Август Мюллер
История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен

Более богатыми последствиями оказались предпринятые затем походы для подчинения племен гора и пушту. Долины Газны, Кабула и Ламгана, также как и проход через Сулейманову горную цепь на юго-восток, служившие с самого возникновения исторических времен воротами в Индию, осаждались этими дикими и воинственными горными народцами, и последние становились уже чересчур неприятны своими хищническими набегами и нападениями на военные отряды, проходившие здесь. Таким образом, в 401 (1010–1011) г. оказалось необходимым покорить область Гура. Недоступная эта страна, вся усеянная скалами и пропастями, при умелой защите и сопротивлении была почти непреодолима и остановила победоносное движение войска, предводительствуемого Алтунташем и Арсланом; самому Махмуду пришлось поспешить к ним на помощь с подкреплениями. Но и ему удалось одержать решительную победу только благодаря одной любимой его военной хитрости – мнимого обращения в бегство, которым он увлек алчных до добычи врагов к беспорядочному преследованию и тогда обрушился на них. Столица Гура была взята штурмом. Царь этой области, Ибн Сури^[46], «потерял земное и вечное блаженство», кончив жизнь самоубийством – он принял яд, – а население было вынуждено платить дань султану и принять ислам. Махмуд повел такую же борьбу против властителя Кусдара, сохранившего до тех пор независимое положение в теперешнем Белуджистане. А когда в 409 (1019) г. на возвратном пути Махмуда из Индии афганцы снова напали на войско султана, они были чувствительно наказаны им. Все названные народы доставляли с той поры в усиленных размерах – случалось это временами ведь и раньше – отборных солдат для дальнейших походов Газневида и таким образом подготовились к самостоятельному вмешательству в судьбы Востока.

Пришлые в Индии магометане были по отношению к индусам слишком незначительны числом и постепенно должны были быть поглощены ими, особенно с тех пор, как области эти, со времени возрастающего упадка могущества халифов, окончательно стряхнули с себя влияние багдадского правительства. В тех немногих городах, где магометане составляли правящую касту, они либо переходили к индийскому язычеству, как, например, в Мансуре, старинной тверди магометанства в Индии, или же они приспособлялись в высшей степени к среде, окружающей их, как, например, в Мультане, царь которого, современник Махмуда, хотя и носил арабское имя Абул-Футух, но считался страшнейшим еретиком^[47]. Таким образом, на отдельные области, на которые распалась тогда Северо-Западная Индия от Гуджарата до Кашмира, следует смотреть как на области вполне отчужденные от ислама. Пятнадцать, а по более поздним историкам, даже семнадцать походов потребовалось вести Махмуду, чтобы вернуть эти области к истинной вере и завоевать их исламу, а кстати и своему государству.

Как ни были обширны завоевания Махмуда, но далеко и половины той части Индии, которую попирали копыта его коней, не было суждено быть прочно включенной в государство Газневидов. Ввиду раздробления тогдашней Индии на большое число маленьких государств, союз которых в дни общей опасности бывал обыкновенно и запоздалым и бессильным, какой-нибудь отважный предводитель войска, если бы судьба дала ему на то время, мог безнаказанно во главе своих отрядов посетить одну вслед за другой все эти индусские провинции. Но фактически и прочно приобрести больше, чем близлежащие пограничные местечки, и вместе с тем пропитать их религией и обычаями ислама, не удалось бы даже и подобному энергичному и воинственному предводителю. Вот почему при преемниках Махмуда власть султанов простирается на восток и юг не очень далеко за Пенджаб^[48]; правда, с той поры эта обширная и богатая страна оставалась всегда верной магометанству и служила исламу точкой опоры, из которой, медленно двигаясь вперед, он постепенно мог подчинить себе, хотя бы на короткое время, большую часть Передней Азии. Поэтому неудивительно, что султан Махмуд восхваляется всеми мусульманскими историками как герой ислама и считается ими образцом во всех отношениях мудрого и справедливого государя. Мнение народа об этом вопросе сказалось в известной легенде более поздних времен^[49], в которой передается, будто бы визирь султана пожелал как-нибудь укротить не имеющую границ воинственность своего государя. Для того чтобы преподнести великим господам неприятную им истину, на Востоке обращаются обыкновенно к притчам, сказкам. Вот однажды вечером визирь в присутствии всего двора рассказал о том, как он, отдыхая в дневную жару в тени заброшенного дома, в котором свили себе гнезда филины, подслушал их разговор, – а по милости Аллаха он понимает птичий язык. Тут рассказчик, внезапно смущенный, останавливается. Махмуд, у которого уже задето любопытство, настаивает на продолжении рассказа, наконец, приказывает окончить его, согласно с истиной, и сообщить то, что говорили филины. «Это были два старика, – приступает наконец визирь к прерванному рассказу. – У одного из них был сын, у другого – дочь, и именно об их браке шла речь. Отец невесты требовал, чтобы дочь получила в свадебный подарок пять опустошенных деревень. «Пять? – посмеялся в ответ второй филин. – Я могу подарить ей не пять, а целых пятьсот деревень. До тех пор, пока Аллах сохранит жизнь султану, никогда не будет недостатка в опустошенных деревнях». Насколько горькое слово это должно заключать в себе правды, видно из сообщений тех же самых историков, которые так восхищаются Махмудом: ценность сокровищ, похищенных из храма в Сомнате, показывается ими в два миллиона золотых динариев, а при взятии одного этого города были будто бы умерщвлены 50 тысяч индусов; весьма возможно, даже вероятно, что цифры эти сильно преувеличены, но даже четвертая доля была бы просто ужасна. Не подлежит, однако, ни малейшему сомнению, что тысячи и тысячи жизней мирных обывателей пали жертвой тупого фанатизма Махмуда и дикой жестокости его турецких и афганских отрядов. Даже там, где меч султана положил предел кровавым неурядицам, продолжавшимся десятки лет в Хорасане, в Персии короткий промежуток спокойствия и порядка был куплен достаточно высокой ценой. Шло ли дело об индийских язычниках или о шиитах и вольнодумцах, ревностный суннит, султан одинаково не знал ни для кого пощады. Неустанное преследование апостолов измаилитской пропаганды, которая появилась везде в Персии во второй половине III столетия, может быть рассмотрено как защитительная мера против этой пропаганды. Султан назначил своего верховного инквизитора, конечно прославившегося в качестве светила веры, богослова, для выслеживания этих еретиков. Мы ведь только что видели, что уже в царствование Махмуда имелись в Индии «карматы», точно так же достоверно и то, что незадолго до конца правления Саманидов не менее далекая Трансоксания была уже пропитана измаилитскими элементами^[50]. Честолюбию фатимидских халифов в Египте, которые именно теперь и достигли вершины своей власти, только что совершенное Бундами раздробление Персии придало до того крылья, что самые дерзкие надежды стали им казаться исполнимыми: в 403 (1012/13) г. был схвачен в Герате человек из Тагерта (самой глуби Западной Африки), который выдавал себя за посла Фатимида Хакима к Махмуду, но вернее всего был просто шпионом; его казнили, как еретика. Великим несчастьем для только что приобретенной свободы духовной жизни в Персии было гонение, воздвигнутое как на умеренный шиизм, допускавшийся Саманидами, поощрявшийся Бундами, так и на еще более невинные воззрения мутазилитов. Когда Махмуд в 420 (1029) г. осадил Рей, он велел распять множество шиитских товарищей^[51] Меджа ад-Даулы и изгнал мутазилитов в Хорасан, сочинения по философии, по мутазилитскому богословию и астрологии велел сжечь, а другого рода книги увез на ста верблюдах с собой. Вечным обвинением, которое царедворцы Махмуда возводили друг на друга перед ним, было обвинение в шиизме. Благодаря тому же приему и знаменитому поэту Фирдоуси пришлось претерпеть массу неприятностей, несмотря на то что славолюбивый султан весьма дорожил пребыванием у него такого выдающегося человека. Также и то обстоятельство, что Махмуд в более поздние года своего царствования снова ввел вместо персидского языка арабский в административные сферы, не могло не отразиться дурно на вновь начавшемся было развитии в Персии. Конечно, даровитый персидский народ в только что истекшие полтора века, со времени вступления в правление Тахиридов, слишком узнал себе цену, чтобы теперь было бы возможно, как прежде, язык его, снова поднявшийся на степень литературного, вовсе отстранить от употребления в поэзии и науке. Но все же столь радостно зазеленевший росток до того заглох теперь, что впоследствии, когда при Сефевидах наступила окончательная победа шиизма, довольно много ветвей науки оказались заглохшими и после того уж никогда больше не оживали в Персии. Причиной тому были, конечно, ужасные времена сельджуков и монголов.

Но поворот ко всему этому случился именно при Махмуде; характеристично то, что его секретарь аль-Утби, которому мы обязаны историческим сочинением о последних годах правления Саманидов и о начале правления Газневидов, считал более соответственным писать сочинение это хотя и поистине персидским блестящим слогом, но на арабском языке, при этом, однако, во всем остальном тон его для придворного историографа вполне независим; так, например, он говорит с уважением и участием о Мунтасире, который, как известно, наделал массу хлопот Махмуду. При Саманидах переводили арабского Табари на персидский язык, теперь персидские историки снова пишут по-арабски. Какими путями добивался Махмуд – а он был достаточно умен для этого – присоединения к прочим своим правам на удивление потомства еще и имени покровителя искусства и науки, ясно видно из его поступков при осаде Рея. Все, что в этой области можно было считать за ересь, было уничтожено, остальное же по возможности увезено в Газну для украшения блестящего султанского двора. Не отнимая у Махмуда ни заслуги его – он этим способом открыл дорогу многим выдающимся людям, – ни присущей ему способности верно оценивать достоинства поэтических произведений и судить о них со вкусом, мы в то же время должны сильно подчеркнуть, что побудительной причиной во всем этом вовсе не было сознательное желание поощрить умственную, духовную жизнь страны; нет, великому завоевателю просто хотелось собрать вокруг себя как можно больше знаменитостей, которые должны были изображать собой хор звезд, окружающий солнце султанской славы.

Махмуд в завоеванных, разграбленных им местностях забирал ученых и поэтов и посылал в свою столицу, где талант их развивался на удивление миру. Конечно, мы этим вовсе не хотим сказать, чтобы яркий блеск его двора и хорошо рассчитанная им щедрость не привлекли бы без всякого принуждения многих выдающихся людей, но, раз мы имеем достоверные сведения о том, что при завоевании Хорезма Махмуд велел перевезти оттуда в Газну нескольких знаменитых ученых, можно, конечно, подобное же обращение предположить в других случаях, о которых мы не имеем более точных сведений. А что покровительство Махмуда искусству и науке, при всем шумном хвастовстве его, не было лишено мелких, низких черт, видно из его поведения относительно Фирдоуси, величайшего поэта Персии и одного из величайших поэтов мира^[52]. Абул Касим Мансур, по прозванию аль-Фирдоуси^[53], родился в 328 (940) г. в Шебезе, маленьком местечке близ Туса, в Хорасане. Он был чисто персидского происхождения; отец его, имя которого не вполне точно известно^[54], был одним из тех дехкан, то есть маленьких землевладельцев, с которыми мы уже познакомились, как с истинными носителями старинных национальных преданий. Понятно, что в такой среде мысли и склонности даровитого юноши влекли его именно к тем преданиям старины, которые наряду с запретной религией Зороастра составляли настоящее зерно духовного наследия персов: тем более что стремление вновь приобрести это наследие, чтобы пользоваться им, уже в течение целого столетия побуждало к ревностному выслеживанию старых преданий о царях и героях, с целью полного восстановления «Царской книги» («Шахнаме») в виде сборника иранской истории от древнейших времен до вторжения арабов.

И остальные поэты, более или менее добровольные товарищи Фирдоуси при дворе Махмуда, в свою очередь, оставили немало изящных стихотворений. Также и наука стояла в ту эпоху на высоком уровне. Один из известнейших выдающихся ученых – аль-Бируни, который при завоевании Хорезма был взят Махмудом в Газну, особенно прославился сочинением на арабском языке о хронологии древних народов, основанной на удачных астрономических и исторических исследованиях, – сочинение, имеющее и в настоящее время еще цену. Бируни был в душе настоящий перс, и, по-видимому, ему доставило мало удовольствия то обстоятельство, что он был вынужден променять свое пребывание на родине на пребывание при далеком султанском дворе, но он воспользовался представившимся ему случаем, чтобы первый из муслимов лично познакомиться с Индией и ее историей. Все это он изложил в своей «Истории Индии», ценность которой еще более увеличивается полным отсутствием исторической литературы у самих индусов.

Из того же Хорезма был вывезен Махмудоск аль-Хасан ибн Зувар, знаменитый врач, искусством которого Махмуд пользовался и лично для себя. Хасан был очень большой оригинал, который, отправляясь лечить бедняков, одевался донельзя просто; ко двору же он являлся не иначе как в пышном и великолепном облачении. Следует упомянуть еще об одной выдающейся личности, которая одновременно с двумя только что названными учеными жила и действовала в Хорасане, об Абу Али аль-Хусейне, известном под именем Ибн Сина, превратившимся на Западе в Авиценну.

Книга вторая
Кочевание турок

Глава 1
Сельджуки

Все великие народные переселения идут по двум главным направлениям. Нация, поднявшаяся постепенно до значительной высоты культуры, может в момент наивысшего развития своих умственных и политических сил натолкнуться на нецивилизованную расу. В таком случае эта нация обыкновенно или ассимилирует ее, или даже вовсе уничтожает.

На несчастье восточного мира, натворивших немало зла, но зато все же политически даровитых и стремившихся к знанию арабов сменили сначала турки, сорвавшие цвет, а потом монголы, снявшие и листву с дерева восточной цивилизации.

Сделали они все это до того основательно, что впоследствии едва кое-где могли пробиваться новые ростки, и то большей частью очень скудные. Как известно, всякое развитие встречает обыкновенно на своем пути разные препятствия; так случилось и тут. Благожелательные попытки некоторых турецких султанов воспрепятствовать упадку развития в старых халифских владениях, так же как и основание сильного, а в умственном отношении не бездарного монгольского государства в Индии, напоминают собой одинокие оазисы среди печальной песчаной пустыни, которым тоже грозит опасность быть вскоре засыпанными песком.

Точное этнографическое определение турецких народов довольно затруднительно. Доказательства, основанные на языке, устанавливают, что многие из бесчисленных кочевых племен, населяющих юг Сибири и России, находятся в более или менее близком родстве с турками, в тесном смысле слова, с теми турками, которых мы в настоящее время встречаем в европейской Турции и Малой Азии, встречаем также на юге Кавказа, среди персидских кочевников.

Изо всей толпы народов, которые, под конец правления Махмуда Газневида, готовились приняться за кочевку и войну, мы знакомы пока еще только единственно с одними западными турками Трансоксании. К ним принадлежат те тузы, которых в последнее время царствования Саманидов мы застали около Бухары и Самарканда, и, с другой стороны, вероятно, также и большая часть племен, подчиненных Илек-хану и его брату Тогану, имевших еще свой политический центр тяжести в Кашгаре, – но, после смерти обоих вышеназванных ханов^[55], раздробленных многочисленными внутренними раздорами. И тузы распадались также на несколько ветвей, из которых наиболее значительной являются в 420 (1029) г. сельджуки. Они получили свое имя от предводителя орды Сельджука, поселившегося будто бы в 345 (955) г. в Джевде, местности на Яксарте к востоку от Хорезма. У него было, по преданию, пять или шесть сыновей, под предводительством которых сельджуки, так же как и другие тузы, проникли в государство Саманидов и впоследствии участвовали многократно в войнах, веденных Илек-ханом, его преемниками и Махмудом, при чем известная часть сельджуков была увлечена в Хорасан^[56] в 420 (1029) г. и стала там опустошать страну. Теснимые Махмудом и его храбрым генералом Арслан-Джазибом, сельджуки расселились то туда, то сюда, причем в виде отдельных отрядов они проникли далеко на запад, вплоть до Хамадана, даже до Азербайджана и Мосула, везде безнаказанно грабя и убивая, так как ничтожные мелкие князья Персии и Ирака не умели дать им настоящего отпора. Понятно, что с течением времени к сельджукам по эту и по ту сторону Оксуса приливали все новые и новые толпы тузов и туркменов, так что около 435 (1043) г. Северная Мидия, Азербайджан и части Месопотамии были переполнены турками. Можно легко представить себе, какие они производили опустошения в злополучных местностях, уже и так большей частью сильно пострадавших от внутренних войн Бундов со своими вассалами. Но великого военного героя – султана Махмуда из Газны, который, быть может, один только еще мог бы воспрепятствовать все возрастающему кругом горю и бедствию, не было уже в живых. Вследствие чрезмерного непрерывного напряжения сил в последние годы он утратил здоровье; советами и увещеваниями врачей поберечь себя он пренебрегал и до последней минуты точно и добросовестно исполнял все свои тяжелые обязанности правителя. Он так и умер, как сообщает летописец, на ногах, окруженный высшими сановниками своего государства, творя суд. Его государство, не имеющее национальной основы, со своим смешанным населением из суннитов, шиитов и индусов, лишенное также и единства веры, сколоченное мечом афганцев из персов, турок и индийцев, без связи с отдельными его частями, составляло одно целое лишь благодаря постоянному личному вмешательству султана в дела каждой отдельной провинции, и только молниеподобная быстрота, с которой Махмуд появлялся то здесь, то там, чтобы подавить мятежные вспышки и обеспечить от вторжения неприятелей пограничные местности, давала ему возможность сохранить в обширном государстве своем целость и некоторую прочность.

Зная традиции дома Газневидов, нельзя было и сомневаться, на что падет их выбор. В Индию повел Себуктегин свое войско прежде всего, раньше, чем он нашел повод вмешаться в положение дел государства Саманидов. Самым великим, самым славным подвигом Махмуда считалось завоевание им Индии для ислама. Поэтому весьма естественно, что преемники Махмуда предпочли удалиться в Индию, как только им не оказалось по силам сохранить свое государство в полном его объеме. С самого начала сын Махмуда Масуд (422–432 = 1030–1040), который вступил на престол после довольно-таки бесцеремонного устранения своего младшего брата, назначенного Махмудом наследником престола, едва ли мог предвидеть всю величину опасности, которая теперь нам кажется столь ясной. Как бы ни были неприятны сами по себе разбойничьи набеги сельджуков, в то время в 421 (1030) г. им придавалось не столь важное, лишь чисто местное значение. Поэтому нам незачем удивляться, что Масуд, который по энергии и деятельности далеко уступал отцу, удовлетворился временным вытеснением находившихся тогда в Хорасане отрядов тузов, тем более что его войска в 421–423 (1030–1032) гг. должны были сражаться и против Бунда Ала ад-Даулы в Исфахане, который все снова и снова упорно возмущался против турецкого государства в Бухаре, а в 424 (1033) г. потребовался прилив больших сил на восток для подавления опасного восстания наместника в Индии, Ахмеда Яннальтегина. Пока здесь шло все вверх дном, в 425 (1034) г. в Хорасане началась снова борьба с тузами, так что в заключение всего жители северной части этой области возмутились против правительства, бросавшего их без помощи и защиты на произвол врагов.

Когда, наконец, в конце 425 (1035) г. индийское восстание было подавлено и Ахмед Яннальтегин убит, Масуд собрался с силами, чтобы вмешаться в дела в Хорасане; в 426 (1035) г. он вытеснил гузов из областей Туса и Нишапура и вскоре после того принудил князя Джурджана и Табаристана, сына Минучехра Ануширвана, желавшего воспользоваться случаем для приобретения самостоятельности, снова подчиниться верховной власти султана. Но за это время по ту сторону Оксуса произошли события, которые должны были сразу уничтожить все эти военные удачи Масуда. Алтунташ, верный наместник дома Газневидов в Хорезме, умер в 423 (1032) г. вследствие раны, полученной им в битве против бухарцев. Сын его, Харун, воспользовался увеличивающимися затруднениями в делах Масуда, чтобы объявить себя независимым (425 = 1034 г.). Правда, это объявление повлекло за собой взрыв лишь беспорядков и убийство Харуна (426 = 1035 г.), но узурпатор, правивший после него в Хорезме, окончательно забыл думать о существовании Масуда. Последний, быть может, и утешился бы и забыл о потере этой отдаленной области, но это происшествие изображало собой тот порыв ветра, который сдвигает с места лавину, катящуюся после того без удержу дальше. В союзе с Харуном были два внука Сельджука, братья Тогриль-бек и Чакыр-бек, которые после разных передряг и распрей с остальными турками Трансоксании, заручившись согласием властителя Хорезма, поселились в его владениях. Им не понравилось теперь новое положение дел, и они решили, по примеру своих одноплеменников, перебраться через Оксус в Хорасан. Сначала поселившись совершенно мирно вблизи Несы и Мерва, они предложили султану Масуду, который как раз в то время находился в Джурджане, свою помощь против остальных гузов, но султан не доверял им, и после продолжительных и бесплодных переговоров дело разошлось.

Положение вещей в Индии принудило Масуда снова отправиться в Газну; его казначей, посланный им с войском в Хорасан, был разбит Чакыр-беком при Мерве в 427 (1036) г., и теперь могущество Сельджуков стало расти неудержимо. В 428 (1037) г. Мерв перешел в руки Чакыра, а в 429 (1038) г. Тогриль взял Нишапур. И хотя в следующих сражениях султана против появлявшейся то тут, то там неприятельской конницы эта последняя не раз терпела урон и могла овладеть Гератом лишь на самое короткое время, а Балха и совсем не могла взять, все же поход в Мерв под личным предводительством Масуда кончился решительным поражением его в 431 (1040) г. Тем не менее он не отказался окончательно от надежды снова вернуть себе Хорасан. Сына своего Маудуда он оставил в Балхе, а сам отправился в Газну, а оттуда, захватив с собой большие сокровища, в Индию, чтобы собрать там новое войско против сельджуков. Но частые поражения султанских войск посеяли недовольство и недоверие среди его турецких эмиров. Едва перешагнув границу Индии, часть войска султана возмутилась, освободила от оков брата его Мухаммеда, которого Масуд всюду водил за собой, и объявила освобожденного пленника султаном. Между мятежниками и оставшейся верной султану частью войска произошло сражение, в котором первые победили и даже взяли в плен самого Масуда (432 = 1041 г.). Его засадили в крепость, где в следующем году и умертвили. Сыну его Маудуду, который, получив известие о несчастье, постигшем отца, поспешил в Газну, удалось там утвердиться. В 434 (1042/43) г. он, близ индийской границы, разбил своего дядю и взял его в плен. В течение своего семилетнего правления 434–441 (1042–1049) гг. Маудуд делал много раз попытки положить конец дальнейшим успехам Сельджуков, но между тем ему не удалось даже хотя бы отнять у Чакыр-бека Седжестан, который тот занял за это время. Наконец враждебным действиям между Газневидами и Сельджуками был положен предел заключением мира между Чакыр-беком и Ибрахимом, братом Маудуда, который, после долгих распрей по вопросу престолонаследия, вступил в 451 (1059) г. на султанский престол, отказавшись бесповоротно и раз навсегда от потерянных для него областей. С тех пор южный склон Гиндукуша и Гура составляли западную границу государства Газневидов, центр тяжести которого лежит с этого времени уже в Индии; Хорасан же, со включением Балха и Герата, а также и Седжестана, окончательно остались за Сельджуками.

Если великое государство могучего Махмуда не имело силы справиться с турецкими разбойниками, то мелкие государства Персии и Ирака, половина которых уже сделалась легкой добычей Махмуда, вовсе не были в состоянии сопротивляться набегам дикой турецкой конницы. Настолько велико было разложение Ирака и Персии Бундов, что даже в виду такой неминуемой опасности не было сделано попытки сплотить воедино силы этих областей для совместной защиты. Напротив того, с тех пор как Бунды Персии, так же как и в Багдаде и Басре, вследствие их никогда не кончающихся семейных раздоров и войн с домом Газневидов все более и более ослабевали, беспрерывный разлад царил не только между султанами и эмирами, но даже можно сказать, что враждовали друг с другом все военачальники, владевшие какой-нибудь крепостью, вожди курдов или шейхи бедуинов. А чтобы дорисовать и без того ужасную картину, по всей Мидии и по ту сторону Тигра толпы тузов неслись без удержу, разбойничая и убивая, причем они часто не щадили даже ни детей, ни женщин. Кроме разрывающих сердце повествование историков, имеется еще описание областей ислама того времени, принадлежащее перу известного поэта и путешественника Насери Хосрау, который побывал в 437–444 (1045–1052) гг. в большей части Средней Азии. Путь его лежал из Мерва через Серахс, Нишапур, Рей, Хамадан, Казвин, Тебриз, Эрзерум; Мейяфарикин, Амид (Диярбекир), Харран, Халеб, Хаму, Триполи в Сирии, Бейрут, Тир, Акку, Цезарею и Рамлу в Иерусалим, оттуда через Аскалон в Каир, потом через Суэц в Медину и Мекку для доведения до конца предпринятого паломничества. Когда поэт исполнил эту религиозную обязанность – побывал в Мекке, – он снова отправился в Каир. Затем, после годового пребывания здесь, поднялся вверх по Нилу в Ассуан, оттуда направился через пустыню в Айзаб, на берег Красного моря, и морем в Джедду и еще раз в Мекку, и потом, по весьма опасной дороге через Таиф и ненадежную, вследствие рыскающих по ней бедуинов, пустыню к карматам в Лахсу. После того вторично через пустыню в Басру, а оттуда через Казерун, Исфахан и всю персидскую соляную степь в Табес, Серахс и Балх, где, наконец, наш путешественник, после семилетнего странствования и всяких лишений, впервые опять отдохнул. И вот на всем этом пути Насери Хосрау, по собственным его словам, видел только в четырех местах порядок и исправное правосудие: в Деште^[57], при управлении Лешкер-хана, в Дейлеме, при эмире аль-умара Джестан ибн Ибрахиме, в Египте при Мустансире и в Табесе при эмире Абуль Хасане Киликии. Что Египет, несмотря на раздоры, происходившие перед тем при Хакиме, пользовался до 450 (1058) г. спокойствием и благосостоянием, имеются, кроме сведений, сообщаемых Насери, и другие еще сообщения. Остальные же названные три местности представляют собой, как мы видим, крохотные области в горных странах или же в пустыне, и вследствие этого своего благоприятного местоположения они были избавлены от нашествия Бундов, тузов и сельджуков. Но тот же Насери Хосрау в 444 (1052) г., когда Тогриль и Чакыр-бек более десяти лет уже владели беспрекословно Хорасаном, жалуется на ненадежность и небезопасность дорог в этой области^[58]. Город Басра, так же как и другие города, путешественник наш нашел по большей части в развалинах, хотя бесподобное местоположение этого первого порта Востока и тогда уже упрочивало ему оживленную торговлю. И Мекка, уже вследствие войны с карматами бывшая тоже в довольно плачевном состоянии, к тому же как раз еще вынесшая голод, не имела в 442 (1050) г. более 2500 человек мужского населения, и здания ее носили также следы явного разрушения. Если здесь, в заколдованном кругу, карматами и бедуинами почти неприступно отделенной от остального мира Аравии – в дела которой даже и египетские халифы едва еще дерзали вмешиваться – не могло быть пока и речи об улучшении вещей, то тем более в Ираке и в Персии предстояла истинно геркулесова работа тому, кто вздумал бы положить конец тамошней злосчастной путанице. Нельзя отнять у братьев Тогриль и Чакыр-беков ту их заслугу, что они, эти пять лет тому назад лишь неизвестные предводители небольшой горсточки кочующих, не имеющих родины турок, сумели сделать столь разумное употребление из неслыханного счастья и из удач, выпавших им на долю с 431 (1040) г., чего нельзя было ожидать от людей их происхождения и их прошлого. Они удивительно скоро поняли, что суть дела теперь не в том, чтобы жечь, грабить и убивать, а в том, чтобы из всех этих ужасов опустошения создать нечто новое. Уже очень рано оба брата, постольку, поскольку это не противоречило личным их интересам, старались не только строго сдерживать разнузданность собственных солдат, но и надевать узду и на предшественников своих – тузов. Правда, вначале в большинстве областей всего этого не делалось, так как еще не считалось нужным, ввиду того, что в особенности Тогриль-бек не был одержим сентиментальными наклонностями; походы сельджуков, охватившие теперь с величайшей быстротой всю переднюю часть Азии, в течение ближайших 20 лет даже еще увеличили значительные страдания несчастного населения. Когда же наконец был введен в некотором роде порядок и под управлением двух могучих султанов исламские владения от Хорезма и до Малой Азии вздохнули свободнее, семейные распри, проявившие свое гибельное влияние в этой новой династии, привели к раздроблению на мелкие государства только что сплоченное воедино могучее исламское царство. Прежние беды и горе возобновились, пока вторая волна великого переселения народов не довершила окончательно и навсегда разгром ислама Передней Азии.

После того как Тогриль и Чакыр-бек взяли верх над единственным государством, представлявшим в то время между Оксусом и Евфратом настоящую силу, является вполне естественным, что дальнейшие удачи их зависели исключительно от собственной энергии. Средств расширить свои завоевания в ту или другую сторону, почти по желанию, было у них вдоволь; надежда на войну и добычу должна была, чуть ли не ежедневно, привлекать к ним новые толпы турецких племен, которые переправлялись через Оксус, и без того уже направляясь на запад. Мы не ошибемся, если скажем, что несколько тысяч человек, во главе которых братья Тогриль и Чакыр-бек вступили в 426 (1035) г. в Хорасан, увеличились в 431 (1040) г. более чем в десять раз.