице Святого Иуды.

Что мне действительно нравилось, так это мой стетоскоп. Я вообще обнаружил, что меня интересуют органы грудной клетки. У них приятная четкая физиология, замечательный встроенный насосный механизм, с которым можно поиграть, и, что самое приятное, в грудной клетке нет кишечника, точнее, его содержимого. Малейший интерес к области живота у меня отбил тот опыт взрывной диареи у Марты Уорд и «овощи-мясо» там, где их по определению быть не должно. Стоит отметить, что кишечник иногда вторгается (совершенно нежелательно) в грудную полость – в виде грыжи пищеводного отверстия диафрагмы^[18]. Но в целом это безопасная территория, ограниченная ребрами и диафрагмой, что весьма надежно и приятно. И, как известно любому пациенту, грудную клетку исследуют с помощью стетоскопа. Все мы с детства помним доктора, «который послушает» – так делает терапевт. Глубокий вдох… не дыши…

На самом деле осмотр грудной клетки с помощью стетоскопа – это навык, и его надо осваивать. Сначала доктор просто осматривает грудную клетку, наблюдая за дыханием пациента, отслеживая частоту и ритм биения сердца, любую асимметрию или межреберную ретракцию^[19]. Затем врач пальпирует грудную клетку – считает пульс, проверяет кровяное давление, прощупывает сонные артерии на шее и смотрит, находится ли трахея там, где она должна быть, или смещена из-за коллапса легкого или напряженного пневмоторакса^[20].

Все это требует времени. Я помню, как впервые обследовал грудную клетку у пожилого мужчины. Я старался следовать совету моего наставника, доктора Скотта, – наблюдать за дыханием пациента, сидя на краю кровати в течение целой минуты. Судя по всему, я переусердствовал, потому что пациент в конце концов не выдержал, повернулся к моему наставнику и довольно грубо спросил:

– Он вообще, мать вашу, собирается слушать мои легкие или как?

Наставник даже не посмотрел в его сторону. Он всего лишь предостерегающе поднял палец.

– Мистер Хиггинс, вы пациент больницы Святого Иуды. Больница Святого Иуды – это учебная больница, и я тут преподаю. Пожалуйста, не мешайте.

Думаю, что в наши дни пациент тут же начал бы жаловаться на такое обхождение, указывать на патерналистский характер медицины, эмоциональную травму и, без сомнения, финансовые потери, понесенные из-за ненужной дополнительной минуты, которую я потратил на его обследование. Но тогда было все наоборот: это мистер Хиггинс выглядел нарушителем правил и получил замечание, после которого затих и вел себя спокойно на протяжении всего осмотра.

Как нам было не любить доктора Скотта? Ему нравилось учить нас, и, более того, его действительно волновало все, что происходит в больнице.

После тщательного осмотра студентам разрешается провести перкуссию легких. Это то самое, когда врач прижимает одну руку к груди пациента и постукивает по ней тыльной стороной пальцев другой руки. Если легкие здоровы и полны воздуха, то слышно приятную резонансную ноту, похожую на постукивание в маленький барабан.

Если легкое заполнено жидкостью или затвердело от инфекции, звук будет напоминать глухой удар. И вот наконец можно достать стетоскоп. Мне не терпелось это сделать.

К этому моменту моего обучения я уже достаточно хорошо натренировал свои уши различать «тук-тук» двух сердечных тонов, прочитал кое-что о заболеваниях клапанов сердца и о том, какой тип шума они вызывают.

Но в реальной жизни я еще никогда не слышал этих самых тонов. Я знал, что некоторые шумы в сердце звучат как «ПШ-Ш-Ш», когда кровь поступает обратно в верхнюю камеру; знал, что есть такие, которые звучат как «луп-де-ду-у-у-у-у», когда старый изношенный митральный клапан открывается под внешним давлением. Но до сих пор все это было только теоретически. Слушая с помощью своего почти новенького стетоскопа сердце мистера Хиггинса, я находился под пристальным вниманием наставника, Великого Старого врача.

– Кейв, ты слышишь щелчок?

Великий Старый врач знал все. Он излучал уверенность и творил свое искусство с уравновешенностью и изяществом. Я не хотел его разочаровывать. Никто не хотел разочаровывать его, даже пациенты. Они так его уважали и боялись, что им, похоже, становилось лучше – лишь бы только не расстроить доктора. Я посмотрел на него и почувствовал себя ужасно, потому что я слышал только какой-то влажный, хлюпающий звук, который, скорее всего, исходил из кишечника пациента, а не из его сердца.

– Ну, ты слышишь? – Он немного повысил голос, как будто разговаривал с иностранным официантом.

Я ни черта не слышал. Но я решил все же сказать «да», тем более это было не совсем ложью. Поэтому, пока его вопрос все еще звенел у меня в ушах, я выпалил:

– Определенно.

Понятия не имею, почему я выбрал именно это слово. Наверное, оно показалось мне более убедительным.

Секунду мне казалось, что мое вранье сошло мне с рук. Но потом я поднял глаза. Обычно светлое, покрытое морщинами лицо моего учителя, казалось, поникло. Он… о боже, я чувствовал себя ужасно.

– Кейв, я рассказывал тебе свой второй закон?

Я покачал головой… Я и про первый-то ничего не знал и был так напуган, что спросить побоялся.

– Если человек говорит «определенно», то, скорее всего, он совсем не уверен в том, о чем говорит.

Я покрутил эти слова в голове, пытаясь разобраться в них, а вдруг как будто что-то щелкнуло. Конечно, он прав. Ведь если вы в чем-то уверены, вам не нужно говорить, что вы «определенно уверены». Достаточно простого «да».

Я был потрясен. Попробуйте, распознайте ложь в ответе на вопрос. Например, я часто задавал своим пациентам в клинике наркозависимости такой:

– Вы все еще употребляете героин?

Тут есть два возможных ответа: либо «нет», либо «нет, я определенно перестал употреблять героин».

Замечаете, что второй ответ является ложью? На самом деле его можно перевести так: «Давайте быстрее выпишите мне этот чертов рецепт на метадон, потому что иначе я разминусь со своим барыгой, и тогда мне и в самом деле придется принимать это ваше зеленое дерьмо». Метадон используется для лечения героиновой зависимости. Он выпускается в виде густой зеленой жидкости, которая очень привлекательна для детей, поэтому каждый год множатся случаи попадания этого лекарства в детские организмы.

Мой старый-престарый врач сжалился надо мной. Он жестом вернул меня к пациенту и попросил послушать еще раз.

– Тебе нужно предвидеть то, что ты услышишь, – сказал он величественным и бесконечно мудрым голосом.

Он заставил меня тихо произнести «люп-де-ду-у-у-у», чтобы отрепетировать это в уме.

– То, что мы слышим, – это проекция того, что мы ожидаем услышать.

Это было все равно что слушать шаолиньского монаха. Этому человеку следовало бы стать психиатром. Он был прав по всем пунктам. После того как соберешь историю болезни пациента и проведешь тщательное обследование, к моменту, когда надо будет слушать его грудную клетку, нужно знать, что ты услышишь.

Это правило верно и для психиатрии. Все дело в истории. Итак, я снова послушал сердце мистера Хиггинса и опять ничего не услышал. А затем мой Великий врач наклонился вперед, положил свою руку поверх моей, обхватил стетоскоп и мягко, но твердо прижал его к грудной клетке пациента. И я слушал, слушал, казалось, целую вечность, и звуки медленно звучали и прояснялись.

– Вот оно! – Я был в восторге. Те мерзкие звуки отступили, и я смог услышать безошибочно узнаваемый и совершенно чудесный звук «люп-де-ду-у-у-у». – Я слышу, – сказал я, возможно, слишком громко. Я встал и снял стетоскоп.

МНОГОЕ ИЗ ТОГО, КАК МЫ ПОНИМАЕМ МИР, ЯВЛЯЕТСЯ ПРОЕКЦИЕЙ ТОГО, ЧТО ВНУТРИ НАС.

Оказалось, что выслушивание тонов сердца с помощью стетоскопа ничем не отличается от выслушивания пациентов с психическими заболеваниями.

И психиатрия стала моим следующим увлечением в медицинской школе.

Несмотря на мой короткий роман со стетоскопом, в глубине души я всегда знал, что буду верен своей первой любви. К тому времени сильнее моего почти бредового намерения стать врачом было только желание быть психиатром, и притом хорошим.

К сожалению, все началось не слишком гладко. Начало было довольно странное.

У меня есть привычка вести дневники, писать заметки о случаях пациентов. Я потом пересматриваю их в учебных целях. И сейчас мне в руки попали записи о случае миссис Кэмпбелл – первой пациентки из отделения психиатрии, с которой я встретился будучи еще студентом. Передо мной записи с собеседования, когда только изучаешь проблему пациента и начинаешь лечение.

Вот думаю теперь – куда положить эти записки? В коробку для хранения или в кучу на выброс? Это не судебно-медицинское дело, хоть миссис Кэмпбелл и доставила в больницу полиция.

Миссис Кэмпбелл, высокую крупную женщину, доставили в больницу Святого Иуды с криками и воплями. Дежурный психиатр, старший ординатор, велел мне поместить ее в палату. Он дал мне в напарники одного из самых опытных ночных медбратьев – это был парень из Ганы, я его видел.

– Присмотри за ним, – крикнул он нам вслед, однако на окрик оглянулся и кивнул я, а не медбрат. Мы шли в отделение неотложной помощи, ориентируясь на крики.

– Он мой сосед. Это его нужно арестовать.

Я представился ей. Мой коллега-медбрат из Ганы Мозес тоже.

– Они издеваются, что ли!? Ты же совсем сопляк! – начала она.

У нее был сильный акцент кокни, она была родом «с севера», и я мог уловить и разобрать в ее словах далеко не все.

– Иди позови настоящего доктора. Он отправит меня домой.

– Миссис Кэмпбелл, мне нужно выяснить, почему вы здесь, и тогда настоящий доктор сможет прийти и осмотреть вас.

Было больно говорить «настоящий доктор», но она, вероятно, была права. Я был парнем двадцати одного года, а выглядел еще младше, хоть и отрастил усы, чтобы казаться старше.

Она стиснула зубы и зацокала языком, из чего я сделал вывод, что она на меня рассердилась.

– Это не я, док, это мой сосед. Он меня насилует.

Уверенность, что человека насилуют, – довольно неспецифический симптом в психиатрии, и сам по себе он может означать что угодно, но заставляет задуматься, не страдает ли пациент манией преследования. Мне нужно было узнать больше.

– Где вы живете? – спросил я.

– В Бермондси.

– А человек, с которым у вас проблемы, живет по соседству?

– Да, черт возьми.

– Как давно он вас насилует?

– Он не просто насилует меня, он чертовски часто меня насилует.

Она еще немного поругалась. Признаюсь, я тоже стал раздражаться.