Б. С. Илизаров
Сталин, Иван Грозный и другие

Полная версия

© Илизаров Б.С., 2019

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Предуведомление

Когда в этой книге встречается имя Сталина, то имеется в виду не только человек, но и «сталинизм» как явление.

* * *

Книга – очередной эксперимент: я собрал все, чему научился в профессии в течение жизни. В книге сочетаются в разных пропорциях: рациональные приемы историописательства, сложившиеся с древнегреческих и древнеримских времен, с попытками иудео-христианской моральной оценки деяний ее героев, с довольно тщательной источниковедческой проработкой каждого более или менее значимого текста и с публикацией отдельных документов или их частей с комментариями прямо в ткани повествования. В книге есть допущения и предположения, но это не от неуверенности в своей правоте, а исключительно для того, чтобы оставить читателю пространство для раздумий и сомнений. И я среди тех, кто сомневается. Сомнения ведут к размышлениям, и тогда рождается философия истории как форма поиска ее смысла. Этим обусловлены стиль и ритм изложения.

* * *

В середине тридцатых годов ХХ в. в СССР в среде советской интеллигенции все чаще велись разговоры, в которых мрачная эпоха Ивана Грозного (1530–1584), его опричнина и изуверские казни сравнивались с нагрянувшей эпохой сталинских репрессий. Достоверно известно, что в 1939 г. спецслужбы зафиксировали подобные вольные высказывания в узком кругу давнего партийного любимца, приближенного к И.В. Сталину (1878–1953) поэта-сатирика Демьяна Бедного (Ефима Придворова). Во время разговора присутствовали писатель И. Бабель, кинорежиссер С. Эйзенштейн и кто-то еще. Этот кто-то (?) и донес: «Озлобленность Д. Бедного характеризуется следующими его высказываниями в кругу близких ему лиц: «Зажим и террор в СССР таковы, что невозможно никакое свободное исследование, у нас нет не только истории, но даже и истории партии. Историю Гражданской войны тоже надо выбросить в печку – писать нельзя. Оказывается, я шел с партией, 99,9 (процентов) которой шпионы и провокаторы, Сталин – ужасный человек и часто руководствуется личными счетами. Все великие вожди всегда создавали вокруг себя блестящие плеяды сподвижников. А кого создал Сталин? Всех истребил, никого нет, все уничтожены. Подобное было только при Иване Грозном»^[1].

Не только православная церковь, но и отечественная историография ХIХ в., начиная с «Истории государства Российского» Николая Михайловича Карамзина, в целом негативно оценивали результаты правления, морально-этические и христианские качества Ивана IV, казнившего и притеснявшего духовных иерархов, правящую «элиту» (князей и бояр), служилых людей, крестьян, трудившихся на закабалявших их бояр, дворян и монашество. Речь шла именно о человеческих качествах Ивана Грозного, поставившего государство XVI в. на грань экономического разорения, военного поражения и развала, ставшего в конечном счете причиной иностранной интервенции и первой многолетней Гражданской войны (Смуты). Слово «опричник» в русской культуре XVII–XIX вв. несло сугубо негативный смысл, причем вплоть до конца третьего десятилетия советской власти. Однако в 1922 г. в Советской России вышла книга заметного уже тогда историка Роберта Юрьевича Виппера «Иван Грозный», в которой царь был представлен как предтеча Петра Великого, много раньше его взмахнувший топором, прорубаясь в Европу. С блеском написанная книга Виппера на большинство советских историков того времени не произвела особого впечатления, тем более что вскоре автор эмигрировал в буржуазную Литву. Одновременно традиция двойственной, но в целом негативной оценки деяний Ивана IV была заново поддержана одноименной монографией академика с дореволюционным стажем С.Ф. Платонова, вышедшей в Советской России в те же годы. Но именно на книгу Виппера, как и на другие исследования автора, обратил внимание всесильный уже тогда И.В. Сталин, проштудировавший основные сочинения историка с карандашом в руке.

Михаил Булгаков, обладавший редкими драматическим и сатирическим талантами, в 1935 г. написал пьесу «Иван Васильевич», в которой Иван Грозный был волею автора перенесен в эпоху сталинского социализма, а карикатурно похожий на него ничтожный домоуправ Иван Васильевич Бунша был пересажен на трон средневекового царя. Осуществить постановку пьесы при жизни Сталина так и не удалось, и не только из-за прозрачных исторических параллелей и намеков, но и потому, что идейно-политическая и моральная обстановка в стране резко изменились. Сталин, осуществляя те или иные практические шаги и политические зигзаги, постоянно обращался к переписанным на собственный лад образам исторических героев и известных государственных деятелей прошлого. Борясь с оппозициями, он взывал к образу Ленина; проводя крутые меры в области индустриализации, обращался к образу Петра I; бросая силы на освоение засушливых районов Средней Азии, песков Каракумов, богатств Сибири, вызывал образы Тамерлана и Ермака; накануне войны, страшась германской угрозы с Запада, обратился к мифологизированному образу Александра Невского; завершая сколачивание обширнейшей послевоенной советской империи, растянувшейся от серединной Европы и до восточных морей Китая, понуждал вспоминать таких древних мировых владык, как Чингисхан, Батый, Цезарь и т. д. Историки, писатели, кинематографисты, публикаторы исторических документов, драматурги, композиторы, поэты и партийные пропагандисты, каждый в меру своего таланта, выполняли очередной заказ на очередного исторического героя (или антигероя). Эта открытая страсть к самым жестоким историческим персонажам так бросалась в глаза, что ее заметили даже за рубежом. Ее отметил не кто иной, как самый ревнивый соперник Сталина – немецкий вождь Адольф Гитлер. В 1942 г., на излете наступления на Сталинград, Гитлер заявил собеседникам: «Сталин – в своем роде гениальный субъект: он очень хорошо знает свои первообразы. Сталин непременно заслуживает уважения, он в своем роде гениальный тип (Kerl): свои прообразы (Vorbllde) – как, например, Чингиз-хана и т. д. – он знает в совершенстве»^[2]. То, что Сталин ориентируется на образы исторических героев, фюрер подметил правильно, поскольку сам делал то же самое, избрав для себя в историческом пантеоне фигуры Карла Великого и Фридриха II. Возможно, реплика Гитлера была вызвана его осведомленностью о том, что в СССР перечисленные восточные владыки стали очень модными; в эти годы широко рекламировалась знаменитая трилогия В. Яна (В.Г. Янчевецкого), посвященная татаро-монгольскому завоеванию мира и России. В таком случае предположение Гитлера о том, что Сталин ориентируется на образ Чингисхана, совпадало с собственными геополитическими предрассудками фюрера о неразвитом, закостеневшем Востоке, несущем смертельную угрозу Западу.

В 1938–1941 гг., на пике самых жестоких репрессий, а также после присоединения к СССР Прибалтийских государств и расчленения Польши, Сталин почему-то решил, что наступило время обратиться к образу Ивана Грозного. По его личному распоряжению Виппер в мае 1941 г. был вызван в Москву из занятой советскими войсками Прибалтики, ему были даны почетные должности в МГУ и в Академии наук СССР, его книга о царе с небольшими изменениями дважды переиздавалась в 1942 и 1944 гг., а в самый разгар войны в Колонном зале Дома союзов он прочитал публичный доклад о Грозном.

В этой книге я взялся за разрешение вопроса: как и почему в сознании граждан СССР должны были совместиться, по расчетам его вождя, предвоенные события и события начала Второй мировой войны с войной XVI в., получившей название Ливонской? Как и почему внезапно схлопнулись и совместились четыре века русской истории: сталинские репрессии и казни опричнины, жало раскаленных добела клещей в пыточных подвалах средневековой Александровой Слободы и парное дыхание заиндевелых бараков Колымы? Речь не только об аналогиях, как бы назойливо они ни напрашивались и как бы назойливо их ни навязывал современникам и потомкам коварный (но не мудрый!) вождь.

В том же 1941 г., в январе, А.А. Жданов по распоряжению Сталина поручил крупнейшим мастерам, кинематографисту Сергею Эйзенштейну и писателю Алексею Толстому, создать произведения, пересматривающие оценки личности Ивана Грозного и его деяний в сугубо положительном смысле. Внешнюю политику царя теперь следовало трактовать как освободительную от ига татар (разгром Казанского и Астраханского царств), а по отношению к Прибалтике, Польше, Финляндии – как первую попытку прорыва России в Европу. По прямому указанию Сталина опричников и опричнину следовало отныне рассматривать как эффективное орудие борьбы с внутренней крамолой, а их погромные отряды – как блестящее «королевское войско» и основу будущей регулярной армии.

По разным причинам, но ни тот, ни другой художник не смог удовлетворить псевдоисторические запросы вождя. В свое время Сталин прочитал с карандашом в руке искусный киносценарий Эйзенштейна и слабую пьесу Толстого, сделал умозаключения, но конечным результатом остался все же недоволен, что особенно плачевно сказалось на судьбе второй части кинофильма. Сергей Эйзенштейн, увлекшись трагической раздвоенностью вылепленного им образа царя и мрачным, но романтическим колоритом эпохи, не подозревая того, не позволил Сталину спроецировать этот образ на самого себя и свое время. Несмотря на искренние старания режиссера, Сталин так и не узнал себя в «гамлетовских» метаниях Грозного, а преданных наркомов и охранников НКВД не разглядел в кинематографических образах Малюты Скуратова, отца и сына Басмановых, беснующихся в дикой пляске в «ку-клукс-клановских» балахонах (характеристика Сталина) отборных опричников. Так считалось до сих пор благодаря стараниям историков кино и искусствоведов. Однако в этой книге я не только представил целый пласт ранее не исследованных архивных документов, но и позволил себе предложить новое прочтение документов известных и опубликованных, а также дать новую интерпретацию, казалось бы, хорошо освещенным событиям.

Несмотря на искренние старания, с удовольствием приспособившийся к советским реалиям уже не молодой и больной Алексей Николаевич Толстой так и не сумел даже минимально овладеть историческим материалом или хотя бы искусно состыковать дух столь различных исторических эпох: Сталина и Грозного. В значительно большей степени Сталин был удовлетворен произведениями писателей и драматургов среднего калибра (В. Костылев, В. Соловьев и др.), которые с чуткостью отозвались на запросы вождя, за что и были вознаграждены разными премиями. Крупнейшие советские историки первой половины ХХ в.: С.В. Бахрушин, И.И. Смирнов и др., каждый на свой манер, также приняли самое непосредственное участие в переосмыслении эпохи Ивана Грозного, его деяний и злодеяний, пусть, как и все, они делали это под сильным давлением. Лишь один выдающийся историк, живший в ту же эпоху, С.Б. Веселовский, не назвал черное белым, а царя-изверга – великим государственным деятелем.

Так, под видом политической целесообразности, сталинская власть при помощи известных деятелей культуры и науки, опираясь на искусно препарированные ими исторические образы, освобождалась от общечеловеческих моральных ограничителей и ценностей. Об этом и пойдет речь в этой книге. В ней не только развернута картина того, что схематично изложено в «Предуведомлении», но и сделана очередная попытка заглянуть на доступную глубину в тайники таких разных человеческих душ, живших и творивших в первой половине ХХ в. Первый раз я предпринял похожую попытку в книге «Тайная жизнь Сталина», вышедшей в 2002 г., второй – в 2012 г. в исследовании «Почетный академик И.В. Сталин и академик Н.Я. Марр»^[3]. Здесь же, в третьей и наиболее ответственной для меня книге, «сошлись» два самых мрачных персонажа российской истории: средневековый царь и великий князь Иван Васильевич по прозвищу Грозный (середина XVI в.) и генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Джугашвили по прозвищу Сталин (первая половина ХХ в.). Возможность такой встречи никто не предугадал, ни главные герои книги, ни тем более те, кто в меру своего таланта эту встречу описали и расцветили всеми возможными красками, доступными в то время строгим ученым-историкам, художникам пера и кинематографа, зажатым в тисках террористического режима.

Перед нами очередная вековая загадка: меняется ли человек со временем, а если меняется, то в какую сторону? Если меняется, то можно ли о нем судить, а тем более судить его с позиций сегодняшнего дня? Человек XVI в. (для России это очень «темные», более чем Средние века) чувствовал, думал, верил совершенно не так и не о том, о чем и как думал человек ХХ в. А человек ХХ в. думал и верил совсем иначе, чем человек Средневековья. В этих расхожих рассуждениях таятся две фундаментальные ошибки. История никогда бы не смогла сложиться в науку, а цивилизация в культуру, если бы новые поколения не научились понимать и осваивать все то, что оставили им старшие поколения. Человечество с каждым веком все успешнее учится понимать древних людей и давних пращуров. Что же лежит в основе понимания прошлых способов освоения природы, древних принципов мышления и речи, принципов усвоения социальных и культурных навыков? Ответ получить не сложно, если отказаться от расистского и националистического хлама: потому что в основе лежат общечеловеческие принципы мышления, а главное, общечеловеческая система чувств и связанная с ней система эмоций. Мы на 99,9 % люди и менее чем на 0,1 % – нации, этносы, классы, сословия и т. п. Поэтому способов понять и дать объективную оценку поступкам любого человека, как очень давнего, так и близкого прошлого, безграничное количество. Другое дело – будущее, которое для нас почти непроницаемо, тогда как прошлое раскрывается со временем все более откровенно.

Так по какому же счету следует оценивать главных героев этой книги: по нашему счету, людей начала XXI в., или одних по счету середины ХХ, других – XVI в., а кого-то – по шкале XIX в.? Не получается ли так, что у каждого времени своя мораль, свои боги и демоны? Опасное заблуждение! Ментальность может быть и разная, да органы чувств одинаковые – что у белого, черного, красного, желтого… у русского, у немца или татарина… Достоверно известно, что Иван Грозный своими личными распоряжениями отправлял людей на самые изощренные пытки и казни и сам публично, на глазах большого скопления подданных, участвовал в изуверствах. Знакомясь с описаниями всех этих ужасов, без всяких дополнительных слов понимаешь, что чувствовали пытаемые: какую боль, страх, муку, сумасшедшую несбыточную надежду они испытывали и переживали. Но эти мои (наши!) реакции и рефлексы те же самые, что были и у людей XV, или XI, или XXI вв.! Это одни и те же чувства голода, холода, жажды, секса, боли и т. д., будь то чувства человека XXI в. до новой эры или XXI в. новой эры, живи он в древней Месопотамии или в современном Техасе. Десятки сотен тысяч лет человек смеется и плачет, любит и ненавидит, убивает другого и спасает его примерно по одним и тем же поводам и испытывает при этом очень близкие чувства, которые всем людям на Земле даны от рождения. Иначе говоря, все они врожденные, т. е. биологически детерминированы. Поэтому все люди планеты, а тем более одной страны или семьи, друг с другом сочувственны, в том числе не только в любви, но и в ненависти. Это значит, что когда некто применил насилие или убил «ближнего своего», то он ясно осознавал, что вселяет в жертву и свидетелей своего злодеяния страх и ужас. Известно, что древние ассирийцы сдирали кожу с живых пленников, а ацтеки вырывали у них сердца. И те и другие понимали, так же как их жертвы, что это делается с целью внушить страх и ужас, лишить воли к сопротивлению и задобрить жестокость богов. Современный исследователь по такому достаточно типовому поводу обычно меланхолично заявляет: «Такое было время, таков был уровень цивилизованности, таков был уровень морали и гуманизма, так поступали в свое время все, но всё со временем движется к лучшему». С моей точки зрения, развитие цивилизации – это не одностороннее движение, ведущее прямиком к прогрессу. Не менее мощно прогрессу противостоит регресс, как жизни противостоит смерть, добру – зло. Совершенствуется и все более изощренной становится культура, техника, социальное устройство, растет материальное благополучие. В этом смысле все современные жители Европы, Азии, Австралии, Америки и Африки стоят на значительно более высокой ступени материального и интеллектуального развития, но они же превосходят древнее человечество по обилию и изощренности орудий уничтожения, убийства и пыток. Да, даже – пыток, которые мы привычно связываем с темными веками. Новейшая история далеко превосходит и древние века с их рабством, и Средневековье с его «Огненными палатами», Варфоломеевской ночью и аутодафе по количеству умерщвленных и искалеченных людей самыми ужасными и невероятными способами. Прогресс во всем несомненен, и он двусторонен, поскольку массовое производство и информационные технологии охватили не только производство материальных и интеллектуальных ценностей, но и раскручивают маховики массового уничтожения и «точечного» мучения живых, совсем не абстрактных людей. Человечество прогрессирует во всем, кроме притупления чувств и силы эмоций. Они, напротив, все более обостряются и приносят все более изощренные радость и боль. Не видеть этого может только слепец, одурманенный идеей бесконечного положительного прогресса человечества и близкого «бесконфликтного века» на матушке Земле. Поэтому я (историк) волей-неволей должен, даже обязан рассудить человека, в равной степени совершай он свои деяния, злодеяния и благодеяния в ХХ или в XVI, или в ином, даже «золотом веке». В любом случае обязан детально разобраться во всех мотивах, используя для этого доступный на сегодняшний день источниковедческий и иной критический арсенал исторической науки (т. е. вооружённый научными методами интеллект) и свои человеческие чувства.

Для меня, как и для очень многих людей, не одурманенных современной неосталинистской пропагандой, давно изучающего эпоху Сталина, ясно, что он был одним из величайших преступников ХХ в. Не глупый, а потому вполне осознававший свои действия и дававший себе отчет в том, к чему они ведут и куда направлены. Это же не случайно, что никому не подконтрольный диктатор в самый разгар репрессий всеми способами пытался обелить себя не только перед современниками, но и перед нами, их потомками. Как большинство «государственных убийц» (так его назвал Н.С. Хрущев), ищущих «понимания» у подвластного и растерзанного им народа, он использовал разные приемы, в том числе ссылки и экивоки на других исторических преступников, в частности на средневекового царя-садиста. Сталин предполагал, что параллели между ним и царем, между его временем и темным Средневековьем очень даже допустимы. Для этого совершенно безбоязненно и без особых хитростей организовал в 40-50-х годах ХХ в. жульническую, якобы научную, а на самом деле чисто бюрократическую кампанию по переоценке в российской «лавке древностей» цен на опричнину, на государственную, дипломатическую и военную деятельность царя, наконец, на роль личности Ивана IV, не только для древней, но и для современной истории России. В своей новой книге я пытаюсь разобраться в этой запутанной истории и показать, насколько по-разному вели себя в условиях тоталитаризма люди, одаренные талантами, много знавшие о прошлом и настоящем своей родины и, вслед за Сталиным, бездарно сгоревшие в изменчивом поле добра и зла.

Что же касается Демьяна Бедного, то Сталин, узнав о его высказываниях, отомстил, публично обвинив пролетарского сатирика в зазнайстве, в неуважении к русскому народу (за басню, опубликованную в газете «Правда», которую Сталин сам же негласно редактировал), а большой портрет Бедного, висевший на Кунцевской даче рядом с другими любимыми деятелями вождя, приказал снять. Баснописец умер своей смертью, а значит, закончил жизнь, по советским меркам, благополучно. После смерти он был по-советски канонизирован, но не по первому, а по третьему разряду. Не всех ожидал такой счастливый конец в этой истории.

* * *

Тема «Сталин, Иван Грозный и другие» не нова для публицистической и искусствоведческой литературы, но она слабо освещена в отечественных и зарубежных исследованиях. Практически любой, даже не очень образованный, человек в России и далеко за ее пределами видел фильм С.М. Эйзенштейна «Иван Грозный». Многие гуманитарии бывшего СССР и нынешней России знакомы с научной и мемуарной литературой, посвященной истории создания фильма, актерам, и в какой-то степени с ролью Сталина в судьбе режиссера и кинофильма. Но мало кто задавался вопросом, а насколько известный советский режиссер владел историческими знаниями в то время, когда вся его творческая жизнь была посвящена историческим событиям в России (и за ее пределами) и ее историческим героям? В меньшей степени известна одноименная драматическая повесть в двух частях писателя и драматурга Ал. Н. Толстого и совсем неизвестна история ее создания, участия в ней и в судьбе ее автора вездесущего советского вождя. До сих пор пользуется популярностью и часто переиздается небольшой научно-популярный очерк «Иван Грозный» историка, академика Р.Ю. Виппера. Но практически неизвестна, даже специалистам, история создания этого произведения и сопутствующих ему публикаций и опять-таки история его взаимоотношений со Сталиным, с коллегами по цеху – с крупными исследователями С.В. Бахрушиным, И.И. Смирновым, С.Б. Веселовским, Б.Д. Грековым, М.В. Нечкиной и другими историками сталинской эпохи. В книге я не только опирался на исследования и опубликованные материалы, раскрывающие жизнь и творчество упомянутых в книге персонажей, но и привлек довольно широкий круг архивных и малодоступных документальных и печатных материалов^[4]. Как и в предыдущих работах, широко использовал личный архив-библиотеку Сталина, находящуюся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ), а также неисследованные материалы различных отделов ЦК РКП(б) – ЦК ВКП(б) из того же государственного архива и из Российского государственного архива новейшей истории (РГАНИ). Кроме того, привлек личные архивные фонды упомянутых ранее историков, хранящиеся в Архиве РАН, и деятелей культуры, собранные в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ), и в Отделе рукописей Института мировой литературы им. М. Горького (ОР ИМЛИ)^[5].

И если отдельные аспекты темы так или иначе нашли отражение в отечественной литературе, начиная с 40-х гг. ХХ в., то история зарождения и реализации «Сталинского плана» переоблачения царя-опричника в положительного героя отечественной истории пока не рассматривалась. В советское время это было невозможно по двум причинам. До демократической перестройки конца 80-х гг. ХХ в. в СССР большинство архивных документов, относящихся к деятельности Сталина и многочисленных партийных и советских органов, было закрыто. Кроме того, тема «Иван Грозный в русской и мировой истории» была отдана «на откуп» узкой группе ведущих медиевистов-историков, которые в свою очередь контролировались (как и вся историческая наука) партийными чиновниками от идеологии. Отдельные аспекты и этой проблемы нашли отражение в данной книге. С началом перестройки был облегчен доступ к целому ряду архивных материалов (но далеко не ко всем), на какое-то время исчез идеологический диктат и произвол чиновников от науки. Надо отметить и такое положительное явление: до сих пор неуклонно размываются искусственные границы между специалистами, изучающими различные, иногда очень отдаленные исторические эпохи. Только при этих, благоприятных в целом условиях, стала возможна постановка проблемы и ее реализация^[6].

Демократизация общества 90-х гг. ХХ в. сняла запреты и ограничения на большинство ранее закрытых тем, в частности на историю и философию сталинизма. Этим воспользовались историки и публицисты, имевшие склонность к историософии. Известный историк-публицист М.Я. Гефтер, похоже, первым затронул проблему на историософском уровне. В диалоге (с Г. Павловским), названным «Сталин умер вчера» (1988 г.), Гефтер, глубоко изучавший историю советского общества в целом и, в особенности, историю ленинизма, выделил сталинизм в качестве особого историко-культурного феномена. Он описал его как своего рода «капкан», в который «если попадешь, то и не вырвешься». «Сталин и кровь нерасторжимы», – заметил он. «И не просто кровь человеческая, на которой история (вся!) зиждется». С такой «избыточной кровью» Сталин связал и себя, и всех нас, и историю как таковую. Мы все «повязаны» этой избыточностью, причем не только прямые соучастники или современники Сталина, но все мы, даже люди другого тысячелетия и другой истории. Феномен Сталина и сталинизма затрагивает Мир в целом. Нас пытались и пытаются отчуждать от ответственности, и это худшее из того, чего нас лишают, превращая ее (ответственность за кровь) «в своего рода комфорт»^[7]. Феномен сталинизма напрямую связан еще и с умением вождя сузить для населяющих страну людей поле выбора. По наблюдениям Гефтера: «Он строил, и весьма искусно, свою нужность». Периодически вытаптывая вокруг себя политическое поле, создавал критические ситуации, а потом выводил из них, как избавитель. Наряду с искусственно созданными условиями своей незаменимости сталинизм характеризует еще «перманентная гражданская война»^[8].

И хотя Гефтер не раскрывает механизмы действия сталинизма, они, с моей точки зрения, наглядно представлены перманентными волнами репрессий, пики которых падают на десятилетия Октябрьской революции 1917 г., т. е. 1927–1928, 1937–1938, 1947–1948… Разжигаемая и контролируемая сверху гражданская война – важнейшая и неизменная особенность политики сталинизма. Однако в этой книге речь не идет о политике сталинизма как таковой, а лишь о том ее аспекте, который имеет отношение к культурной политике, приведшей к порабощению интеллигенции, иногда добровольной, чаще ситуационной, а еще чаще насильственной. Никогда раньше многонациональная российская интеллигенция не стояла перед столь трудным для себя выбором. Выбор не был связан с сопротивлением власти; к началу 40-х гг. об этом не могло быть и речи, поскольку даже скрытое несогласие и скепсис вели к неизбежной гибели. Перед всеми группами интеллигенции стоял вопрос о простом физическом выживании. Выбор был небольшой: или служить по-холопски, т. е. забегая вперед и творчески оформляя пропагандистские лозунги и формулировки власти, или, рискуя и с «фигою в кармане», до времени маскироваться и пытаться делать свое дело, незаметно умерев на обочине официальной науки и культуры. Последние надеялись на будущее, которое непроницаемо и поглотило многих из них, талантливых и много обещавших. Альтернативам этим возможностям были смерть по приговору «тройки» или каторга и с большой вероятностью голодная смерть в лагере. Часть историков и близкая к ней творческая интеллигенция, как составные части российской интеллигенции, прошли по одному из этих маршрутов сталинизма.

Близким Гефтеру по духу был недавно умерший историк западноевропейской культуры Леонид Михайлович Баткин. И он пытался сформулировать суть сталинизма, как феномена общечеловеческой истории. Вслед за Л.Д. Троцким (не называя его) Баткин считал, что сталинизм – это порождение определенного партийного и государственного аппаратного слоя. Оказавшись на его вершине, Сталин автоматически приобрел особую значимость, несмотря на интеллектуальную обычность. «Не будем забывать… что жесткая иерархия власти неизбежно делает непомерно значимой фигуру всякого, чья персона совпадает с вершиной пирамиды. Даже мелкие подробности (болезни, привычки и пр.) попадают в ранг исторически весомых… Это свойство «престола», а не государства»^[9]. Наблюдение противоречит давней народной мудрости: «не место красит человека, а человек – место».

Не знаю, есть ли аналогии в других языках приведенной выше замечательной русской пословицы? Как концентрат вековой мудрости, она лукава, но подмечает самое существенное – базовым элементом любой иерархии, конечно, является человек, но и его местоположение. Двойственный смысл пословицы раскрывается в исторической ретроспективе. Например, Боярская дума Московского царства XV–XVII вв., особенно в период царствования Ивана Грозного, известна своим «местничеством»: местоположение великого князя постепенно становилось главенствующим, вне зависимости от того, кто персонально его занимал, а бояре, как члены ближайшей периферии царской власти, боролись за более «высокое» место, т. е. за положение, максимально приближенное «к центру» (к царю). Здесь царское место безлично, и любой, занявший его, становился главой феодальной иерархии, а наиболее знатный член Боярской думы сохранял свое качество только в зависимости от своего местоположения в думе. Борьба шла за признание иерархического качества (древности рода). В случае признания родовитости высокое местоположение занималось автоматически, и даже царь не всегда мог его оспорить. И все же во времена Ивана Грозного фактор «местничества» был использован против самого боярства.

Другой пример из сталинского политического быта. Во время празднеств на трибуне Мавзолея демонстрировался персонифицированный «центр» государства, состоявший из членов Политбюро и особо почетных гостей. На самом же деле Политбюро было виртуальным центром власти. Истинным центром был Сталин, а по правую и левую стороны от него стояли функционеры. Их близость к «центру» как будто бы определялась важностью выполняемой ими функции в партии и государстве, но фактически их порядок на трибуне устанавливал тоже Сталин, тем самым давая сигналы далеким кругам периферии (советскому народу, народам социалистического лагеря, всему остальному миру) об установленном им раскладе сил (иерархии) в своем ближайшем окружении^[10].

И в Средние века, и в советское время именно место «красило» человека, включая вершину властной пирамиды. Как и Сталин, практически случайно, благодаря серии внутрикремлёвских интриг, Хрущев занял сталинское место и вполне исправно выполнял функции сменного вождя. Так же случайно после смерти Ивана Грозного трон занял малознатный боярин, потомок татарских мурз (так считал историк А.А. Зимин) Борис Годунов. У нас, как нигде в мире, «величие» человека определяется высоким местом, на которое он взгромоздился и сумел удержать за собой до смерти. Жизнь и смерть Грозного и Сталина хорошо демонстрируют этот принцип.