Долгая дорога к счастью. Романы Аширы Хаан современные любовные романы
© Хаан А., 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
Сегодня меня бросили прямо у свадебного алтаря.
Точнее – у самых дверей загса.
– Знаешь, Варь, – сказал несостоявшийся муж. – Я передумал жениться.
Все началось с того, что он безбожно опаздывал. Я нервно крутила телефон, высматривая пробки на окрестных дорогах, мама цокала каблуками туда-сюда по мраморному полу, бабушка вспоминала все известные ей анекдоты про сбежавших невест и женихов.
Еще я злилась.
Костя всегда опаздывал.
Вовремя он пришел один раз в жизни – на наше первое свидание. Сразу с цветами и в галстуке, поразив меня этим до глубины души. Поэтому, когда на следующее он опоздал на полчаса и пришел с бутылкой пива в руке, я легко поверила в то, что это случайность. И потом каждый раз верила в отмазки про захлопнувшуюся дверь, три подряд сломанных автобуса, внезапный пожар, вывихнутую ногу, внеурочно приехавшую тетю, умерший телефон. Ведь если в первый раз он был приличным и не опоздал, а потом испортился – может быть, это я виновата? Это я его испортила?
Сорок минут опоздания на собственную свадьбу – это точно случайность! Еще с утра мы с ним мило ворковали по телефону – он у себя дома, я у мамы, – и он рассказывал, как ему не терпится увидеть меня в свадебном платье, которое я по традиции заранее не показывала; жаловался, что никак не получается выгладить рубашку так же хорошо, как это делаю я; выбирал между черным в полоску галстуком и вышитым серебристым. Потом меня захватила предсвадебная подготовка: прическа, макияж, последние созвоны с фотографом, рестораном, водителями…
Я только уже у самого загса написала ему: «Ты едешь?»
Ответа не получила.
Но вот, спустя почти час нервов, сотню капель валокордина и десяток неотвеченных звонков, Костя наконец появился на пороге. Наша очередь как раз подходила, и я не стала выяснять, что его так задержало. Двери зала для торжественных церемоний распахнулись, оркестр грянул Мендельсона, мама сунула мне круглый букет белых роз, перевитый лентами, я протянула своему жениху руку и сказала:
– Пойдем.
А он…
Наверное, очень немногие люди могут похвастаться таким опытом, как у меня.
Свадьбы, бывает, играют по несколько раз в жизни. Иногда два или три раза с одним и тем же человеком.
Детей рожают не одного.
Даже Нобелевскую премию некоторые получают по два раза, хотя это прямо запрещено, но если в разных категориях – то можно.
А вот быть брошенной у алтаря – такое только в кино показывают.
Редкий опыт. Почти уникальный.
Обычно трусливые женихи и ветреные невесты сбегают намного раньше.
После слов Кости «Я передумал жениться» я… оглохла.
Я серьезно не слышала, что он дальше говорил.
Все было как в немом кино: он открывал рот, моргал, размахивал телефоном, зажатым в руке, а у меня в ушах стоял только шум прибоя.
Шшуххх, шшшуххх…
Волны бились о скалы в тысяче километров отсюда.
И я сама находилась в тысяче километров от этого зала.
От мамы, которая некрасиво кривила ярко накрашенные губы, выговаривая что-то Косте; от брата, который сжимал горлышко пластиковой бутылки, как будто это шея моего неслучившегося мужа; от тети, которая бегала вокруг нас и махала руками, разгоняя любопытствующих гостей, словно голубей на площади Сан-Марко.
От бабушки. Очень бледной бабушки, которая вдруг начала оседать на землю, беспомощно цепляясь слабыми пальцами за рукава стоящих рядом людей. Брат отшвырнул бутылку, бросаясь к ней на помощь, мама ахнула и застыла с широко открытым ртом, тетя медленно повернулась, в ужасе глядя на нас. На Костю сразу перестали обращать внимание, и он, нервно дергая с шеи галстук, быстро вышел из загса и сел в ожидающее его такси.
Мой племянник записал все это на видео. Прислал мне файл на следующее утро. Маленький жестокий ублюдок. Люблю его.
Я могла бы рассмотреть свой самый ужасный час в жизни в мельчайших подробностях. Даже услышать, что говорил Костя, – узнать ту причину, по которой он передумал. Но я запретила всем говорить мне об этом.
Я пока не готова узнать.
Пусть видео лежит в облаке и ждет момента, когда я смогу его посмотреть.
Когда-нибудь.
Подготовка похорон бабушки заняла все свободное время. Некогда было даже поплакать. Я ехала с ней в «Скорой» прямо в свадебном платье. И в нем же сидела на банкетке в холодном коридоре, обнимая маму изо всех сил. Кто-то подобрал мой букет и приволок его домой, когда мы вернулись из больницы, где уже некого было ждать. Я вспомнила, что бабушке он очень нравился, и положила его к ней в гроб.
После поминок мы с мамой стояли у подъезда дома и смотрели на десять коробок с моими вещами, которые только что выгрузили из «Газели» к нашим ногам. Вся моя жизнь с Костей, последние три года. Куда их теперь?
Куда мне теперь? Я ведь в его квартиру купила занавеску для душа со «Звездной ночью» Ван Гога, и там на кухонном подоконнике стоит горшочек с авокадо, выращенным из семечка моими собственными руками. Там был мой дом. А теперь его нигде нет.
– Забирай себе бабушкину квартиру, Варь, – сказала мама.
– Почему? – удивилась я. – Ты можешь ее сдавать.
– Я там выросла. Не смогу выбросить ни единой салфетки и убью чужих людей, если они поцарапают пианино, на котором я училась играть. А тебе надо где-то жить.
Так я и оказалась в двухкомнатной квартире на окраине Москвы, под самый потолок забитой хламом, который бабушка собирала всю свою жизнь. Чтобы как-то там обустроиться, нужно было выбросить как минимум половину. А как выбросишь вышитые вручную льняные скатерти – хоть и пожелтевшие, но красивые до умопомрачения? Как рука поднимется избавиться от сервиза «Мадонна» – голубой мечты всех семей еще каких-то тридцать-сорок лет назад?
И как, как можно избавиться от огромной радиолы пятидесятых годов – с проигрывателем и радио, ловящим зарубежные станции? Она стояла у бабушки в красном углу вместо икон, накрытая самой красивой вязаной салфеткой. А сверху громоздилась до потолка стопка древних пластинок – еще на семьдесят восемь оборотов.
По их вине и случилось самое странное знакомство в моей жизни…
Бабушкина квартира была похожа на все подобные квартиры – на сайтах поиска жилья их презрительно называют «бабушатниками» и считают, что подобную рухлядь надо отдавать даром и еще приплачивать жильцам.
Когда мы с Костей искали, что снять на двоих, так чтобы было близко и к его, и к моей работе, он сразу презрительно кривился, завидев восточный ковер, и пролистывал даже самые удобные варианты.
А мне нравилось, хоть я и стеснялась признаться. Наверное, потому что я всегда любила приходить к бабушке в гости, в ее уютный дом, всегда пахнущий вкусной едой и старомодными духами.
Время в этой квартире словно остановилось где-то в восьмидесятые годы – устроилось в кресле напротив телевизора «Рубин», укрылось вязаным пледом и уснуло, сладко посапывая.
Мы с мамой подарили бабушке новый современный телевизор – даже два! – один в начале двухтысячных, с плоским экраном и сотней каналов, другой – широкоформатный, высокого разрешения и с подключенной спутниковой антенной. Она очень любила смотреть National Geographic и ретрофильмы, но старый ламповый агрегат так и не выбросила.
Ковры в квартире тоже обитали. На стенах – яркие, с восточными узорами; на полу – поскромнее, вытертые и блеклые. И вязаные дорожки в прихожей и узком коридоре между комнатой и кухней.
В маленькой комнате помещалась только высокая кровать со стопкой подушек, заботливо укрытых кружевными салфетками, трехстворчатый гардероб, запертый на ключ, и древняя швейная машинка с ножным приводом, служащая чем-то вроде туалетного столика. На ней были выставлены коробочки с лекарствами, лежали два тонометра – ручной и автоматический – и зеленая школьная тетрадка еще «тех» времен ценой в три копейки с гимном Советского Союза на обороте. В нее бабушка корявым старческим почерком записывала три раза в день показатели давления и отмечала погоду и самочувствие.
В большой комнате господствовала «стенка» – светлая, с застекленными шкафами; я помнила, как бабушка хвасталась, что удалось «достать» по знакомству такую красивую, полированную. Там же стояло то самое пианино, за которое мама готова была убить, и старый диван. Мы как-то заказали для него новые подушки, и бабушка долго жаловалась, что никак не привыкнет к их яркой расцветке. Будто кто-то чужой стал жить в ее доме.
Я ходила по квартире, как по музею, – на цыпочках, стараясь не шуметь, хотя тревожить было некого. Паркет поскрипывал под босыми ногами, и старая мебель скрипуче отзывалась на его жалобы. На кухне дребезжали стекла буфета при каждом шаге: здесь не было новомодных гарнитуров, только старая плита, простенькие полочки с посудой и высокий шкаф, в котором заботливо была сложена вся полезная техника, которую мы регулярно дарили бабушке с дедушкой. Электрические чайники, миксеры, терки с десятком насадок, пароварки, утюги, электромясорубка… Бабушка всегда ахала, благодарила, но продолжала пользоваться пузатым чайником с яркими маками на боку и чугунными утятницами.
Подоконники и столы были уставлены пустыми стеклянными банками для варений и солений, и я знала, что еще больше банок, только наполненных вкусностями, пряталось на антресолях, куда я даже заглядывать пока боялась.
Квартира была похожа на пещеру дракона, доверху забитую уже никому не нужными сокровищами. Для моих вещей тут места не было. Да и для меня пока тоже. Я слонялась из угла в угол и не знала, с чего начать.
Весь гардероб занимали яркие цветастые платья, которые бабушка шила себе каждый год, пока был жив дед. В ящиках томилось ни разу не надетое белье, выглаженные платки и длинные ночные рубашки. Как-то неловко даже убирать их отсюда и засовывать свои носочки с Пикачу, перекладывая их вкусно пахнущими кусками лавандового мыла.
Теперь я понимала маму. Разрушить этот застывший мир, обжить его, превратить в свой – нужно очень много сил. Прежде всего моральных.
Потому что это значит – надо навсегда попрощаться с бабушкой. А я не была готова…
Я вернулась в ее маленькую спальню, села на пружинную кровать. Рядом стоял стул, на котором валялась единственная во всей квартире неаккуратно брошенная вещь – зеленая вязаная кофта. Когда мы заезжали за бабушкой по пути в загс, она строго спросила у нас: холодно там или тепло? Мама заверила, что тепло, очень тепло на улице, ты запаришься!
Бабушка сняла кофту и бросила на стул, та свалилась, но мама поторапливала, и бабушка махнула рукой – потом повесит.
Я взяла эту кофту, глубоко вдохнула чуть резкий, отдающий нафталином запах духов и повалилась на кровать, уткнувшись лицом в колючую шерсть.
Слезы брызнули, разом прорвав плотину, – до сих пор я держалась. Держалась, когда мы уезжали в больницу, держалась, когда плакала мама, держалась, раздавая деньги похоронным агентам, гробовщикам, священнику, проводившему отпевание. Кроме меня, было некому.
А теперь словно кто-то разрешил, словно бабушка невесомо погладила по голове и сказала: «Поплачь, моя хорошая, поплачь». И я плакала – всхлипывала, икала, запихивала мокрую шерсть в рот, чтобы не орать, но сдавалась, и мой плач эхом разносился по опустевшей квартире.
Мама предлагала пока переночевать у нее, но я отказалась: там еще лежало мое свадебное платье, валялись туфли на каблуках, пахло лаком для волос и неслучившейся радостью. Думала, здесь мне будет полегче – хоть отвлекусь.
Но было только хуже. Здесь я почувствовала себя по-настоящему одинокой и рыдала не по жениху, не по бабушке, а по себе, своей старой жизни, которой больше не было.
Заснула я, сама не заметив как. Под громкое тиканье часов с поздравительной надписью «50 лет Победы!», окутанная самым теплым в мире запахом бабушки.
А наутро началась уже совсем другая жизнь.
Я приняла душ, лихо раздербанив подарочную упаковку с ванильным шампунем, заботливо хранимую на «лучшие годы», позавтракала быстрозаваренной овсянкой и оторвала от рулона первый мусорный пакет на шестьдесят литров.
Поехали!
Раз! Я открыла дверцы буфета и безжалостно сгребла оттуда все просроченные крупы, окаменевший сахар, консервы с истекшим сроком годности и дешевые сладости из сои, которыми бомжей жалко кормить.
Два! Выставила в подъезде на подоконник бесчисленные батареи пустых банок и крышек к ним. Туда же все справочники садовода, лунные посевные календари и стаканчики для проращивания семян. Пусть послужат тем, кому нужнее.
Три! Застиранное постельное белье, полотенца с пятнами, халаты без пуговиц, заштопанные кофты, потерявшие форму носки, ношеное белье – в мусор! Туда же гнутые вилки, сколотые тарелки, чашки со стершимися рисунками, старые кастрюли и покрытые гарью сковородки. Чугунную – оставила.
Четыре! Книги о руководящей роли партии, дешевые детективы и любовные романы, стопки журналов и газет – в топку! То есть буквально в топку: позвонила в дверь соседям и спросила, не нужна ли им растопка на дачу. Нужна. Отлично, пусть забирают.
Пять! Всю годную одежду упаковала в икеевские сумки и позвонила в пару благотворительных организаций, которые с радостью забрали и красивые платья, и новое белье, и платки – и особенно были рады обуви.
Шесть! Вывалила из шкафов стопки одеял и покрывал, отрезы тканей, сурового постельного белья, запасенного в советские годы, запасы ниток и шерсти, лупоглазых пупсов в упаковках и прочие крайне нужные вещи, которые никто не доставал десятилетиями.
И… села на пол среди этого добра, внезапно устав.
Прилив сил, который толкал меня с утра упаковывать, выбрасывать, разбирать и сортировать вещи, как-то угас. Я проголодалась и опять вспомнила, что у меня на самом деле все плохо. Бабушка умерла, жених бросил, и в понедельник на работу, где любопытные коллеги будут расспрашивать про свадьбу, жалеть и переглядываться за спиной.
Но я это предвидела, и у меня был план.
Я заказала пиццу с ананасами и большой стакан капучино, устроилась на диване и принялась фотографировать вещи, которые собиралась выставить на «Авито».
Фарфоровые статуэтки, собрания сочинений, которые когда-то дедушка выкупал за макулатуру, старые пластинки, хрустальные салатницы и наборы посуды в бархатных коробках, винтажные духи и всю эту непригодившуюся мелкую технику.
Мне не столько деньги были нужны, сколько не хотелось выбрасывать вещи, которые могли бы еще кого-нибудь порадовать, поэтому ставила я самую символическую цену. Если кто-то выкупит, чтобы перепродать, – ну что ж… Все равно в итоге достанется человеку, который будет рад этой вещи.
Некоторые покупатели звонили сразу же и были готовы приехать немедленно, пока кто-то другой не забрал их самый ценный в мире электрический самовар. Встречу я назначала во дворе: номер квартиры называть опасалась, а к метро тащиться было лень. И как-то незаметно к вечеру избавилась от изрядного количества хлама. Правда, я еще антресоли не открывала. И верхние шкафы «стенки».
Со статуэткой фарфоровой балерины, примеряющей у зеркала украшение, было особенно тяжело расставаться. В детстве я смотрела на нее через стекло трюмо и не осмеливалась даже попросить подержать, настолько она казалась хрупкой и нереальной.
Мальчик, вытаскивающий занозу, тоже был из любимых – он был покрепче, и я иногда играла в него, когда приходила к бабушке в гости.
Но оставлять их себе… Если начать сомневаться, я так и не смогу отдать ни единого лоскутка ткани. Мумифицируюсь среди драконьих сокровищ, сама превратившись до срока в старого дракона.
Я дожевывала последний кусок пиццы, когда раздался очередной звонок.
– Алло! – Я подавилась и закашлялась. – Извините! Что вы хотели?
– Мы с вами договаривались, что я заеду в десять за пластинками, – ответил веселый мужской голос. – Я на месте. Жду.
– О, отлично! – Я отложила стопку тяжелых пластинок в ветхих конвертах, подписанных фиолетовыми чернилами еще с утра. – Сейчас спущусь. У вас какая машина?
– «Мазератти», – сообщил голос.
Я чуть не поперхнулась опять.
Надо же, парни на таких тачках что-то покупают на «Авито», удивительно.
– Синяя, – уточнил будущий покупатель.
Да уж, у нас во дворе прямо заблудиться можно в этих «мазератях»…
Стопка пластинок оказалась намного тяжелее, чем я думала, но не успела я сделать и пяти шагов от подъезда, заваливаясь на сторону, как хлопнула дверца машины и ко мне подскочил высокий мужчина в пиджаке с короткими рукавами.
– Я Кирилл, – представился он сразу, подхватывая ручки сумки. – Мы с вами только что разговаривали. С вами же? Вы Варвара? Это пластинки?
– Со мной… – Я выпрямилась и выдохнула, разглядывая его с неприличным любопытством. – Пластинки. Там, знаете, Утесов, хор еще какой-то, «Черная ночь»… ну, я писала вам. Надеюсь, там окажется что-нибудь для вас ценное.
– Да я не себе! – Кирилл заразительно засмеялся и легко махнул сумкой, взвешивая ее на вытянутой руке. Волосы у него были рыжие, похожие на медную проволоку, и завернуты по современной моде в гульку на макушке, улыбка обаятельная, а глаза прятались за круглыми темными очками. – У меня брат любитель. У него скоро день рождения, и этот старый хлам – единственное, что его порадует. Поверьте, я все перепробовал. Однажды даже яхту подарил. Ноль эмоций. Зато как пластинки увидит – глаза горят, и трясется весь.
– Надеюсь, про яхту шутка… – пробормотала я. – Хотя коллекционеры – они такие.
– Ой, чуть не забыл! – Кирилл достал из кармана пиджака телефон. – Сколько я должен? Не помню, какая там цена стояла.
– Ничего не надо! – махнула я рукой. – Если человек так сильно будет рад, что даже яхта меркнет, пусть радуется.
– Спасибо, Варвара, но все же… – Кирилл опустил глаза в телефон и потыкал в экран. – Надеюсь, не сильно промахнулся. Удачного вечера!
И он снова улыбнулся мне, заразительно и ярко, и пошел к своей синей «Мазератти», хищно ухмылявшейся радиаторной решеткой со значком-трезубцем.
Я медленно выдохнула. Интересное приключение, можно будет похвастаться Женьке.
Я валялась на горе полотенец, подложив под голову огромную пуховую подушку, найденную в самом дальнем шкафу. Подушка была просто чумовая – огромная, мягкая, в нее можно было провалиться, как в облако. Умели же люди жить! Пожалуй, оставлю ее, не буду выбрасывать.
Женька устроилась на диване, как приличная женщина. Если приличные женщины задирают ноги в черных чулках на стену, «чтобы отдохнули от каблуков». Она придвинула поближе стол, где мы устроили импровизированный бар, и теперь вообще не надо было никуда двигаться.
Мы хотели «пьяный девичник», чтобы отметить мое новоселье и неслучившуюся свадьбу, – заморочиться с коктейлями и закусками, купить ром, текилу, сиропы, газировку, манговое мороженое, свежую мяту… Но в итоге как открыли бутылку красного, так и забили на все остальное.
Лень.
– Вот эти янтарные бусы мне давали посмотреть только издалека, боялись, что я их испорчу…
Руки дошли наконец до шкатулки с украшениями, и я с удовольствием хвасталась сокровищами, которые теперь по наследству перешли мне.
Завещание мы, конечно, еще не открывали, но мама отдала мне квартиру на разграбление, сказав, что ей вообще ничего не нужно, а я могу делать что хочу.
– Модненькие! – Женька поймала брошенные бусы и навертела их на запястье на манер браслета. – Ой, смотри, тут в одной бусинке комар залип!
– Я в пятом классе умоляла дать мне его засунуть под микроскоп, – засмеялась я. – Была уверена, что это доисторический комар и он совсем не похож на современных. Наверняка у него в животе кровь динозавров.
– У тебя был микроскоп? Зависть! – Женька потянулась за бутылкой и плеснула в свой бокал еще немного вина. На столе стояли блюда с сыром и нарезанной колбасой, но она ограничилась одной оливкой, ловко закинув ее в рот. Потому что приличные женщины, хоть и задирают ноги на стену, все равно сидят на диете даже во время девичников.
– Бабушка считала, что воспитывать ребенка надо разносторонне, – поделилась я. – Поэтому у меня был и микроскоп, и всякие наборы химикатов, и коллекции камней, и такая штука для игрушечных опытов по физике. И на программирование меня отдали на год раньше, чем на музыку.
– Ты еще и на музыку ходила?
– И на танцы, и на фигурное катание…
Мне очень хотелось бутерброд с колбасой, но продолжать лежать на этой уютной подушке хотелось гораздо больше. Абсолютный разгром в квартире меня ничуть не смущал. Все потихоньку образуется. Я справлюсь. Слона надо есть по кусочкам – разобрать за один день все то, что копилось и пряталось десятилетиями, никому не под силу.
– Разнообразные у тебя интересы, – засмеялась Женька. – Первый раз об этом слышу, а ведь мы дружим уже… сколько?
– Лет семь, – посчитала я на пальцах. – Ну так это все в школьные годы было. И художка была. Все было.
Я медленно отпила глоток терпкого красного вина, покатала его на языке, чувствуя, как оно обволакивает теплом и чуть-чуть вяжущей кислотой.
Все было. Жаль, что я оказалась бездарностью абсолютно во всех областях.
– Смотри! – Я подхватила из шкатулки овальную брошь, расписанную по эмали нежно-пастельными цветами. В завитках оправы из потемневшего металла прятались крошечные фиолетовые камушки. На вид, без экспертизы и опыта, и не определишь, это антиквариат Викторианской эпохи или купленная во время отпуска в Анапе безделушка.
– Красиво, – вежливо сказала Женька, бросив на нее мимолетный взгляд. – Но ты давай кончай мне зубы заговаривать. Мы уже обсудили и бусики, и брошки, и хрусталь. Однако заманивала ты меня историей про богатенького красавца на «Бентли»!
– На «Мазератти», – поправила я.
– Лишь бы не на «Жигулях»! – отмахнулась она. – Ну рассказывай же!
Она даже перевернулась и уселась по-турецки, поправив юбку. Цапнула оливку со стола и кивнула мне.
– Я не говорила, что он красавец, кстати! – попыталась я отмазаться.
– Ха! – Женька аж поперхнулась вином. – Слышала бы ты свой голос по телефону! С таким восторгом и придыханием, как ты в последний раз о Тимочке Шаламе вздыхала.
– Тебе бы не понравился. – Я вспомнила, как выглядит Кирилл. – Ты же консервативная, как вдова генерала. А он такой, знаешь, хипстернутый: одет, как бомж, но стоит эта одежда дороже твоей машины.
– Да? – Женька выглядела самую капельку разочарованной. – А тебе, значит, понравился?
Я аккуратно положила брошку обратно в шкатулку, запустила пальцы в глубину, наслаждаясь тем, как скользят по коже гладкие бока коралловых, малахитовых, агатовых бус, – и выудила кольцо с большим темно красным камнем.
Повертела в пальцах. На внутренней стороне стояла проба – золото? А что за камень? Вдруг это рубин, и я миллионерша? Кто знает вообще, что у наших бабушек хранится в их тайных сундуках? Могут и гигантский алмаз использовать как гнет для капусты, с них станется.
Надо, кстати, будет простучать все стенки в шкафах. Мало ли – там клад!
– Варь? – позвала меня Женька. – Чего молчишь-то? Неужели правда понравился? Глупенький красавчик на роскошной тачке? Я была о тебе лучшего мнения.
– Не, он нормальный! – возмутилась я. – Умный.
– Прямо по лицу видно, что умный? – хитро сощурилась Женька.
Она подтащила к себе вино, чтобы не тянуться каждый раз. Я вздохнула, погладила свою прекрасную пуховую подушечку и потащилась в коридор за следующей бутылкой. Хорошо, что сразу заказала несколько штук.
– Что у нас тут? – Я повертела темно-зеленую бутылку. – Мальбек, Аргентина. Пьем?
– Варя! Не увиливай!
– Глупые на таких машинах не ездят… – рассеянно отозвалась я, втыкая в пробку штопор. – Вот и все.
На Женьку я старалась не смотреть.
– Ой, кто только на дорогих машинах не ездит, Варечка, – засмеялась она, одним глотком приканчивая свой бокал и переворачиваясь на спину.
Она подхватила диванную подушку и прижала ее к себе, мечтательно уставившись в потолок.
– Почему ко мне не приезжают богатые и умные на дорогих тачках, а?
– Потому что ты не продаешь винтажные пластинки? – предположила я. – Хочешь, отдам тебе бусики? Выставишь на продажу, вдруг поймаешь коллекционера с яхтой!
– И с женой, – вздохнула Женька. – Которой он эти бусики и купит.
Я вздрогнула и чуть не выронила бутылку.
Любые упоминания о свадьбах, женах, мужьях, женихах и невестах отзывались внутри острой вспышкой обиды и боли. Или даже горя – словно я навсегда потеряла что-то очень важное и больше никогда это не найду.