Руслан Белов
Цветы зла
15. Склеп Кристины
Евгений Александрович, поехал к своему однокашнику по очной аспирантуре, который, давным-давно забросив геологию рудных месторождений, работал в полугосударственной организации, ведавшей регистрацией частных предприятий. Тому понадобилось несколько минут, чтобы установить, что Владимир Иосифович Эгисиани помимо ресторанчика на Тверской имеет еще один на Сретенке. С подкупающим своей сентиментальностью названием "Ты и я".
Потом они с приятелем пили водку в ближайшей чебуречной. Перед входом в ресторан Смирнов стоял лишь через полтора часа, после того, как был съеден первый чебурек.
Едва увидев простенькую вывеску, он почувствовал, что его ждет нечто необыкновенное. Значимое. Постоял в замешательстве, достал сигареты, выкурил одну несколькими торопливыми затяжками, вошел, волнуясь, как мальчишка.
И оказался в фойе, освещенном таинственным переливчатым светом. Хотел осмотреть его внимательнее, проникнуться им, но не получилось – неожиданно представил себя стоящим рядом с Марьей Ивановной.
Представил ее бархатную руку в своей руке, чуткой и торжествующей.
Увидел ее ласкающие и чуть виноватые глаза.
Увидел и ясно понял, что женщина может быть женщиной, если она всегда, везде и во всем женщина.
Он понял, что нельзя быть женщиной только для кого-то. И что если он заставит, вынудит свою любимую быть женщиной только для него, то он потеряет все. В том числе и себя…
– Проходите, пожалуйста, – вернул его в фойе картавый еврейский голос. – Я вижу, вы не один.
– Ну, в каком-то роде не один, – невпопад ответил Смирнов, увидев стоящего перед ним большеносого маленького человечка с чувственными губами.
– У нас есть специальный столик, для тех, кто приходит с кем-то в душе. Походите, пожалуйста.
Человечек провел Смирнова в зал.
Едва оказавшись в нем, Евгений Александрович почувствовал себя в атмосфере того, что не дает человеку рассыпаться ни во что, даже если он стоит на последней черте, он почувствовал, что "смерть стоит того, чтобы жить, любовь стоит того, чтобы ждать".
Усевшись на стул, услужливо отодвинутый от столика на двоих (состояние злополучной раны, лечимой мумиё, уже позволяло ему сидеть, не ерзая), Евгений Александрович внимательно осмотрелся и с удивлением осознал, что в ресторан никто не ходит, и потому он напоминает не коммерческое предприятие общественного питания, а, скорее, музей на необитаемом острове.
– И давно вы закрылись? – спросил Смирнов, оглядывая столы, за которыми, судя по всему, давно никто не сидел, столовые приборы на них, забывшие напрочь о своем предназначении, вазы, не помнившие запаха свежесрезанных цветов и прочее ресторанное вещество, несомненно, остуженное недостатком человеческого тепла.
– Мы не закрывались, – виновато улыбнулся робинзон с острова "Ты и я". – Просто люди перестали ходить сюда… Вы позволите, я присяду?
– Да, да, конечно.
Маленький человек уселся и посмотрел на Смирнова заботливыми домашними глазами. Тот смешался и спросил:
– Так вы сказали, что люди перестали сюда ходить? Извините меня великодушно, но я не верю. Едва здесь очутившись, я почувствовал, что не могу не прийти сюда если не завтра, то когда-нибудь… Прийти с любимым человеком…
– Это вы не сможете… Вы не родной этому городу человек – это видно даже сзади. А представьте себе парочку… Он и она. Он привел ее, потому что она не хотела сразу идти к нему спать. Она хотела сначала поесть всласть, выпить вкусного дорогого вина, повеселиться, потанцевать с симпатичной молодежью, взять, короче, свое. И вот, очутившись здесь, вместо всего этого симпатичного времяпрепровождения, они влюбляются друг в друга. У него – современная жена с автомобилем и постоянной визой в Америку, двое маленьких детишек, она – живет своим телом. И они влюбляются! Представляете, они влюбляются и натурально становятся другими людьми. Он все бросает, она становится святой Магдаленой. Неделю они живут совершенно счастливые. Потом все рушиться. Он теряет квартиру, детей, работу в фирме тестя. Она ничего, кроме техники любви не имеет. Сил за три тысячи продавать мороженую рыбу тоже. В конечном счете, они проклинают это якобы заколдованное место. И говорят об этом, говорят, чтобы сюда не ходили. Вы представляете?
– В принципе, да… Но мне кажется, что любовь…
– Креститесь, если кажется, – человечек неожиданно для Смирнова, распалился. – А если вам мало одного примера, вот вам другой. Заходят сюда два бизнесмена обсудить деликатное дело. Входят, садятся и становятся ангелами. А могут ангелы заниматься бизнесом? Короче, через считанные часы одного выбрасывают на улицу, другого убивают. Тот, кого выбросили, начинает говорить, что их загипнотизировали и сюда приходят люди без мозгов, но с пистолетами. Вам понятно, или мне продолжить?
– Но ведь и нормальные люди, наверное, сюда заходили?
– Конечно, заходили… – вздохнул смотритель ресторана.
– И что?
– Представьте, заходит сюда нормальный человек съесть котлету за шестьдесят рублей. И что он получает вместо котлеты? Он во все влюбляются. В пальмы, в потолок, в посетителей. А когда человек влюбляется, что происходит? Он начинает транжирить деньги, как говорит моя не по годам взрослая внучка. Он начинает посылать шампанское на тот стол и цветы на этот, он начинает покупать племянницам коробки конфет и потом больше сюда никогда не заходит, потому что жена устраивает ему взбучку. Теперь вы понимаете?
– Понимаю, но не верю… Чертовщина какая-то.
– Не чертовщина, а любовь, молодой человек.
– Ну, ведь сюда могли ходить художники и поэты? И писать потом великие вещи?
– Великие вещи? Странно слышать это странное заявление от образованного человека. Все великие вещи творят несчастные и больные люди. И, вдобавок, нищие. Вон, там за портьерой прячутся стихи Абеляра, вы знаете его?
– Знаю…
– А Блок? А Пушкин? А Есенин? А Лермонтов? Посидев в этом ресторанчике, они превратились бы в довольных жизнью котов и писали бы стихи о президенте "Роскомбанка" да детективы типа "Смерть блондинки" или "Шестерки мочатся первыми".
– Ну, вы не правы. Я понимаю, вы утрируете, расстроенный тем, что любимое вами заведение не пользуется успехом… Рестораны сейчас можно содержать, только имея богатых клиентов, а богатство и любовь – две вещи несовместные…
– Богатство и истинная любовь, распространяющаяся не только на сексуальную партнершу и детей от нее, но и на свою природу, есть две вещи несовместные. Вы закажете чего-нибудь или будем просто говорить?
– Если вам не трудно, – улыбнулся Смирнов, – принесите что-нибудь поесть и хорошего крепленого вина.
– Я вам принесу салат "Кристина".
– Салат "Кристина"?
– Да, это хороший мясной салат. Он вам понравится.
– Это как причастие?
– Ну, если хотите… Здесь все – ее плоть и кровь. А вы, вижу, знали бедную девочку?
– Только по рассказам лиц, по тем или причинам не имевших желание или возможность говорить правду. Знаете что… Не надо салата. Что-то не хочется мне вкушать от ее плоти. Расскажите лучше о ней.
– О ее душе?
– Да…
– Мне утром звонил хозяин… Он сказал, что придет красивая женщина. И приказал ей ничего не рассказывать…
– Но вы ведь расскажите? Я вроде мужчина?
Маленький еврей улыбнулся и, немного помолчав, начал говорить:
– Рассказывать, в общем-то, нечего. Хотя мы и были почти как дочь и отец. Кристина была несчастным человеком, потому, наверное, и была талантлива. С мужем у нее не было никаких отношений, и жила она с… ну, в общем, вы догадываетесь, с кем она жила. Он по-своему любил Кристину. Ну а девочка, если не терпела, то переносила его как нечто в жизни необходимое… Мы, евреи, это хорошо понимаем.
– Как необходимое зло?
– Да. Он многое для нее сделал, он, можно сказать, спас ее. У нее были деньги, она могла свободно работать, ходить по своим тусовкам и богемам, ездить за границу. Он даже позволял ей чуть-чуть иметь мимолетных любовников…
– И чем же она ему за все это платила?
– Это сложный вопрос… Он хотел любви, он видел, как много ее у Кристины… Видел, и раз за разом понимал, что она, эта любовь, не про него. И не потому, что она не может одарить его ею, а потому что знал, что в ней, в этой ее любви, он будет, как муха в кипяченом молоке. И мстил, как нормальный человек…
– Как мстил?
– Как-то раз она сидела, вон, за тем столиком с пожилым человеком, то ли скульптором, то ли художником из провинции. Он был такой плюшевый, такой внимательный, он говорил ей "Вы", называл сударыней и делал умопомрачительные комплименты. А она смотрела на него такими глазами, что я, вы не поверите, стоял за кулисами и ревновал, как живой Владимир Ленский. И в это время вошел Володя с какими-то нестройными людьми и все увидел… Володя всегда все видит. Он подошел к ней, что шепнул на ухо, она встала, все еще счастливая изнутри, и пошла за ним… Они пробыли в его кабинете всего пять минут. Он трахал ее, вы извините меня за это некультурное слово, но он действительно трахал ее, как дешевую проститутку. Я видел, как он выходил, застегивая ширинку, я специально подошел, чтобы видеть это, потому что нормальный человек должен все это видеть, чтобы случайно не стать животным. Причесавшись у зеркала и тщательно поправив галстук, он пошел к людям, которые с ним пришли, посадил их за стол, и они начали громко смеяться. А я пошел к Кристине. Она сидела за столом и смотрела на себя в зеркало. Нет, она не была несчастной на внешний вид, слезы не текли по ее щекам. Когда я подошел и сел рядом на свою табуретку, она посмотрела на меня и сказала: "Знаешь, Изя, я, кажется, знаю, что можно сделать из того гадюшника на Мясницкой". Да, она так и сказала, эта женщина…
Смирнов закурил. Посмотрев на него, смятенного услышанным, маленький еврей расстроено покачал головой и ушел. Через некоторое время перед Евгением Александровичем стояло блюдо с порезанными телячьим языком, бужениной и овощами и графинчик водки.
– Если вы пили с вашим приятелем водку, то от вина у вас заболит голова, – сказал Изя, ставя последний на стол.
Растроганный вниманием Смирнов налил рюмку, выпил залпом. Закусил языком. Похрустел болгарским перцем. Оглянулся вокруг. Злой дух Эгисиани не витал более под сводами зала.
– Вы все услышали от меня? – спросил старый еврей, с удовольствием наблюдая за переменами, происходящими в лице неожиданного посетителя.
– Да, – коротко ответил Евгений Александрович. – Практически все. Теперь я знаю, кто убил Кристину.
– Володя не мог этого сделать, – покачал головой смотритель ресторана. – Он скорее умер бы сам. Кристина делала из его зла красоту. Она рожала от него красоту. Я уверен, вы читали "Всю королевскую рать" Уоррена. Там Вилли Старк, губернатор Америки, говорил, что добро можно делать только из зла, потому что его больше не из чего делать.
– А что делал Эгисиани из ее добра, из ее красоты?
– Это интересный вопрос! – расцвел смотритель ресторана. – Очень интересный!
– Так что он делал из ее добра? – переспросил Смирнов, нанизав на вилку смачный кусочек языка.
– Из ее добра и красоты он делал себе нервозность, разве это не ясно умному человеку? – укоризненно проговорил Изя. – Он делал нервозность для себя и своих друзей, а разве это нехорошо, когда нехороший человек волнуется из-за нервов и укорачивает себе жизнь неспокойным сном? Я вам скажу, что я говорил об этом Кристине, и она хорошо меня поняла.
– Вы говорили это Кристине!? – вилка с языком застыла в воздухе.
– Да, я говорил это Кристине. Разве нормальный человек может жить после изнасилования, после двух, трех изнасилований, если ему не говорили об этом?
– Это что-то еврейское. Прививка против изнасилования.
– Да, это еврейское, хотя Кристина была русская. И ближе по сердцу ей была русская альтернатива…
– Спиться или лечь на амбразуру?
– Вы меня понимаете, как я себя. Выпейте еще, вам станет хорошо.
Смирнов выпил и закусил. Похрустел огурцом. И, потянувшись за сигаретами, сказал с легким упреком:
– И вы тут работаете…
– А что делать? – пожал плечами Изя, – У меня внучка пойдет работать, вы знаете, куда, если я не буду сидеть здесь в одиночестве и вспоминать бездумно прожитые годы.
– При вашей посещаемости можно заработать на высокие каблучки для внучки?
– Я сижу на зарплате, и кое-кто иногда заходит. Знаете ли – это Москва, в ней так легко заблудиться.
– Вы сидите на зарплате?
– Естественно. Володя мне платит как смотрителю…
– Склепа Кристины?
– Вы опять угадали. С вами приятно разговаривать.
Смирнов задумался, глядя на графинчик с водкой. Ему захотелось к Марье Ивановне.
– Вы сейчас идите, – сказал ему старый еврей. – Через полчаса иногда заходит Володя, а это вам надо?
– У вас есть шоколад или конфеты в коробке?
– Спрашиваете, молодой человек.
– Принесите мне на ваш выбор и рассчитайте.
Через пять минут перед Смирновым лежал счет и большая коробка шоколадного ассорти. Выпив на дорогу рюмку, Смирнов рассчитался, не забыв о чаевых, и, подмигнув смотрителю, пошел к выходу.
– Вы забыли свои конфеты! – крикнул ему вслед Изя.
– Они для вашей внучки, – обернувшись, помахал рукой Евгений Александрович.
– Заходите с вашей очаровательной супругой, я буду вас ждать, – помахал в ответ старый еврей.
16. В ивняк на берегу и в заросли сирени
К даче Святослава Валентиновича Марья Ивановна подошла в седьмом часу. На веранде сидели дремлющая Вероника Анатольевна с вязаньем на коленях и Леночка. Перед последней стояла тарелка с макаронными финтифлюшками и котлеткой. Вторая котлетка была нанизана на вилку, которой девочка что-то чертила в воздухе.
Заслышав шаги, Вероника Анатольевна встрепенулась. Разглядев гостью, догадалась, что видит коллегу Смирнова, тут же опустила голову и принялась демонстративно вязать.
Увидев торт в руках Марьи Ивановны, Леночка бросила вилку на стол, сбежала с веранды к гостье, взяла ее за руку и, говоря: "Вы жена Евгения Александровича, я знаю, папа говорил, что вы красивая", – повела к столу.
– Добрый вечер, Вероника Анатольевна, – поздоровалась с хозяйкой Марья Ивановна, располагаясь на стуле, отодвинутом от стола девочкой. – Я и в самом деле коллега Евгения Александровича и пришла к вам по делу…
– Святослава Валентиновича нет дома. И придет он поздно, – ответила женщина, продолжая вязать.
– Я хотела поговорить с вами…
– Вы совершенно напрасно к нам ходите. Та правда, которую вы ищете за деньги сына, никому не нужна, в том числе и ему самому.
– Она нужна женщине, которая сидит в тюрьме по судебной ошибке. Надеюсь, вы знаете, что такое российская тюрьма?
– Ее надо было посадить десять лет назад! – злорадно выпалила Вероника Анатольевна, наконец, подняв глаза. – На всю ее подлую жизнь! По ней не то, что тюрьма, по ней каторга, по ней ад плачет. Недаром, то пожар у нее, то газ взрывается!
– Бабушка говорила мне, что Регина Родионовна очень плохая женщина, – подтвердила Леночка, усаживаясь за стол. – И что у нее по участку приведения с луком и стрелами бродят и потому ходить туда нельзя.
Вероника Анатольевна недоуменно взглянула на внучку. Та, скорчив забавную рожицу, показала ей кончик языка и принялась раскачиваться на стуле. Делала она это, упираясь руками в край стола и сосредоточенно глядя в сад ничего не выражающими глазами.
– С ней это часто случается, – вздохнула Вероника Анатольевна, вновь принимаясь вязать. – Часами раскачивается. А ночью кричит… Не вовремя вы затеяли это расследование.
– Вовремя, вовремя… – сказала Лена, продолжая раскачиваться. – Не ровен час, еще кого-нибудь подстрелят.
– Как вы думаете, кто мог стрелять в Евгения Александровича? – спросила Марья Ивановна, благодарно посмотрев на девочку. – Или вы, в самом деле, верите в приведения, вооруженные самострелами?
Вероника Анатольевна решительно поднялась, собираясь немедленно скрыться в доме. К счастью для Марьи Ивановны у веранды появился мальчик лет десяти-одиннадцати.
– Можно я поиграю в саду с Леночкой? – вежливо спросил он у Вероники Анатольевны. – У папы сейчас гости, и он отпустил меня на полтора часа.
– Можно, Петя, можно, – закричала девочка, спархивая со стула.
Спустя минуту дети исчезли за деревьями. Проводив их взглядом, Марья Ивановна посмотрела на хозяйку, примирительно улыбаясь.
– Что вы от меня хотите? – сдалась Вероника Анатольевна. Хорошее воспитание не позволило ей оставить гостью одну.
Марья Ивановна посчитала благоразумным не возвращаться к вопросу о том, кто мог стрелять в Евгения Александровича. Решив сначала наладить отношения с негостеприимной хозяйкой дома, она попросила:
– Расскажите мне о себе. Я вижу, вам нелегко приходится с сыном и внучкой?
Вероника Анатольевна раскрыла рот, собиралась говорить, но тут из-за деревьев вылетела Леночка. Вбежав на веранду, она раскрыла коробку с тортом, отрезала два куска (один с розочкой, другой без таковой), вытряхнула на скатерть из соломенной корзиночки приготовленный к обеду хлеб, опустила в нее добычу и была такова.
– Совсем не слушается, – недовольно сказала Вероника Анатольевна вслед внучке. – Вся в отца.
– Это не страшно, главное, я вижу, она вас любит. Расскажите, пожалуйста, о сыне.
– Он был послушным, вдумчивым мальчиком, пока не попал в когти этой ободранной лисицы…
– Вы имеете в виду Регину Родионовну?
– А кого же еще? Я двадцать лет его воспитывала, двадцать лет учила уму-разуму, музыке учила, пению, двадцать лет ночей не спала. Вы знаете, я даже ни разу его по головке не погладила, ни разу не поцеловала, от груди отняла в пять месяцев – хотела, чтобы он вырос независимым и самодостаточным человеком. Двадцать лет воспитывала в строгости, а эта змея поманила его пальчиком из-за забора, и он ушел. Что только я не делала, чтобы отвадить его от этой женщины! До нее он с Кристиной дружил, одноклассницей, она серенькой мышкой тогда была, так я к ней ходила, говорила, что Слава любит ее, но только стесняется признаться. Письма ей от его имени писала. Однажды даже за руку привела. А он поднялся, весь красный от досады, и ушел, хлопнув дверью. После этого мне ничего не оставалось делать, как идти к Регине. Что ж, я пошла и сказала, что у сына есть невеста и она должна оставить его в покое. И что вы думаете? Эта змеюка подколодная улыбнулась так спокойно и сказала, как будто от оброненной копейки отказывалась: "Нет проблем, пусть женится. Я скажу ему". Вы представляете – она ему скажет!
– И он женился…
Вероника Анатольевна сняла очки и принялась протирать их фланелью. Усталое ее лицо в старческих пятнах, белесый глаз, смотрящий в сторону, вызвали у Марьи Ивановны пронизывающее сострадание.
– Да, женился… Потому что Регина уехала в длительную командировку в Англию. После ее отъезда Слава стал встречаться с Кристиной, водил ее по театрам, концертам, боулинг-клубам. Я нарадоваться на них не могла. Она похорошела, Слава тоже как на крыльях летал. Через неделю после свадьбы Кристина забеременела. Хозяйкой оказалась так себе, все большее лежала с карандашом в руках, рисунками своими обложившись. Все Слава делал – и в магазины ездил, и готовил, что она любила. Даже ее нижнее белье стирал – нравилось ему, видите ли. Многое в их отношениях мне было не по вкусу, но я терпела, неделями сидела в своей комнате, не показывалась…
Вероника Анатольевна замолчала. Из сада раздавались голоса Пети и Леночки – они играли в семью. Он ходил на охоту, она сажала цветы с капустой и готовила еду.
– И что дальше? – улыбнулась Марья Ивановна, вспомнив свои детские игры в "мужа" и "жену"
Не ответив, Вероника Анатольевна тяжело поднялась, подошла к столику, стоявшему у стены, вынула из него белую пластмассовую коробку с лекарствами, приняла несколько таблеток. И, болезненно поникнув, осталась стоять спиной к гостье.
– Вам плохо? Может быть, я завтра зайду? – забеспокоилась Марья Ивановна.
– Нет, нет, – не оборачиваясь, покачала головой Вероника Анатольевна. – Выслушайте все, и больше я не хочу вас видеть.
Постояв еще с минуту, женщина вернулась к столу, села. Лицо ее было серым. Говорила она, не поднимая глаз.
– Регина вернулась за два дня до рождения Леночки. И он опять начал пропадать у нее. В роддом даже не поехал, забирать Кристину с ребеночком пришлось мне. Через неделю Кристина переехала к матери, та жила одна – отец у нее давно умер. Слава приходил к ним – он Леночку полюбил, как только увидел. Когда ей исполнился годик, уговорил Кристину вернуться. Но летом – мы не могли не переехать на дачу, ведь дети, вы же знаете, по возможности должны жить на свежем воздухе – все началось снова. И сразу же Кристина схватила дочку и ушла опять, но Леночка все время плакала, хотела, чтобы папа был рядом, гулял с ней, сочинял сказки. У нее тогда еще было врожденное косоглазие, ей был нужен мужчина, чтобы чувствовать себя уверенно, чтобы вылечится. Через полгода Слава уговорил Кристину вернуться ради дочери. Мать Кристины к тому времени умерла, в квартиру вселился брат с семьей, и она согласилась вернуться, но с условием, что будет жить сама по себе. Так они прожили пять лет… Дела у нее шли плохо, она стала пить и, кажется, принимала наркотики. Мне грубила, Славе тоже, Леночку не замечала…
– Леноку не замечала? – удивилась Марья Ивановна.
– Да… У них были неважные отношения. Кристина не могла простить дочери слепой любви к отцу, а Лена не могла простить матери…
Вероника Анатольевна, что-то почувствовав, замолкла.
Клацнул засов калитки. "Смирнов пришел", – подумала Марья Ивановна и не ошиблась.
Евгений Александрович был сосредоточен. Поздоровавшись, он сел, уперся локтями в стол и принялся заинтересованно рассматривать стоявший перед ним торт.
– Я знаю, Эгисиани довольно часто бывал у вас на даче, – продолжила вопрошать Марья Ивановна, поняв, что его интересует. – Как он вел себя по отношению к Кристине?
– Как муж, – опустила глаза Вероника Анатольевна. Лицо ее немного порозовело.
– Это вы сказали на следствии и на суде, что видели, как Регина Родионовна в день смерти Кристины окапывала флоксы? – воспользовался Евгений Александрович возникшей паузой.
– Да… Это я сказала… – выпрямилась в кресле Вероника Анатольевна.
– И что вы еще сказали на суде?
– Ничего больше, – лицо свекрови Кристины стало неожиданно жестким и волевым.
Марье Ивановне пришло в голову, что эта слабодушная и импульсивная на вид женщина всегда бьется за свои установки настойчиво, бескомпромиссно и до конца.
Смирнову не понравились перемены, произошедшие в лице собеседницы, и он сказал заранее подготовленную ложь:
– Перед тем, как прийти сюда, я беседовал с одним человеком из суда, в котором разбиралось дело Кристины. И он сказал мне, что если бы не ваши показания, то даже самому свирепому и ненавидящему женщин судье не пришло бы в голову давать Регине Крестовской восемь лет …
– На моем месте так поступила бы каждая мать, – ответила Вероника Анатольевна.
Покивав, Смирнов вернулся к теме, затронутой Марье Ивановной:
– Если Эгисиани вел себя по отношению к Кристине, как муж, значит, он мог в любой момент увести ее в мезонин или в садовую беседку? – внимательно рассматривая ногти, спросил он. – Или в ивняк на берегу реки?
Ноготь и подушечка указательного пальца правой руки были у него коричневыми: накануне Марья Ивановна настояла, чтобы он выкрасил усы, начавшие седеть, и Смирнов с непривычки вымазался.
– Да, он брал ее за руку и уводил. Я понимаю, к чему вы клоните… Вы считаете, что Кристину…
Вероника Анатольевна не договорила – из сада раздался пронзительный крик Леночки.
