bannerbannerbanner
История разведенной арфистки

Авраам Иегошуа
История разведенной арфистки

Полная версия

8

Небольшая квартирка в доме для престарелых была уже освобождена, но управляющие все еще не могли договориться о расписании и распорядке для новой постоялицы, въезжающей всего на три месяца, таким образом, который удовлетворял бы администрацию оркестра в Нидерландах. Хотя арфистка и получила заверение о том, что ей дадут официальное разрешение на внеочередной отпуск, который поможет ей наладить жизнь осиротевшей матери, дата ее выступления с концертом для флейты и арфы Моцарта оставалась открытой. Нóга уверяла директорат оркестра, что сольную свою партию знает наизусть, что администрация нисколько не рискует, твердо зарезервировав эту часть выступления за ней, дождавшись ее возвращения, но добилась лишь устных заверений. И ей ничего не оставалось, как обратиться за помощью к Манфреду, первой флейте оркестра, представлять ее интересы в ее отсутствие.

– Если не Моцарт, – утешал ее пожилой флейтист, случайно оказавшийся ее очень осмотрительным любовником, – тогда мы вместе сыграем «Фантазию» Сен-Санса, написанную для арфы и скрипки, где партия скрипки время от времени исполняется на флейте.

– Только сверх программы, – предупредила его арфистка, – только на вызовы сверх программы. Никакие «фантазии» не могут заменить Моцарта.

Хони был далек от всех этих обсуждений; тем более он не посвящал в них мать, чтобы не огорчать ее мыслями о том, что проводимый им эксперимент может помешать карьере ее дочери.

В конечном итоге дата была согласована: после Пасхи, в начале лета. Однажды, поздним вечером, Хони приехал в аэропорт, чтобы встретить сестру, и когда он увидел, что она тащит за собой два чемодана на колесиках – два, а не один, как во время предыдущего визита, – он крепко стиснул ее, сказав:

– Спасибо. Спасибо за то, что приехала. Я знаю, что ты не веришь в наш эксперимент, но даже если так – она ведь твоя мама тоже.

Он выглядел до предела изнуренным, с осунувшимся бледным лицом, но глаза его при взгляде на сестру загорались счастливым светом. Схватив тележку и заговорив о предстоящем посещении домика в саду, он напомнил ей о том, что родительская квартира, в которой прошло их детство, сейчас ожидает ее.

– Мы начали прибираться там и выбросили для начала часть барахла… а потом добавили к выброшенному еще и еще. Я удивился, увидев, как увлеклась этим мама. Она была беспощадна к папиным одеждам как ураган, прошлась по его владениям… а потом так же взялась за собственные. Хорошо еще, что существуют хадерим; они подобрали абсолютно все. Даже мебель, которая распадалась на части. Но часть твоих вещей она оставила, так что сможешь выбросить их сама.

– Мои старые вещи? О чем ты толкуешь? Я уехала из дома годы назад и не оставила за собой ничего.

– Оставила, оставила… да еще сколько. Куча барахла, поверь мне на слово. Увидишь сама – старые игрушки, школьные тетради, даже одежду. И маленькую арфу, которую папа купил тебе, – я вытащил ее из кладовки. Перебери все и избавься от трех четвертей этого мусора – и я, и мама с большим энтузиазмом проделали подобную операцию – со вздохом облегчения, – особенно я… потому что осознал в ту минуту, что эксперимент, который, по твоему убеждению, должен был закончиться полным крахом, на деле может оказаться вполне успешным.

– Блажен, кто верует, – устало пробормотала она, отвыкшая от сумасшедшей израильской жары. И внезапно остановилась.

– Куда мы идем?

– К машине.

– Но ты же не собирался отвозить меня в Иерусалим.

– Почему бы и нет? Помочь тебе с этими чемоданами, посмотреть с тобою вместе, что мы еще не успели выбросить и, пользуясь случаем, завершить наше соглашение.

– Полная чепуха. Ты еле дышишь. Нет ничего срочного. Я возьму такси, ты дашь мне ключ, а сам отправляйся домой к жене и детям. С чего вдруг ты решил, что я сама не смогу управиться в доме, в котором выросла? Ну, давай…

Какое-то время он пытался протестовать, но она решительно села в такси, и Хони сдался, заплатив водителю, но придержал открытую дверь.

– У меня есть для тебя парочка интересных идей, – произнес он доверительным тоном.

– Завтра. Ничего срочного.

Но он настаивал:

– Кроме всего прочего, я хочу кое-что сказать тебе о твоем концерте.

– Моем концерте?

– Моцарт. Я купил компакт-диск и прослушал его. Интересно… вот только…

– Только не сейчас.

Он полагал себя знатоком музыки и всегда был уязвлен, когда она относилась к его суждениям как к чему-то случайному и легкомысленному, как к дилетантству, не оставляя настойчивых попыток поучать его.

– Но еще более важно надежно закрывать дверь… и, конечно, окна.

– Окна?

Переход от Моцарта к окнам ошеломил ее.

– А причем здесь окна? Где?

– В ванной комнате. Из-за детей!

– Боже, каких еще детей?

Таксист недвусмысленно дал понять, что пора двигаться.

– Ну хорошо, не сейчас. Поговорим позднее.

Время уже было близко к полуночи, но Мекор-Барух, район, который в дни ее юности в это время был тише кладбища, сейчас нервозно гудел, словно и не собираясь отходить ко сну.

Дверь квартиры открылась с необыкновенной легкостью, словно только и дожидалась простого прикосновения ключа, и когда она включила свет, поражена была не только чистотой и порядком, несвойственными в прошлом дому, в котором она так долго жила с родителями, но и какой-то новой пустотой.

Хони говорил чистую правду – огромное количество вещей было передвинуто (особенно это коснулось мебели), а гостиная обнаженностью просто поражала. Она прошла в свою детскую, чтобы положить там чемоданы. Ее кровать была аккуратно застелена, и пахнувшая свежестью ночная рубашка лежала сверху. Сердце ее забилось сильнее, когда она вошла в комнату родителей, – и к ее удивлению новая электрическая кровать, о которой она была наслышана от своей матери, была точно так же застелена как нельзя более опрятно, всем своим видом призывая к использованию ее по прямому назначению и немедленно. Она открыла родительский шкаф. Отцовская половина была пуста, его вещи исчезли: лишь один костюм, черный и элегантный, остался висеть; скорее всего потому, что ему не нашлось преемника, которому он пришелся бы впору. Под костюмом в ожидании перемен стояла пара ботинок – носки лежали сверху в полной готовности, как бы зная, что новый хозяин вот-вот возьмет их в руки. Она прижалась усталым лицом к тонкой ткани, вдыхая давно забытый и такой знакомый аромат, затем шаловливо сняла с вешалки пиджак от костюма и скользнула в рукава, поглядев затем на себя в зеркало. Поскольку в последние годы отец ее заметно похудел, пиджак был ей слишком просторен, отчего плечи ее выглядели избыточно полными, почти квадратными, а рукава полностью закрывали кисти рук и даже ладони. С легкой улыбкой она плавно подняла руки и представила, что дирижирует, вот такими же движениями вызывая к жизни звуки арфы и флейты в ее концерте Моцарта.

Телефонный звонок прервал воображаемое исполнение. Хони не мог заснуть, не узнав, благополучно ли добралась до дома сестра, и оценила ли она, как много барахла выброшено было из квартиры в ее честь.

– В мою честь? Почему? Я ничего такого не просила.

Но в полном восторге от самого факта, что его эксперимент обернулся реальностью, он хотел в поздний этот час посвятить сестру в особые его планы в отношении ее будущего. «Не сейчас», «пора спать» – из последних сил протестовала она, боясь, что с этой минуты он будет пытаться командовать отнюдь не их матерью, но прежде всего ею самой… и, прервав разговор, она повесила трубку и отключила телефон.

Холодильник был полон еды и именно той, которую (матери ли было не знать этого) она любила: твердые сыры, селедка в сметане, жареная цветная капуста и картофельные оладьи. Она легко поужинала, проверила, закрыто ли окно в ванной, и легла в постель в бывшей своей детской комнате. Проспав три часа, она проснулась и перебралась в спальню родителей, утонув в материнской электрифицированной кровати. Однако еще до наступления рассвета она снова добрела до своей юношеской кровати, и ночные путешествия между двумя постелями обещали стать постоянным опытом, продолжительным и увлекательным.

Она вновь включила телефон где-то около десяти утра – так, чтобы ее мать не беспокоилась. Она ничуть не сомневалась, что звонит именно она, когда телефон вновь подал голос, но это была не тревожащаяся за нее мать, а брат, чье терпение исчерпало все лимиты. Похоже, что новость или, точнее, весть, которую он хотел донести до сестры, не давала ему больше ни секунды покоя.

– Сногсшибательное предложение?

– Да, вот послушай…

– Сниматься в кино? В массовке? – она не могла удержать смеха. – Ты сам это придумал? Я ведь не актриса…

– А тебе и не нужно будет играть. Только присутствовать… просто быть среди других… Попробуй? Что ты теряешь? Сейчас во всем мире – бум, волна; все сходят с ума от мысли о возможностях, которые открываются в кино и на телевидении. Особенно у нас, в Израиле. Это таит в себе безграничные возможности. Давай, двигайся, пробуй. Ты встретишь новых людей, ты станешь частью жизни иных людей… а кроме того, заработаешь немного деньжат, которые отказываешься принять от нас. Чем еще ты хотела бы заниматься в Израиле? Снова и снова искать, где можно поиграть на арфе? Подумай, Нóга, сестренка… Может быть, тебе на пользу пойдет, если ты на время отдохнешь от музыки? А она – от тебя… Вы обе этого заслужили…

9

День потихоньку тянулся, жюри расположилось в два ряда у стены спортзала. Время от времени съемочная камера останавливалась на лицах присяжных, затем отъезжала, создавая обманчивое впечатление того, что собирается исчезнуть навеки, и тем не менее всегда возвращаясь.

– Пожалуйста, не огорчайтесь тем, что мы так долго терзаем вас, – извинялся кинооператор, – но этот эпизод очень важен для фильма… изменение наружного света, который меняет внешность снимаемого и длится в кадре несколько мгновений, а в процессе съемки – считаные минуты, является свидетельством того, что вы пробыли здесь весь день, превратившись полностью во внимание, и сможете освободиться лишь поздно вечером, придя к согласию и огласив ваш вердикт.

 

Другие участники массовки, по большей части не из Иерусалима, слонялись по спортзалу вперемежку с артистами, после того как одни кадры были уже отсняты, а другим эта процедура предстояла – непонятно, правда, когда. Но судья, прокурор, адвокат, свидетели и женщина, обвиняемая в совершении преступления, еще отсутствовали, предположительно, репетируя свои роли.

– Знаете ли вы хоть что-нибудь о содержании фильма? – спросила Нóга отставного чиновника, который сидел возле нее в первом ряду.

– В общем виде. В агентство по найму они скорее удавятся, чем поделятся какой бы то ни было информацией, опасаясь, быть может, что человек решит сбежать в последнюю минуту. Поскольку участники массовки, не будучи профессиональными актерами, порою смущают воображение других свои восприятием действительности.

С наступлением сумерек два дополнительных источника света были установлены напротив жюри. Появилась облаченная в мантии процессия – обвинитель и защитник, а также судья, который тут же исчез в классной комнате, превратившейся ныне в судейскую. Двое дюжих мужиков в непонятных одеяниях, напоминавших униформу, провели скованную наручниками обвиняемую за спиною жюри – туда и обратно. Нóга узнала в ней молодую женщину, которая утром отдала ей свой пахнувший духами красный шарф. На ней уже не было макияжа, лицо побелело, глаза обведены были черными кругами. Одежда на ней была серого цвета, передвигалась она медленно, словно вновь и вновь погружаясь в мысли о совершенном ею преступлении. Она вглядывалась в лица присяжных, и когда увидела красный свой шарф на шее одной из них, склонила голову и, кивнув, остановилась напротив, как если бы собиралась сказать что-то, но не произнесла ни слова. Однако страдание в ее глазах было столь правдоподобно, столь убедительно, что Нóга испуганно стянула шарф вокруг шеи, как если бы напротив нее стояла не актриса, а измученный незнакомец, которого она знала когда-то в далеком прошлом.

– Что она сделала? – шепотом спросила она у отставного судьи после того, как обвиняемая удалилась.

– Убила своего мужа.

– Почему?

– Узнаете, посмотрев картину, – не без иронии ответил тот, – если она на самом деле увидит свет.

К этому времени все актеры исчезли в школьном классе, превратившемся в зал заседаний, но оператор не подал сигнала, позволявшего жюри поменять позицию. Подошло время произнести вердикт, поскольку заключительная часть судебной процедуры еще не началась. Несколько нарушая установленный порядок, дородный чиновник поднялся со своего места и с выражением глубокого удовлетворения провозгласил ответ на вопрос, который еще не был задан:

– Виновна.

Его патетическое и нескрываемое удовольствие не понравилось режиссеру, который предложил ему повторить фразу. И ветеран массовки не мог сдержать своей радости от выпавшей на его долю удачи – «озвученной роли».

После чего режиссер повернулся к Нóге и попросил ее подняться и огласить тот же вердикт.

– Виновна. – Она произнесла это просто и мягко.

Режиссер выглядел удовлетворенным и осведомился, в состоянии ли она произнести это по-английски.

Продюсер прошептал что-то на ухо режиссеру и тот спросил Нóгу, знает ли она какие-либо еще языки.

– Да. Голландский… и немного немецкий.

Поначалу она смущалась, но затем собралась и повторила слово «виновна» на других языках.

10

Она собиралась навестить мать через пару дней после прибытия в Израиль, но Хони уговорил не торопиться. «Ты прилетела на три месяца, а не на неделю, так что переведи дух, приди в себя и акклиматизируйся». В течение двух последующих дней пустовавшая квартира усилиями брата и сестры была приведена в порядок, достаточный для того, чтобы их мать смогла к ним присоединиться для своего рода экскурсии. «Дай ей тоже пару дней, – твердил Хони, – чтобы она привыкла к новой ситуации, к тому, что ты тоже в Израиле, а я обещаю, что привезу тебя к ней, заехав за тобой в Иерусалим».

Она поняла, что эксперимент, на который он возлагал столько надежд, требует постоянной бдительности не только про отношению к их матери, но и к ней самой. Но после четырех дней пребывания в Иерусалиме она решила ускользнуть из-под контроля брата и обойтись при посещении Тель-Авива без его помощи.

Когда она вошла в сияющий опрятностью вестибюль дома престарелых, ей сообщили, что ее мать в настоящее время находится на концерте. Сначала она стояла у закрытой двери и слушала музыку в исполнении любительского струнного трио; затем, когда терпение ее истощилось, она тихонько приоткрыла дверь и встала у задней стены маленького полутемного зала, в котором – приблизительно – два десятка пожилых постояльцев давали концерт в честь своих друзей – скрипач, альт и виолончель исполняли трио Шуберта, теряя в этом процессе добрую половину нот. Музыканты заметили ее, когда она вошла, и похоже было, что статная ее фигура вызвала у них некую тревогу, но ее мать, наслаждавшаяся этим подарком, который она, похоже, получила в этом месте совсем неожиданно, расслабленно и с удовольствием призвала исполнителей продолжать свой нелегкий (особенно для виолончелиста, сидевшего в инвалидном кресле) труд, не отвлекаясь ни на кого и ни на что.

В конце концов она тоже обратила внимание на женщину, прижавшуюся к задней стенке и желавшую срочно увидеться с ней. Однако Нóга знаком попросила ее запастись терпением и села так, чтобы не привлекать внимание музыкантов.

После концерта мать познакомила ее с одной пожилой дамой.

– Это моя дочь, она занимается музыкой. Играет на арфе – но живет в Голландии…

Посетительнице понравилась экспериментальная материнская однокомнатная квартира, которая, пусть даже будучи расположенной на уровне тротуара, примыкала к кусочку частной земли в цветах и зарослях бугенвиллеи, заполнявших зеленую лужайку. Мебель была скромной, но абсолютно новой, а ванна просто поражала чистотой.

– Поверишь ли, Нóга, – сказала ее мать, – что я, как съемщица помещения, обязана здесь поливать цветы?

– Ты хочешь сказать, что тебе это не нравится?

– Я ничего не имею против, но не терплю никаких обязательств. В Мекор-Барух ни у кого не было никаких цветов. Нигде.

– Не преувеличивай.

– А кроме того, – со вздохом сказала новая владелица квартиры, – если бы папа хоть на мгновение мог представить, что после его смерти я буду доживать свой век в Тель-Авиве, он вряд ли ушел бы из этого мира так спокойно.

– Но ты ведь не в Тель-Авиве. Ты, скажем, там, где твои сверстники, объединенные принятием общих ценностей и терпимости…

– Терпимости к чему?

– К пребыванию в Тель-Авиве и в этом прекрасном пансионе.

Ее мать рассмеялась.

– За те шесть дней, что я нахожусь здесь, несколько милых, пусть даже оч-чень пожилых дам уже удостоили меня своей дружбой. Одна из них прибыла сюда из Иерусалима и помнила меня по детскому саду, настаивая на том, что я изменилась на самую малость – причем имея в виду не мою внешность, а мой характер.

– Ну вот… ты уже обзавелась хорошей подружкой.

– Да, тут ты угадала. Здесь совсем нетрудно обрести друзей, но если хочешь стать полноправным членом здешнего сообщества, ты должен выложить историю болезни и приведших тебя сюда несчастий. И я уже познакомилась с огромным количеством самых экзотических болезней, какие даже в голову никогда не придут.

– А ты, бедная, похоже, не можешь в обмен предложить что-либо столь же невероятное? Какую-нибудь этакую болезнь?

– Ничего, дорогая моя. Ты знаешь, что я совершенно здорова. Даже когда я рассказала о папиной смерти, о том, какой спокойной и тихой она была, ничего, кроме зависти, это не вызвало.

– Тогда расскажи всем о наших семейных проблемах.

– У нас их никогда не было. У нас всегда была нормальная, дружная семья.

– Нормальная? – Нóга расхохоталась. – А что насчет меня?

– Что – насчет тебя?

– История женщины, утратившей былую молодость, брошенную мужем потому, что она отказалась иметь детей.

– Если ты отказалась – в чем здесь проблема, дорогая. Но если ты не могла – вот что, пожалуй, могло вызвать симпатию ко мне и жалость к тебе. Но я не собираюсь напоминать о прошлом, чтобы доставить удовольствие здесь каким-нибудь старым дамам.

– Тогда спровоцируй их на мысль, что ты в ярости от моих поступков.

– С чего бы, подумай, я должна была бы прийти в ярость? Если наш эксперимент получится и я переберусь сюда на постоянно, что я выиграю, если другие люди захотят вдруг разделить со мной подобные чувства к тебе? Твой отец никогда не впадал в ярость и не позволял этого всем нам. «Мы должны уважать желание Нóги, – сказал он. – Рождение детей может привести к осложнениям и даже являться причиной смерти».

– Даже так? Причиной смерти? Так он сказал?

– Он не только произнес это. Он так думал.

– Бедный папочка! Он не мог придумать ничего другого, чтобы обелить меня.

– Так он пробовал… пытался… объяснить это. Себе и нам.

– Я никогда не связывала мое решение с чьей-либо смертью.

– Конечно, не связывала. Ни со смертью, ни с чем-нибудь иным. Ты поступила так, как хотела, вот и все. Именно так я и объяснила все твоему папе. Но он упрямо придерживался своего понимания. И тогда я сказала себе самой: «Если Нóга своим решением не вызывает у него мыслей о чьей-то реальной смерти, какое право я имею убеждать его в обратном?»

Задняя дверь, ведущая к газону и садику, была открыта, и Нóга заметила, что комната, выходившая окнами на запад, стала розоветь.

– Здесь хорошо. Так приятно. Хони нашел тебе хорошее место. К слову сказать, я удивилась, когда увидела, сколько всего вы выбросили на свалку. Все папины вещи, например…

– Не только папины… мои тоже. Хони был впечатлен, как легко я освободила шкафы и полки. Если попытка с переездом сюда не увенчается успехом, я, в конце концов, вернусь в чистую, просторную квартиру, полную воздуха и света. Если бы ты была с нами, мы и тебя убедили бы выбросить все твое старье, которое там было.

– Не так уж много его там и было.

– Верно. Немного. А то, что осталось, ты можешь выбросить собственной рукой.

– И тем не менее, вы оставили висеть папин черный костюм.

– Он был совершенно новым и таким красивым, что стыдно было выбрасывать его на помойку.

– Может быть, ты решила сохранить его для нового мужа? – съязвила Нóга, заставив мать рассмеяться.

– Нóга, милая… ты ведь знаешь меня. Можешь ли представить меня с новым мужем?

– Ну, в конце концов, с любовником, – не отступалась дочь.

– С любовником? Не возражаю. Но тогда он должен оказаться японцем или китайцем, как любил на ночь глядя шутить твой папа. Но они обычно такие мелкие и тощие, что костюм им явно не подойдет. Я подумывала о том, чтобы предложить его Абади, но боюсь, он был бы смущен, если бы ему предложили носить одежду, принадлежавшую покойнику. Так что давай подумай о ком-то другом. Если хочешь, мы можем отдать его нашему соседу, мистеру Померанцу. Человек он симпатичный и всегда хорошо одет.

– Но без ботинок и носков… мне кажется, это оскорбило бы его.

– Какие ботинки и какие носки? Что ты там плетешь?

– Ботинки и носки, которые ты оставила под костюмом. Они выглядят так, словно ты дожидаешься, когда папа вернется.

– Это так и есть, Нóга. Я жду, когда он вернется. Но если эти ботинки и носки… если они тебя чем-то смущают, можешь взять их и просто выкинуть.

– Посмотрим. А здесь… здесь и в самом деле приятно. И люди здесь кажутся милыми и образованными.

– Ты видела одного… двух… а здесь есть такие ужасные… которые не в состоянии даже выбраться из комнаты. Но если у нас все получится, как это облегчит жизнь Хони, которому не нужно будет ездить в Иерусалим – ведь он с каждым днем просто ненавидит его все больше и больше. Вот почему ему так нравится, что я здесь.

– Он по-настоящему привязан к тебе.

– Слишком. Появляется по несколько раз в день, посмотреть, как я и что со мной. И дважды даже обедал со мной в здешней столовой. А вчера он появился здесь с ребятишками – хотел, чтобы я приглядела за ними. Это правильно – ведь здесь есть трава, где они могут порезвиться, потому что комната у меня слишком мала для их энергии. Я думала, что они побудут у меня часок-другой, но Сара появилась через четыре. Я не сказала ни слова, ведь она, прежде всего, художница… и она совсем иначе, чем мы, относится ко времени. И если я когда-то могу быть ей полезной… почему бы и нет. Кстати, сейчас время обеда. Присоединишься ко мне?

Но дочь отвергла такое предложение.

– Мамочка, не суетись. Пообедаем вместе в другой раз. Сейчас у меня нет сил, чтобы отвечать на вопросы твоих старых леди.

 

Мать отправилась в столовую, а Нóга утонула в небольшом кресле, ловя последние лучи заходящего солнца. Некоторое время спустя она поднялась и отправилась по лужайке под темнеющим с каждой минутой закатным небом. «Каким образом сумело все это выжить? – поражалась она. – Это старое здание, такое заурядное среди таких же, ничем не примечательных строений на обыкновенной городской улице – и тут же, внезапно – некое подобие Оксфорда или Кембриджа, где, отворив дверь, ты натыкаешься на старинную часовню, утопающую в зелени».

Она прошлась по лужайке, стараясь понять, как далеко она простирается и где заканчивается, и в фиолетовых сумерках вдруг разглядела рядом со скамейкой маленького старичка в инвалидном кресле, укутанного в шерстяное одеяло, с тонким шарфом на шее, то ли задремавшего, то ли потерявшего сознание. Рядом с ним торчала капельница.

Забытый кем-то обитатель этого заведения, оставшийся без обеда? Или его едой было содержимое бутылочек?

Стараясь не будить его, она села на скамью, чтобы обеспечить его безопасность в сгущающейся темноте. Но вскоре, в теплом вечернем воздухе, отравленная безмятежностью задремавшего рядом соседа, она закрыла глаза и стала тоже погружаться было в сон, как внезапно чья-то неведомая рука легла на ее шею.

В первое мгновение она в испуге подумала, что человек, сидевший с капельницей, поднялся и пытается задушить ее. Но и сам старик, и его капельница исчезли – по-видимому, кто-то бесшумно укатил инвалидную коляску обратно. А позади нее разнесся хохот ее брата.

– Ты все-таки подумал бы, прежде чем шутить подобным образом, – сказала она. – В сорок один год от таких шуток недолго и помереть. У меня чуть сердце не разорвалось…

– Ну, ну, сестричка. Не надо. Сердце у тебя – другим на зависть, – сказал Хони, держа ее запястье, как если бы хотел измерить ей пульс. – Сердце – что надо, бьется молодо и упруго, твое каменное сердце, как любил некогда говорить Ури.

– Ури? Он что, жаловался тебе на меня?

– Да, умирая от безнадежной страсти к тебе. Так как тебе дом, который я подыскал для мамы? Эта вот поляна позволит ей приглядывать за ребятишками, не покидая инвалидного кресла.

– И это, значит, будет последним ее пристанищем при жизни?

– Да… если она захочет. А если нет – я найду ей что-нибудь получше, если только ты не решишь ее отговорить.

– Я прилетела в Израиль не для того, чтобы отговаривать кого бы то ни было – ни тебя, ни ее.

– Прими мою благодарность.

В комнате огромное блюдо с фруктами дожидалось своей новой хозяйки и двоих ее детей – и вот они, все трое, сидят, спустя шесть месяцев после смерти мужа и отца, мирно, окруженные роскошью старинного особняка, стирая воспоминание о становившемся все мрачнее соседстве, омрачавшем жизнь в Иерусалиме, и обсуждают результаты самой начальной стадии проводимого ими эксперимента и договариваются о различных аспектах, связанных с пребыванием Нóги в иерусалимской квартире.

– Минуту, минуту, – сказала Нóга. – Эти ребятки, внуки Померанцев… что должна я делать, если они снова проберутся в квартиру?

– Они не рискнут теперь, – заверил ее брат. – А если попытаются – никакой им пощады. Не повторяй маминых ошибок. И каждый раз проверь и удостоверься, что окно в ванной заперто надежно. В прошлом они ухитрились спуститься вниз по водосточной трубе.

– С третьего этажа по водосточной трубе? Так сколько им лет?

– Старшему, – вступила в разговор мать, – одиннадцать или двенадцать; младшему – шесть или около того. Старший – это сын Шайи. Помнишь его, Нóга? Средний сын Померанцев – симпатичный парнишка. В свое время любил носиться по лестнице – а нет, так мчался по улице. После того как ты вышла замуж и уехала от нас, они подыскали ему невесту из самой консервативной семьи ультраортодоксов в Меа-Шеарим, и вот теперь, несмотря на его совсем еще юный возраст, он является отцом десяти, а может быть и одиннадцати, детей – полагаю, что даже родная его мать несколько смущена такой ретивостью. А самый мелкий из этой компании – это всеобщий кузен, как часто оказывается в подобных семьях – полный идиот.

– Это, мама, звучит как-то некрасиво. Это слово…

– Ну ладно, пусть не идиот, но уж очень странный… не от мира сего… но выглядит просто красавчиком. Симпатяшкой. А поскольку странность его выражается в том, что он суперактивен, они послали его вместе с сыном Шайи в дом к бабушке, чтобы он там немного выпустил пар. Сколько времени немолодая уже миссис Померанц может сдерживать его? Она – не слишком здоровая женщина. В квартире у нее нет телевизора, само собой, приемник раз и навсегда настроен только на религиозный канал. Так надо ли удивляться тому, что дети носятся вверх и вниз по лестницам, снова и снова, производя столько шума и издавая столько воплей? И этот… самый маленький, с остановкой в развитии. Самый «заводной» – время от времени испускает такой вопль, что кровь стынет в жилах, – так что у меня не было сил, чтобы утихомирить их. Поэтому-то я и пригласила их к себе на детскую телевизионную передачу… хотя им это было запрещено.

– Но ты, надеюсь, получила на это разрешение от их бабушки?

– Мне не хотелось испытывать ее приверженность строгим религиозным правилам; это могло привести к неприятности, даже к скандалам с Шайей, который превратился в совершеннейшего фанатика. Я уверена, что она знала или по крайней мере догадывалась, что должна найти какой-то приемлемый путь, чтобы добиться покоя и тишины. Ведь семья Померанц всегда пользовалась репутацией людей порядочных и спокойных. И, если ты помнишь, когда по субботам ты играла на арфе, ни разу не было, чтобы они сердились… разве не так?

– Так, так. Тогда давайте подведем черту. Что я, по-вашему, должна сейчас делать? Только ли поддерживать порядок и чистоту в квартире, или вдобавок постоянно воевать с этими сумасшедшими отпрысками ультраортодоксов?

– Нет, абсолютно не это. Всего лишь какое-то время не пускать их вовнутрь, – сказал Хони. – Мама пожалела их, это была ошибка, но тебе просто не нужно ее повторять. Просто отбери у них ключ.

– Ключ? Какой ключ?

– Они, по-видимому, пользуются моим запасным ключом, – сказала мать, защищаясь.

– Надеюсь, ты сообщила об этом в полицию?

– В полицию? – мать просто отпрянула. – Как можешь ты такое говорить, дочка. Это же внуки Померанцев, несчастные отпрыски Шайи. И мы, по-твоему, всерьез должны звать копов, чтобы те их упрятали за решетку? Что это с тобой?

– Кто говорит о решетке? Просто забери у них свой ключ.

– Ключ мы заберем, пусть это тебя не беспокоит. Хони позвонит старой миссис Померанц и та заберет у них ключ. Ты только закрывай на задвижку окно в ванной перед тем, как лечь. И все. Согласись – это не так уж трудно.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27 
Рейтинг@Mail.ru