Александр Беляев
Чудесное око
Так была решена проблема телевидения.
Однако решение все же было неполным. Я уже говорил, что чем больше «камешков» в нашей мозаике, тем полнее и выразительнее изображение. Но мы ограничены временем. И если мы за короткое время будем передавать слишком много «камешков», то каждый из них просуществует очень короткое время. Чем больше «камешков», тем меньше времени «горит» на экране точка света, тем слабее работает фотоэлемент, тем меньше света передается на экран, и изображение выходит тусклым. Надо было искать выход в иной конструкции фотоэлемента, а верный путь поисков мог быть лишь один – попробовать создать фотоэлемент, приближающийся своим устройством к человеческому глазу с его «мозаикой» светочувствительной сетчатки.
Такой фотоэлемент и был создан. В нем имеется передающая трубка, на ней светочувствительная мозаика, по которой и скользит катодный луч. Каждый элемент, каждая ячейка этой мозаики является как бы особым фотоэлементом микроскопического размера подобно колбочке нашего глаза. Каждый элемент получает заряд от светового луча. Этот заряд посылается ламповым усилителем. Каждое очко нового фотоэлемента состоит из маленького серебряного шарика, покрытого слоем цезия для фоточувствительности. Чего же мы достигли? Изображение стало выразительным, более ясным и освещенным. Появилась возможность увеличения экранов.
Решается ли этим до конца проблема идеального видения на расстоянии? Понятно, что не решается. Чудесное око телевизора еще уступает чудеснейшему оку человека. Задача в том, чтобы на экране телевизора мы видели не хуже, чем на экране кино. Но и кино еще не сказало своего последнего слова. Почему бы не достичь цветных изображений, идеально передающих натуру, почему бы не решить проблему стереоскопичности изображения? Одним словом, экран телевизора призван дать и даст идеальные копии действительности. Изображение на экране достигает полной иллюзии. Человек забывает, что он видит изображение на плоском экране, а не «открытое окно в мир». Телевидение соединяется со звуковой радиопередачей. Человек и видит и слышит, что делается в ином месте. Человек создает себе телеглаз и телеухо. Перед ним открыт целый мир, и он становится поистине хозяином мира. Его горизонты расширяются до беспредельности. Его познание мира увеличивается. Он сам становится новым человеком в сравнении со своими предками – человеком-великаном. Предки ведь слышали только на расстоянии, доступном уху, и видели только невооруженным глазом.
Да, сам человек претерпит чудесное превращение, поднимется на высшую ступень, приобретет «божественные» свойства всевидения и всеслышания.
Вечная слава тем, кто трудился над созданием этих новых орудий человеческого познания мира – «сверхушей» и «чудесного ока»!»
– Ну что? Как? – спросил Миша, закончив чтение.
Гинзбург пошевелил губами.
– Ничего, интересно. Кое-что ты не понял, кое-что неточно осветил. А в целом интересно. Про кошку-тигра – это у тебя хорошо вышло.
Миша был немного разочарован. Кошка – это так, для юмора, а вот какие научные неточности? Но Гинзбург спешил.
– Добирайся сам! Изучишь поглубже, сам исправишь. Тогда прочтешь мне еще раз.
– Но ведь ты скоро едешь!
Гинзбург широким жестом показал на экран, репродуктор и театрально продекламировал:
– Разлуки больше нет. Мы будем видеться и говорить вот как сейчас.
Наконец наступил и день отъезда экспедиции. Гинзбург тепло простился с Мишей.
– До свидания, и, надеюсь, до скорого, – сказал он. – Ты увидишь меня на экране, как только я прилечу в Мурманск и войду в радиорубку. На нашем траулере я расставлю телевизоры так, что ты сможешь видеть почти все и на пароходе, и вокруг. Мы не зря поработали с твоим отцом!
Миша крепко пожал руку Гинзбургу, и они расстались.
Инженер Борин вышел проводить гостя.
Когда Миша остался один, он посмотрел на белый экран размером в квадратный метр, как на страницу книги, где скоро появится текст увлекательного романа.
Миша Борин отправляется в телеэкспедицию
Вечером того же дня Миша услышал из репродуктора голос Гинзбурга:
– Алло, Миша! Лечу над Петрозаводском. Над Петрозаводским аэродромом маяк в два миллиона свечей. Болтанка. Ночной полет над Карелией. Аэромаяки указывают направление полета… Только что возвратился из салон-ресторана. Ел вкусную рыбу – лососину. За ужином – концерт из Мадрида. Скоро ложусь спать. Доброй ночи! Утром, надеюсь, увидимся.
Голос смолк. Вошел отец.
– Кто с тобой говорил? – спросил он.
– Мотя, – ответил Миша и вздохнул.
Этой ночью он спал тревожно. Ему снился полет над Карелией. Самолет упал в дремучем лесу. Сбежались медведи и стали прыгать возле разбитой машины. Миша отгонял их горящей головней. Потом он вновь летел, и вновь самолет падал. Миша выбросился с парашютом и сломал ногу. Нога заныла. Он застонал и проснулся. Окна кабинета были плотно закрыты, светила лампа, и нельзя было определить, утро сейчас или ночь. Пришла санитарка, умыла Мишу и дала горячего чая. Был девятый час утра. Вдруг Миша снова услышал голос Гинзбурга:
– Алло, Миша! Погаси свет.
Миша забыл о чае и щелкнул выключателем. Экран ожил. Гинзбург, улыбаясь, стоял на палубе траулера и кивал головой. За Гинзбургом виднелись шлюпка и возле порта – стрела и лебедка для поднятия трала. Миша уже знал, что этой лебедкой будут поднимать подводный телевизор. За бортом виднелись темные воды Кольского залива.
Гинзбург сделал знак рукой, и экран потемнел. Через несколько минут Миша снова услышал голос Гинзбурга:
– Микрофоны еще не установлены на палубе. Скоро ты увидишь и услышишь меня. Через час двинемся в море.
Так экран телевизора превратился для Миши в подлинный увлекательный роман. Недостатком этой книги являлось то, что Миша не мог сам перевертывать прочитанные страницы. Однако Гинзбург утешал его тем, что, как только траулер придет на место, начнется беспрерывная передача всего, что будет происходить.
Страницы перевертывались одна за другой. Миша видел, как «Серго» вышел в открытое море и закачался на седых волнах, как быстроходный «Персей» догнал траулер «Серго» и пошел вперед… Прошли шхеры Финляндии, мыс Нордкап, Лофотенские острова, берега Норвегии, Швеции.
Дни шли за днями, и на экране телевизора появилась новая картина – Ленинградский порт. Большой теплоход поднимал якоря и уходил в плавание. Все три корабля должны были встретиться в Атлантическом океане.
Николай Петрович Борин установил двустороннюю радиосвязь со всеми тремя пароходами. Миша мог теперь по нескольку раз в день говорить со своим другом Мотей. Познакомился с капитаном Маковским, еще молодым человеком, со смуглым Азоресом, который также отправился в путешествие, и, наконец, с водолазом Протчевым. Протчев заинтересовал Мишу. Если у капитана Маковского было типичное лицо англичанина, то бритое лицо Протчева обладало явно монгольскими чертами. Его можно было принять за монгола или китайца. Однажды Миша спросил у Протчева, почему он похож на китайца, и тот ответил, что он родился во Владивостоке. Мать его монголка.
Протчев вырос на берегах океана и с детства полюбил водолазное дело. Теперь это был человек лет под сорок, очень крепкий. Круглая голова, широченная грудь, по-морскому широко расставленные ноги, тяжелые кулаки. Он называл себя ныряльщиком по призванию. Еще юношей он «ставил рекорды» длительного пребывания под водой без водолазного костюма. Протчев уже опускался на дно пяти советских морей и теперь с нетерпением ожидал, когда можно будет посмотреть, что творится на дне Атлантического океана.
Во время плавания экран загорался не очень часто. Миша видел то палубу «Персея», то капитанскую рубку «Серго», то каюту большого теплохода.
Корабли держали курс на двадцать градусов западной долготы и тридцать семь градусов северной широты – именно здесь, на великом океанском пути из Буэнос-Айреса в Лондон и Гамбург, погиб «Левиафан». Москва давно уже сияла электрическими огнями, а на экране телевизора лицо Маковского с английским профилем все еще было залито вечерним солнцем. А какие тона! Этот золотистый свет солнца, синь океана, желтые с черными полосами трубы парохода, белые рубахи моряков – какая четкость! Да, это лучше, чем на экране кино.
Капитаны трех кораблей докладывали Барковскому. Погода благоприятствовала экспедиции. Океан был спокоен. Миша сам мог наблюдать ритмичное колыхание водной поверхности, и ему иногда казалось, что он вдыхает «аромат океана». Но, возможно, этот аромат приносил эпроновец Кириллов, если только аромат крепкого «кепстена»[1] мог напоминать запах моря.
Иногда на краю экрана виднелись пароходы с иноземными флагами. Их немало проходило по великому пути между Европой и Америкой. Советская флотилия из трех судов не могла, конечно, не привлечь внимания. Но так как советские суда в это время часто пересекали океан, то разговоры о флотилии велись пока что лишь среди команд иностранных судов. Еще несколько дней, и флотилия придет на место.
В Атлантике
Маковский сидел в капитанской каюте, склонившись над картой.
– Так, – сказал он и поставил карандашом точку на скрещении двадцать девятого градуса западной долготы и тридцать седьмого северной широты.
– Прибыли? – спросил Азорес, выпуская изо рта густые клубы дыма манильской сигары.
– Как будто бы, – ответил капитан. – Место гибели «Левиафана» обозначено довольно точно. Нам, видимо, придется зондировать дно на площади около четверти квадратной мили, не более. Необходимо сообщить штабу, что мы прибыли на место. – Маковский протянул руку к телефону.
– Постой, – остановил его Азорес, – я сам пройду в радиорубку.
Миша Борин перечитывал историю ледовых походов.
– Алло! – услышал он голос Азореса. – Кто дежурит в штабе?
Миша привскочил на постели. Он уже мог сидеть, но ходить ему еще не позволяли.
– Я. Миша. Это вы, Азорес? Что нового? Вы прибыли на место?
– Да. Передай об этом по телефону отцу и товарищу Барковскому. Капитан Маковский ждет распоряжений штаба.
– Сейчас! – услышал Азорес взволнованный голос Миши и усмехнулся. Азорес знал, с каким нетерпением любознательный подросток ожидал, когда флотилия прибудет на место. Пока Миша звонил по телефону членам штаба, Азорес возвратился в каюту капитана и сказал:
– Мне не совсем понятно одно: ты, Маковский, говоришь, что место гибели «Левиафана» известно довольно точно; глубины Атлантического океана тоже точно известны, почему же наши ученые и техники, проектируя подводный телевизор, рассчитывали на глубину около тысячи метров? Возможно, такая глубина и не нужна.
– Да. Глубины Атлантического океана достаточно известны, – ответил Маковский. – Промерами океанских глубин установлено наличие величайшего подводного плоскогорья, которое начинается южнее Британских островов, тянется на запад вдоль африканского побережья и под углом подходит к Южной Америке. Однако это подводное плоскогорье отнюдь не плоское. В 1898 году прокладывали телеграфную линию из Европы в Северную Америку. За девятьсот километров на север от Азорских островов кабель оборвался и упал на дно. Чтобы поднять конец, пришлось несколько дней искать его по дну стальными кошками. И вот тогда и выяснилось, что дно в этом месте напоминало горную цепь: везде встречались высокие скалистые вершины, крутые склоны, ущелья, глубокие долины. Сами Азорские и Канарские острова – лишь вершины этих подводных гор. Затонувший «Левиафан» мог лечь на вершину подводной горы, и тогда нам, возможно, удастся спустить к нему даже водолаза. Но он мог нырнуть и в глубокое ущелье, и в подводную долину. Тогда кто знает, сможем ли мы спустить даже телевизионный передатчик. Не придется ли нам переконструировать его с расчетом на большую глубину, а значит, и большее давление. Мы сейчас находимся над очень неровным подводным рельефом. Расчеты велись на средние глубины этих мест.
– С чего же начнем? – спросил Азорес.
– Как прикажет штаб, – ответил капитан. – Я думаю, с промера глубин.
Маковский не ошибся. Штаб приказал начать тщательные промеры глубин по радиусу пятисот метров от той точки, где погиб, как предполагали, «Левиафан».
«Разведываемый круг», как он назывался на карте, был разделен на три сектора. В каждом из них должен был вести работы один из пароходов экспедиции. Все данные отмечались на карте большого масштаба и передавались в штаб по радио.
Для Миши настали интересные дни и часы: он также раздобыл карту и обозначил на ней глубины, характер грунта и тому подобное. Вскоре кусочек дна Атлантического океана стал ему известен, видимо, лучше, чем топография улиц Москвы. Какая это была дивная подводная страна! В районе гибели «Левиафана» со дна моря поднимался горный пик, который полого опускался на юго-запад. На северо-западе проходило глубочайшее ущелье в тысячу четыреста метров глубиной. Теперь весь вопрос был в том, куда опустился «Левиафан».
Но самое интересное было впереди. Люди спустят в глубину океана «подводное око», и Миша увидит тайники подводного мира. О, как медленно идет время!
«Серго», «Персей» и «Марти» работали несколько дней, пока закончили промеры.
Радиосвязь действовала почти беспрерывно. Обдумывался сложный вопрос: как придать пароходам возможно большую устойчивость в открытом океане. Удлиненные якорные цепи едва доставали до вершин подводной горы. Один пароход еще мог бросить якорь, но для трех над пиком не было места. Волны и ветер могли привести к столкновению пароходов и катастрофе. Да и «Левиафан» мог лежать на значительном отдалении от подводного пика. Плавучий якорь лишь замедлял дрейф пароходов, относимых морским течением и ветром. Между тем для работы с телеоком необходима была почти полная неподвижность судов. Ведь опускать телеоко надо было на самое дно, а оно чрезвычайно неровное. Аппарат будет тащиться по дну и может разбиться о выступы острых скал. Оставалось держать машины под парами и маневрировать винтом.
– А разве нельзя удлинить цепь якоря? – спросил Азорес.
– Конечно, можно, – ответил Маковский. – Но ты представляешь, каков будет вес полуторакилометровой цепи?
– Значит, нельзя?
– До определенной глубины можно. Для больших же глубин нам пришлось бы строить специальные пароходы, специальные лебедки, стрелы, специальные палубы или же понтонные мосты для складывания цепи. Глубина – это твердыня, которую не так-то легко одолеть.
В то время когда пароходы готовились к спуску телеглаза, в Москве, в институте телемеханики, подготавливались три новых аппарата подводного телевидения. Ведь с первым могла случиться авария. К тому же и поиски будут вестись быстрее, если каждый пароход будет иметь свой телевизор. На корабли телевизоры будут доставлены гидростратопланом, создание которого только что завершено новым заводом реактивного сверхвысотного транспорта.
Подводное путешествие
Миша только что позавтракал и «лег на вахту». Гинзбург обещал на сегодня много интересного.
Радиотелефон и телевизорная установка работали безотказно. Пусть за окном звенят московские трамваи и гудят автомобили, а здесь, в просторном кабинете, – «Атлантический океан».
Наконец-то на экране возникло веселое лицо Моти. Как он загорел!
– Сеанс начинается! – послышался голос, и Миша увидел на экране узкие доски палубы, ослепительно освещенные солнцем. Чьи-то босые ноги пробежали по палубе, мелькнуло белое ведро с синей надписью «Серго», послышались возбужденные голоса, почему-то коротко прогудел низким шмелиным басом гудок парохода, ему откликнулся другой.
Борт траулера. На стреле – два матроса укрепляют люльку, прицепную площадку на четырех канатах. Наверное, будут красить корпус траулера. В зарубежном плавании моряки любят похвастаться чистотой и красотой своего судна. Возле лебедки – компрессор, рядом с ним – водолазный костюм, шлем, свернутый шланг. Все снаряжение водолаза.
Попыхивая трубкой и одергивая шерстяную фуфайку, выходит Протчев. На его голове – шерстяная шапочка-феска.
– Протчев, нырять собираешься? – спросил Миша. И его слова, звуки его голоса, претерпев сложные превращения, уже звучат на палубе траулера. Протчев невольно поворачивает голову к репродуктору и говорит:
– Да, хочу спуститься, посмотреть, что тут под водой.
В кабинет Борина входит Кириллов. На ходу он приветствует Мишу и дает в микрофон распоряжение:
– Приготовиться к спуску! Одного на компрессор, одного на сигнал, одного на шланг, одного на манометр, одного на часы!
Протчев выколачивает трубку – под водой не покуришь – и уже командует сам:
– Рубашку! Калоши! Манишку! Шлем! Тросы!
Начинают одевать водолаза. Протчев влезает в водолазную рубаху – зеленый прорезиненный костюм из крепкой парусины; ему помогают надеть тяжелые ботинки с прочными носками и свинцовыми подошвами, затягивают ремешки, через голову надевают тяжелую манишку, привинчивают к медному патрубку воздушный шланг.
Пока Протчев готовится к спуску, Миша тихо спрашивает Кириллова: зачем он отдал команду «один на сигнал», то есть следить за сигнальной веревкой, – ведь в шлеме имеется телефон.
– И при железной дороге не забывай двуколку, – отвечает Кириллов афоризмом Козьмы Пруткова.
Матросы прицепили на грудь и спину Протчева водолазные тяжеловесы в сорок килограммов, протянули от спины под ноги Протчева «подхватник» и закрепили его спереди.
Наконец, на голову Протчева надели тяжелую «медную голову» и начали привинчивать ее к манишке. Одновременно заработал компрессор, подающий воздух. В лучах солнца медный шлем и стекло его ослепительно блестели. Протчев стоял еще на палубе, но был уже «водяным жителем». Каким чудовищем казался он Мише!
Старый товарищ Протчева эпроновец Сизый похлопал рукой по шлему: можно спускаться. Люлька была прицеплена возле самого борта. Протчев двинулся по палубе, гулко стуча свинцовыми подошвами.
– Какой богатырь! Какая сила! – удивлялся Миша.
Вот Протчев сел в люльку, как в качели, ухватился руками за веревку.
– Спускай! – прозвучала команда Кириллова в Москве и в Атлантическом океане.
Лебедка начала работать. Протчев погрузился в воду. Телеоко скользнуло по борту, и Миша увидел вторую лебедку, а около нее Гинзбурга. Тот суетился среди матросов, которые помогали спускать телеоко на дно. Большой черный шар с конусоподобными выступами медленно уходил в воду.
Кириллов закурил папиросу. Азорес на палубе траулера также. Испанец стоял возле борта. Гинзбург наклонился над бортом и смотрел в воду. На траулере прозвенел звонок. Кириллов подошел к столу Борина и начал писать. Вошла Мишина тетя и подала ему конверт. Письмо прислал товарищ, отправившийся на Памир.
Наверное, интересное письмо, но читать некогда. Звуки Атлантического океана словно провалились в пропасть молчания. И сразу стал слышнее неумолкающий шум Москвы. На экране мигнул дымок сигары Азореса. Погас и экран…
Что там случилось?
И вдруг Миша увидел Протчева. Он сидел в своей люльке, которая висела в зеленоватой мгле океана. Веревки уходили ввысь.
Теперь Протчев, наверное, не ощущает тяжести своего костюма. Прекрасно! Летит «между небом и землей» и любуется подводным миром. В лучах подводного прожектора отчетливо видно, как из воздушного патрубка на медной голове поднимаются воздушные пузыри, похожие на капельки ртути. Это Протчев «травит воздух», нажимая головой на «головной золотник».
– Протчев, ты слышишь меня? – взволнованно спросил Миша.
– Слышу, – звучит бас Протчева.
– Зачем ты спустился под воду?
– Иголка потерялась, ищу ее.
– А телеоко зачем?
– Одно око – хорошо, два – лучше, а три – еще лучше. Разве не так? – отвечает Протчев. – У меня поле зрения шире, но глаз привычен. Телеоку еще учиться надо смотреть по-водолазному, – шутит Протчев.
В этой шутке Миша слышит определенное недоверие к новинкам.
– Что ты видишь?
– Пока что карасей, не знаю, как по-здешнему их величают. Сейчас и ты увидишь то же, что и я. Ну, где твой пузырь? – Эта фраза касается уже Гинзбурга.
– Подвожу, смотри левее! – отвечает Мотя.
Медный шлем Протчева слепяще блестит. Миша видит сквозь стекло широкое монгольское лицо водолаза. Наверное, прожектор совсем близко. Протчев протягивает левую руку и что-то ловит. Его рука надвигается на экран, растет, закрывает все поле зрения… Зеленая муть… Сильный сноп света, и в нем – табун рыб. Медленно проплывает большая красивая медуза… Золотой сноп идет в глубь океана, постепенно слабея, рассеиваясь. И там, внизу, видны смутные очертания гор. Да, это горы, и даже покрытые растительностью.
Горная вершина словно растет и идет навстречу… Нет больше Москвы, кабинета, постели. Не сам ли Миша висит в люльке и смотрит на подводный мир? Нет, он лежит в гондоле подводного «аэростата» над горным краем. Подводный Кавказ, но без ледников, горных рек и водопадов. Нет рек в краю, где «воздушное пространство» – вода.
Вновь палуба, ослепительно освещенная солнцем. Гремит лебедка. Слышно, как шумят волны, ударяясь о борт траулера. Гинзбург обернулся. Блеснули белые зубы…
– Ну, что там? – слышен голос. Чей?
Миша не сразу догадался. Ах, это «говорит Москва».
Кириллов отходит от стола и смотрит на экран.
Палуба исчезла. Муть… Миша живет в «трех планах»: под водой, на палубе траулера и в Москве.
Ничего не разберешь… Муть! Какие-то тени проползают по экрану…
– Водоросли, – слышит Миша голос капитана Маковского.
Проплыла темная тучка. Возможно, поблизости проплыла акула или касатка. Блеснул огромный плавник, белое брюхо… И снова муть…
И вдруг снизу поползла через экран сверкающая линия. Она все больше утолщалась, принимала круглую форму.
– Мачта! Мачта затонувшего корабля! – воскликнул Миша.
– Да, очевидно, это мачта, – ответил Гинзбург. – Тебе хорошо видно, Миша? – спросил он.
– Сейчас прояснится, – промолвил Николай Петрович.
Миша не заметил, когда подошел отец. Не сон ли это? Миша, отец, Гинзбург, Барковский, Москва, Атлантический океан – все сгрудилось в одной комнате. Да, теперь Миша чувствовал себя участником экспедиции. Ведь и Гинзбург там видит то же самое, что Миша.
Мачта сошла с экрана, аппарат, видимо, повернулся в другую сторону. Косяк крупных рыб проплыл в отдалении, размеренно взмахивая плавниками и поблескивая серебристыми телами. Метнулось очень длинное тело, извиваясь, как змея. Где-то очень далеко вспыхнул фосфорический огонек.
«Дивный, чарующий мир подводных глубин! – думал Миша. – Там нет бурь, нет смен температуры, нет погоды. Всегда мрак, холод, молчание… И там – жизнь, борьба, свои радости и свое горе…»
– Смотрите! – вскричал вдруг Миша.
Вдали появилась новая горная вершина. На одном выступе лежал четырехмачтовый корабль, склонившись над кручей под углом в сорок пять градусов. На нем нет ни парусов, ни снастей. Они давно сгнили. Ниже, на другом выступе, лежит большой пароход вверх кормой, а рядом странное судно с коротким высоким корпусом, с еще более высокой кормой и вырезанной из дерева фигурой на носу.
– Испанская каравелла, – сказал Азорес. – Пролежала на дне не одно столетие. Я хочу опуститься на дно и осмотреть каравеллу.
– Но ты же не водолаз, – возразил Маковский.
– Я уже присмотрелся к работе водолазов, говорил с Протчевым. Быть водолазом не такое уж трудное мастерство. Справлюсь…
Его отговаривали, но испанец был упрям. Да и как корреспонденту пропустить такой случай! Подводное путешествие… Каравелла… Из этого выйдет прекрасный фельетон, очерк, рассказ.
Маковский усмехнулся:
– Ну пусть попробует. С ним Протчев и потом… – Маковский тихо отдал Гинзбургу какое-то распоряжение.
Азореса быстро одели, хлопнули по шлему – готово! – и бережно опустили в океан.
На экране тотчас появилось изображение Азореса, спускавшегося вглубь. На его веревочные сигналы Маковский, видимо, не надеялся. Даже те, кто прошел водолазную школу, в первое время практики от волнения путают сигналы: например, вместо того чтобы дернуть трижды («поднимай вверх»), дергают четыре раза («много воздуха»), и воздушная помпа начинает работать медленнее. Телефон надежнее, но и телефон может испортиться. Протчев проследит за Азоресом, к тому же благодаря телевизору на палубе траулера все будут видеть каждое движение Азореса. «Водолаз-любитель» будет под неусыпным наблюдением. Но Маковский, кажется, решил немного проучить самоуверенного журналиста…
Спуск совершался очень медленно. Мотя, не отрываясь, смотрел на фигуру водолаза.
Странно! Ноги Азореса словно бы раздуваются. Живот, спина полнеют, растут… И вдруг Азорес перевернулся вверх ногами и стремглав полетел вверх…
Ослепительное солнце… Синяя, изборожденная волнами поверхность океана… На ней неожиданно появляются ноги «отважного» водолаза… Его быстро вытаскивают на палубу, снимают шлем. Лицо Азореса бледное, испуганное. Его мутит, из носа течет кровь – лопнули кровеносные сосуды от быстрой смены давления. Однако ничего страшного. Азорес всплыл, как щепка, с небольшой глубины.
– Что это? Почему? – спросил растерянный Азорес.
– Догадайся сам. Ты изучал теорию водолазного дела у Протчева, – отвечает Маковский.
– Вода не принимает, – смеется Гинзбург.
Матросы осматривают Азореса – ему надо отлежаться. Испанец сидит на палубе. Солнце отражается в лужах, натекших со скафандра. Все молчат. Азорес хлопает себя по лбу и смеется.
– Понял! – кричит он. – Я забыл, что надо нажимать головой на клапан «головного золотника» – выпускать лишний воздух – «травить воздух», как говорил Протчев. Меня раздуло и выбросило на поверхность.
– Фельетон не вышел? – смеется Кириллов.
– К сожалению, откладывается, – отвечает Азорес. – Но я все-таки спущусь на дно.
– Тихим ходом подвести траулер к затонувшему пароходу! – распорядился Барковский.
– Когда они все успели собраться? – удивился Миша. Он так увлекся экраном, что не замечал ничего вокруг.
Изображение на экране колыхалось – телеоко двигалось вперед, наталкивалось на преграду воды и покачивалось.
Чем ближе подходил траулер к скале, тем больше погибших кораблей и пароходов виднелось на выступах и в расщелинах подводной горы. Она вся была усеяна ими. Здесь встречались и старинные каравеллы, и парусники минувшего столетия, и колесные пароходы времен Фултона, и современные винтовые.
– Кладбище кораблей, – тихо промолвил Маковский. – Сколько их погибло по дороге из Америки в Европу!
– Да, весь путь, видимо, усеян, – ответил Борин.
– Одного железа сколько, – добавил Кириллов.
– А сколько сокровищ лежит в трюмах, сколько бочек золота и серебра! Ведь с самого открытия Америки люди тонули сами и губили в океане награбленное и найденное в Новом Свете золото. Только испанцы посеяли на дне не один десяток тонн золота, – сказал Азорес.
– А сколько людей пошло ко дну из-за человеческой жадности! – услышал Миша голос Гинзбурга.
– И ради смелости, пытливости! – поправил его Барковский.
– Однако нелегко будет найти нашего покойничка, – добавил он, глядя на кладбище кораблей, которое все увеличивалось.
– Растения! Нет, кораллы… – удивленно воскликнул Миша. – Разве кораллы растут на такой глубине?
– Они жили, видимо, тогда, когда эти горы еще лежали намного ближе к поверхности моря, – сказал Тоффель. – Перед нами, очевидно, затонувший материк.
Маковский осторожно вел траулер, подводя телеоко ближе к затонувшему большому кораблю. Телеглаз прошел вдоль корпуса. Мелькнули, блеснув стеклами, иллюминаторы. Вот и нос. Надпись. Надпись… На железе, заржавевшем, покрытом ракушками, нельзя было прочесть название парохода.
– Во всяком случае, это не «Левиафан», – заверил Маковский. – «Левиафан» крупнее. Поищем еще.
– А может быть, посмотрим, что скрывает в себе этот покойничек? – спросил Протчев. В нем уже заговорили инстинкты «подводного охотника». – Если обнаружим что-либо ценное, поставим буек, возьмем на заметку. Глубина подходящая.
– Поищи, но долго не задерживайся. Тебе уже скоро вылезать, – сказал Барковский.
– Захвати телеглаз! – говорит инженер.
Протчев весело дернул дважды за сигнальную веревку, хотя при телефоне в этом не было нужды. Привычка. Люлька стала опускаться ниже.
Протчев плавно пролетает над верхней палубой, сходит с люльки, идет, разрезая воду правым плечом. Впереди – люк. Протчев перестает «травить воздух», немного раздувается и легко перепрыгивает через люк, как через пропасть на шаре-прыгуне. Все медные части, поручни, раструбы вентиляторов поросли, словно мохом, мелкими зелеными водорослями. Под ногами хрустят ракушки. Из раструбов выплывают рыбы и удивленной стаей кружатся возле головы водолаза. Их столько, что они мешают рассматривать.
– Кыш, вы! – машет рукой Протчев.
Еще один люк. Протчев осторожно спускается по железным сходням трапа. За водолазом тянутся «сигнал», шланг, провода телефона и электрического фонаря. Не зацепить бы за что-нибудь острое. А тут еще эта морока – телеоко со своими проводами…
Вот он уже идет по коридору. Каюты… Заглядывает в одну – по столу бежит испуганный краб. Под потолком – деревянный стул, ящик. Все как в мире невесомого.
Протчев спускается в трюм. Здесь он находит горы цинковых ящиков. Известное дело. Наверное, еще во время империалистической войны на пассажирском пароходе перевозили снаряды. А вот и огромная, величиной с ворота, дыра на дне. Пароход был пущен ко дну торпедой подводной лодки. А в этих больших ящиках что может быть?
– Не увлекайся, Протчев! Пора подниматься! – предупреждает дежурный.
– А, чтоб вам! – бурчит Протчев и поворачивает назад. Но на экране Миша видит только угол ящика, обросший водорослями и облепленный ракушками. Что такое? Протчев остановился…
– Что там случилось? – спрашивает Барковский.
Невнятное бормотание. Кряхтение.
– А, чтоб тебя! Нога застряла в железном хламе.
Миша хотел крикнуть, чтоб Протчев повернул телеглаз к себе… А впрочем, Протчеву никто не может оказать помощь… Нет, оказывается, могут.
– Спустить на помощь водолаза!
– Шланги, сигналы, провода еще больше перепутаем. Сам управлюсь! – отвечает Протчев.
У Миши гулко колотится сердце. Какая опасная работа! А Азорес еще собирался спуститься на каравеллу… Проходят долгие минуты. Слышны глухие удары. Что он там делает?
– Проклятая проволока, хоть бы костюм не проколоть.
Какая опасность! Прорвется костюм, и водолаза зальет вода.
– Ух! – слышится облегченный вздох Протчева.
Телеглаз спустился с мохнатого ящика и осветил сходни трапа. Протчев освободился. Вместе с ним облегченно вздыхают все.
Протчева поднимают на поверхность медленно, то и дело останавливаясь. Шесть сажен вверх – остановка на пять минут. Четыре сажени – десять минут, еще две сажени – пятнадцать минут.
Наконец Протчев на палубе. Матросы снимают шлем. Вот мелькнуло лицо Протчева. Оно спокойно, как всегда. Риск – обычное для него дело, его профессия.
Поиски продолжаются с помощью телеглаза. Траулер обходит подводную вершину. Телеглаз осматривает каждый большой пароход. «Мтарбрук», «Южный крест», «Мери», «Эль-Пазо» нашли здесь последнюю пристань.
