Артём Рящев
Думки. Апокалипсическая поэма. Том второй
VII. Хрясь!
Это такое озерцо не озерцо, а скорей болотце только еще не совсем. Тина сбилась и валяется островком по середине; по окраю камыш – шуршит от легкого ветерка. Со всех сторон до черноты густой лес – ночь.
Лягушки на дне пускают пузырики; пузырики лопаются на поверхности с радостным хлюпаньем – хлюп! Секнудочка, еще – хлюп! Вдруг одна лягушка показалась над водой, сначала одними только глазами, а теперь и всю мордочку свою выставила. За ней – другая.
– Ква! – квакнула первая.
– Ква-ква! – ответила ей другая.
– Ква! – подтвердила первая.
– Ква-ква! – согласно квакнула другая.
Глазами полупали, полупали да и нырнули обратно на дно пузырики пускать; и снова: хлюп! хлюп!
Над озерцом пролетела одинокая утка хлопая крыльями, где-то в глубине леса заухал филин. Теперь снова тихо, но это ненадолго.
Рыбина выпрыгнула из воды и хлопнула хвостом отчего все озерце разволнилось: островок тины покачивается и хлюпает, вода бьет по бережку и тоже хлюпает. И снова все стихло.
Вдруг где-то недалеко близко зарычал лев, во всю пасть зарычал и этот неожиданный звук разбудил всю округу: птицы снялись со своих мест и – кто куда, лягушки снова всплыли и как давай только квакать, рыбина бьет по воде хвостом и только все успокоится и стихнет, лев снова – и снова кавардак.
Ух и рычит этот лев, даже Обезьянин его боится: так сидит безучастно тихо, шерсть на себе перебирает, ищется, а как льва услышит, начинает ерзать на заднице беспокойно, мямлит что-то неразборчивое себе под нос и за голову хватается своими длиннющими руками.
Только вот нет никакого озерца, нет лягушек, бьющей хвостом рыбины, утки, филина, льва – нет, это я себе так выдумал, слушая удивительно разнообразный Витин храп, а вот Обезьянин есть, его я не выдумал, Обезьянин самый что ни есть настоящий.
Я лежу на своем спортивном мате в кинозале кинотеатра «Космос», смотрю в темный потолок, которого не видно, слушаю как храпит Витя и все никак не могу заснуть, а Обезьянин сидит рядом на корточках, вложив свой круглый живот себе меж коленок, иногда сболтнет что-нибудь, о чем среди культурных людей и говорить-то не принято, или выдумает что-то похабное и тогда его часами не заткнуть, болтает и болтает, а иногда так, пялится только.
Сколько себя помню, я никогда не был один, рядом со мной всегда был Обезьянин – ну, я так его себе назвал. Некоторые люди говорят к месту и не к месту: как крестьяне, так и обезьяне – поговорка такая не поговорка, присказка. Я взял конец слова «крестьянин», приложил его к обезьяне и так получилось имя моему чудищу, чудищу-юдищу, Обезьянину.
Он не всегда был таким, как сейчас: сначала это был вообще один череп. Я взял этот череп из энциклопедии, статья на эн «Неандерталец», а от самого неандертальца почему-то только череп на картинке. Так он у меня и прижился череп этот глазастый, лобастый, с ужасающе огромной челюстью вперед.
Потом череп начал прирастать костями: у – статья «Умелый, человек», кэ – «Кроманьонец». Тут кость, там – еще одна. Со временем у Обезьянина отросла кожа, а на ней – шерсть, хвост тоже потом отрос.
И всегда Обезьянин сам-друг со мною, и ни отстать от него, ни спрятаться. Я его гоню, а он от меня не идет. И ни приручить его, ни выдрессировать.
То пятак утаит, а то и сразу два не отдаст, а как не спросят где пятаки, сделает вид, что забыл отдать, спросят, скажет, что потерял или наврет, что отобрали. В бассейн как-то записался и ни на одно занятие не пришел: то ли воды забоялся, то ли просто ленивый такой. Уроки не учит, а как учит, так все не те. Другу моему как-то соврал да и не зазря соврал, а для выгоды. У, зверюга!
А потом он вдруг как-то и сам собою переродился. Я был в зоопарке и из зоопарка под ручку привел его, самого настоящего орангутанга. С виду безобидный зверь с противоестественно длинными руками оказался похотливей мартовского кота. И до всего-то эти противоестественные руки дотягиваются, а до чего дотянутся, то осаливают.
Орангутанг – и все время сам в себе, и все время сам с собой, и все время сам себя. И с этим орангутангом совсем уж невозможно стало, а самое гадкое, что именно его я и полюбил за обращенное на самого себя его сладострастие.
Обезьянин не только по мелочам пакостить умеет, пятаки красть или врать почем зря. Однажды Обезьянин удушил мальчика. Может, мальчик и сам виноват был, но ведь все равно нельзя душить хоть и виноватых.
Обезьянин ловко поймал шею мальчика под локоть, зажал, другой рукой помогает и держит крепче крепкого. Мальчик побрыкался, подрыгался да и затих, отдался покорно на милость Обезьянину. Лицо красное, на лбу вены пупырщатся, а глазами глядит как будто бы никуда, а и куда-то, куда Обезьянину не видно.
Обезьянина всегда удивляло, как легко и покорно принимают смерть некоторые животные. В передачах про природу показывали, как львица загоняет антилопу, догоняет, вцепляется в нее своими клыками, а антилопа и убегает-то от львицы как будто бы для виду только, а уж как та в нее вцепится, так совсем ложится и смерти ждет. Вот и мальчик этот как антилопа из телека, смирился и жизни назад не требует.
«Как, – думает Обезьянин, – как он так равнодушен к своей жизни? Разве она ему не дорога, что он и не пытается даже ее из-под моего локтя себе обратно достать?! А как удушу, совсем удушу?»
И вдруг стало Обезьянину интересно, что выйдет, если он руку не отпустит.
Тогда я вырвал мальчика из объятий Обезьянина. Обезьянин испугался и убежал, и мальчик испугался, но мальчик не убежал. Я тоже испугался, но тоже не убежал, остался с мальчиком. А он спустился по стеночке, сидит на полу, за шею схватился-держится, жадно дыхает, будто вокруг воздуху мало, и молчит, и на меня смотрит обессмысленными глазами.
Тогда я очень удивился, как это он без злобы на меня и без радости за возвращенную ему его жизнь, а просто сидит и дыхает.
Не помню, чем с мальчиком кончилось, знаю другое. Обезьянин долго после того случая пропадал, но потом все-таки вернулся, но это уже не Обезьянин тогда вернулся, это вместо него пришел сам черт. Как надо черт, с рогами на обезьяньем лбу, в каменные копыта обутый и с длинным-предлинным хвостом. И страшнее этого черта я ничего в целом свете не видывал.
Тогда я взял бетонную плиту на стройке, как из которых дома делают, привязал тому черту на шею, чтоб не смел он головы поднять и на белый свет своим гадким глазом чтоб не смел глядеть. Выл черт от бетонной плиты, что я ему навесил, звезды от его воя дрожали в небе. Изгибается черт, извивается, а от плиты отвязаться все никак не может. Подкинул черт плиту над собой да так вышло, что себя под ней и похоронил: задавила самого же, подкинутая им плита. Вот бы и сказочке конец да только из-под плиты из-под той сквозь малюсенькую щелочку обратно мой Обезьянин-орангутанг вылез и так и живет со мной опять.
Женю вот Обезьянин боится, Женя ему самый закадычный враг. Фенька – делает вид, что знать он не знает никакого Фенька. А вот Витя зато лучший ему приятель: как Витя, так и Обезьянин тут как тут: и потешается он над Витей, и по всякому его обзывает, а то и по уху шлепнет.
В ложечку, которая у меня заместо зеркальца, страшно заглянуть – а как оттуда на меня посмотрит Обезьянин.
Почему иногда ты Обезьянин и поступаешь как Обезьянин, а с другими ты как ты есть – ты? Разве глядишься ты в людей как в ложечку-зеркальце? А Обезьянин тебе на ухо шепчет, его с волосиками губы мерзко щекотятся: «Как у тебя все славно выходит, все гладенько! Все-то у тебя другой в виновниках, а сам ты – золотце, хороший!» И он прав, наверно прав. И так противно от того, что он прав!Вот как Обезьянин смотрит на новенькую? Самыми мерзкими масляными глазами смотрит на новенькую Обезьянин. А уж в мыслях у него тогда, у нормального такого в мыслях и быть не может! А разве может вся эта пакость от новенькой в нем отражаться? – глупость моя догадка да и только. Мое дежурство мой Обезьянин. Хоть, что ли, черенок от лопаты бери и колоти себя им, пока Обезьянина целиком не выколотишь!..
Вот от этого-то я и спать все не могу, потому что мой Обезьянин непременно где-нибудь рядышком и мучает меня. От этого и оттого еще конечно, что Витя страшно храпит.
Не помню как мне все-таки удалось заснуть, но спал я недолго – меня разбудил чей-то взгляд.
Я проснулся, а прямо надо мной нависает новенькая и пристально на меня смотрит глаза в глаза, я даже испугался чуть-чуть.
– Ты чего? – спросил я.
– Вставай, пойдем! – сказала новенькая.
– Куда? – я обсмотрел кинозал заспанными, ничего не видящими глазами. – Все уже встали? Нет? Мне еще палкой с утра трясти!
– В жопу твою палку! Пойдем!
Я преувеличенно скривился:
– Фу как некультурно! – сказал я.
– Что некультурно? – удивилась новенькая.
– Так говорить, не говори так, – попросил я.
– В жопу твою культуру, – сообщила новенькая.
– Говори тогда задница.
– Почему?
– Не так слух режет.
– Тоже мне неженка! – воскликнула новенькая. – В жопу твою задницу! Вставай! – и она схватилась за мое одеяло и сдернула его с меня.
Вот позор, и зачем я лег в одних только трусах! А нет, не в одних, на ногах носки еще есть – но они же тоже ничего не прикрывают да еще и дырявые насквозь все.
Я сел, чтоб скрыть от новенькой позор своего тела.
Сопротивляться, конечно, нет никакого смысла и я протер глаза кулаками, кое-как натянул на себя штаны и рубашку, накинул на шею краснобархатный платок и поплелся вслед за новенькой. У стенок кинозала – спортивные маты, а на них торчат из-под тряпок черно-черные мальчишеские пятки, раздырявленные носки, руки, коленки и встрепанные головы – все спят; тишину нарушает только мирное и многоголосное сопение и даже Витя против своего обыкновения не храпит: хорошее утро чтобы хорошенько выспаться. Но мне не довелось: ни сегодня, ни вчера и, кажется, что и никогда во всю жизнь не усну я нормально.
Я прошел сквозь вестибюль и вышел на паперть Храма Новой Армии Спасения вслед за новенькой. Утро уже занимается, туманная прохлада оплетает ноги, а воздух замер в ожидании начала нового дня. Еще чуть-чуть, еще едва-едва и покажется солнце, раскрасит все, что не покрыто серой пылью, а пока все серое и чуть-чуть как бы потустороннее и от этого становится зябко так, как бывает зябко только по утрам за секундочку до солнца. Я преувеличенно широко потянулся, зевнул шире положенного с протяжным звуком, исторгнутым громче, чем надо. Проделал я всю эту пантомиму лишь затем, чтоб упрекнуть новенькую за то, что она разбудила меня так рано, но она на меня ровным счетом ноль внимания, поэтому мне пришлось спросить:
– Куда мы идем? – спросил я. – Или я и так уже знаю куда, просто еще не знаю, что знаю?
– Ага, – совершенно серьезно ответила новенькая.
– И куда же это? – поинтересовался я. – По утрам я, знаешь ли, соображаю плохо да и во внутрях у меня все еще спит и видит сны, так что я не знаю, где мне найти ответ на этот вопрос.
– А ты проснись и узнай! – потребовала новенькая.
– Я ты разбуди! – предложил я ей.
Новенькая посмотрела на меня странно-ласково, легко подтянулась на носочках, коснулась моих плечей и поцеловала меня быстро и в губы. Видимо все во мне действительно еще спало – я даже покраснеть толком не успел. Но как приятен ее поцелуй! Я закрыл глаза и мысленно уложил его на ту полку моей памяти, куда я кладу все-все связанное с новенькой.
– Разбудила? – спросила новенькая.
Да. Разбудила! У меня сердце колотит и сна ни в одном глазу, но я изобразил на своем лице сомнение: вроде как прислушиваюсь к своим внутрям и говорю:
– Кажется нет, не подействовало, – сказал я. – Тебе придется попробовать еще раз.
Моя провокация не подействовала, новенькая не стала меня больше целовать. Вместо этого, она ловко и крепко схватила меня за щеку, щипнула ее обидно и больно и обозвала меня спящей красавицей. И тут уж я покраснел – наконец действительно, наверное, проснулся, а как проснулся, так сразу же и понял зачем новенькая подняла меня так рано и куда она меня повела. Вернее, куда я еще не знал, но точно знал зачем.
Ноги подвернулись в коленках и я плюхнулся задницей прямо на ступеньку паперти.
– Сидеть! – воскликнул я. – Я не хочу сидеть!
– И что? – новенькая как будто бы удивилась.
– А то! – сообщил я. – Не хочу и не буду, – и я серьезно посмотрел новенькой прямо в глаза.
А ее глаза не дрогнули даже:
– Будешь, – говорит спокойно и просто и тут уж я понял, что:
– Буду, – нехотя согласился я.
Новенькая крепко взяла меня за руку и ласково, но твердо повела меня на казнь. Я же умру с думками сидеть, как же она не понимает! Может вырваться, лечь на пол, бить ногами и руками, расплакаться и начать монючить? – поможет? Наверное нет. Или просто убежать? – я не могу убежать от новенькой, я к ней прилепился уже крепче крепкого. Она у меня в сердце самом обустроилась и даже еще глубже, чем в сердце, в сердце самого сердца она у меня. Значит все, совсем абзац.
Я шел за новенькой молча и без причитаний, мысленно прощаясь и с Феньком, и с Женей, с Три Погибели и даже Вите с капелланом я сказал в своем воображении пару прощальных и теплых слов.
– Почему ты боишься? – спросила новенькая в тот самый момент, когда я рыдал на капеллановом плече, крепко ухватившись за его тонюсенькую шею, будто за спасительную соломинку.
– А почему ты не боишься? – вместо ответа спросил я.
– А чего там бояться? – сказала новенькая.
– Где там? – не понял я.
– В мыслях у думок.
– Где-где?!
– Ты все слышал, – равнодушно констатировала новенькая.
– Как в мыслях у думок?
– Так, в мыслях у думок.
– Ты там была?
Новенькая кажется чуть-чуть замялась:
– Я не уверена, – сказала она и легко пожала плечьми, – думаю да.
– И что же там?
– Сложно сказать, сложно объяснить. Ты должен увидеть сам.
– Так ты поэтому сидела с думками? Подглядывала?
– Да, – коротко и так, будто бы это самое обычное дело подглядывать в мысли к думкам, сказала новенькая.
– Дичь какая! – воскликнул я. – Зачем?
– Интересно, – сказала она. – А тебе разве нет?
– Нет, не интересно. Я их боюсь и особенно не люблю, когда они мычат. А уж в мысли их мне лезть совсем не хочется. Я даже и не думал, что они на самом деле думают, я думал, это просто название для них такое! – мои мысли спутываются, а слова катятся одно за другим не останавливаясь, налетают друг на дружку, друг через дружку перепрыгивают. Говорю, говорю, а все, кажется, нелепица какая-то выходит. – То есть я думал, что они думки, поэтому думают, а потом решил, что, может, они и думают, но нам-то откуда знать, а еще и о чем и пырят они просто, значит, или в эти свои дальние дали?! – закончил я вдруг толи вопросом, толи утверждением, хотя и сам уже не смог бы понять, что если это вопрос, то про что, а если утверждение, то о чем.
– И чего же такого интересного в этих дальних далях? – полюбопытствовала новенькая.
– А мне почем знать?! – я почти что закричал.
– И знать ты, значит, этого не хочешь? – спросила меня новенькая.
– Нет! – воскликнул я. – Не хочу!
– Тогда увы тебе! – сказала новенькая и засмеялась.
– Увы мне! – подтвердил я.
– Зачем ты тогда ходил, думок разглядывал?
– Может, тебя искал!
– И как ты знал, что я среди них?
– А вот знал, может, да просто еще не знал, что знал!
– Не сердись, – примирительно сказал новенькая. – Тебе понравится.
– Чиго? Это думкам в мысли понравится-то?!
– Ага, – сказала новенькая просто и так, что стало понятно, спорить тут больше не о чем.
– Мне Витя скорей понравится и музыкой будет казаться его храп, чем понравится сидеть с думками.
– Не бойся, сегодня тебе не придется сидеть с думками, сегодня мы будем тренироваться без них.
– Хорошо, – сразу как-то согласился я, а в душе камень с плечь.
– Хорошо, – подтвердила новенькая.
И тут мне вдруг обидно стало, чего это мы будем тренироваться сегодня без думок – кем она меня считает, слабаком?
Новенькая будто бы угадала меня:
– Тебе рано. Сначала так потренируешься, чтоб привыкнуть.
Я согласно кивнул и проглотил обиду.
Новенькая вела меня куда-то за ручку, а я даже и по сторонам не смотрел – ведь за ручку. А еще у нее снова прядка выбилась и я все смотрел на эту прядку и снова ревновал ее, потому что снова ветер с ней, а не я да еще и жилка на ее шее снова пульсирует, так пригласительно, вот бы мне ее туда.
Новенькая неожиданно остановилась и выбила меня из своих мыслей. Я машинально сделал еще несколько шагов и стал; посмотрел на нее и покраснел за свои мысли. Так еще ничего, я вроде бы убедился, что новенькая читать мысли не умеет и поэтому думать всякое у нее за спиной я научился не краснея, а думать вот так открыто, прямо ей в лицо все равно еще не умею, краснею как…
– Тебе тут нравится? – спросила новенькая.
Я даже и по сторонам смотреть не стал:
– Мне нравится с тобой, – сказал я.
Новенькая улыбнулась тепло и как-то гордо в тоже время, что вроде как это и так ясно, что мне с нею нравится, мог бы и не говорить.
Я огляделся, потому что выдержать такую улыбку и не сказать какой-нибудь глупости совершенно невозможно. Новенькая привела меня в какой-то парк, которого я никогда раньше не видел – где это мы интересно? Мы стоим на горбатом мосточке, перекинутом в том месте, где одно маленькое пересохшее озерцо впадает в другое такое же пустое озерцо, размерами еще меньше. Чугунная витая перила моста отражается в сухом дне меньшего озерца извилистой тенью. Деревья, однообразно древние и разнообразно корявые, окружают озерца, стоят на пустых их берегах как старые купальщики, будто раздумывают они о температуре воды, но все никак не могут решиться сунуться в воду одним только носочком для того лишь только, чтоб тут же брезгливо оторвать ногу, встряхнуть ею и, заключив, что купаться никакой возможности в такие погоды нет, так и остаться стоять на узенькой кромке воды. Но озерца эти пусты и только серая пыль тихонечко лежит на оголенном их дне и даже кажется, что она рябится чуточку, будто подражая настоящей воде.
– В озере нет воды, – зачем-то ляпнул я очевидное.
– Нам не нужна вода, – сообщила новенькая. – Я и привела тебя сюда, потому что здесь нет воды.
– Почему? – не понял я.
– Пошли, покажу! – сказала новенькая, спустилась с крутого мостка, обошла его и легко спрыгнула в озерцо, подняв пыль с его дна в воздух.
Пыль покружилась вокруг ее лодыжек и улеглась обратно.
– Долго тебя ждать?
Было бы, конечно, неплохо никуда не обходить, а перемахнуть через перилу одним быстрым и уверенным движением и спрыгнуть в озерцо. И даже не просто неплохо, а очень даже хорошо было бы так сделать. Это точно подействовало бы на новенькую. Подействовало бы и как! – да еще и впечатление бы произвело! Вот только я же точно упаду, поскользнусь, переломаю себе все, умру и опозорюсь. Так что я не стал выступать и просто спустился точь-точь вслед за новенькой.
– Смотри! – сказал новенькая.
– Куда? – не понял я.
– Под мостик! – объяснила она.
В арке мостка не по-утрешнему темно; в остальном вроде бы нормально: сухо и серая пыль. Я кивнул – сойдет.
– Тогда раздевайся! – приказала новенькая.
Я вот совсем на такой поворот сюжета не рассчитывал, хотя, конечно, мог бы и сразу догадаться, как именно мы будем тренироваться – без ничего. Думки ведь тоже все как один без ничего сидят и новенькая тогда без ничего сидела.
– Вдруг мне еще рано?! Может, для начала потренируемся так? – промямли я.
– Как так? – новенькая сделала вид, что не поняла, хотя, поняла она все, конечно.
Я замялся.
– В одежде, – выдавил я из себя.
Но новенькая слушать меня не стала – спорить тем более. Она ловко и одним движением выкрутилась из своего цветастого балахона, скинула его на землю и забралась под мосток и он скрыл ее наготу от меня своим полумраком.
Впрочем, и полумрака не понадобилось, я все равно ничего не увидел, потому что у меня от такого закружилась башка. Да еще и мышца где-то там внизу, о которой я даже и не знал до сегодняшнего дня, натянулась аж до скрипа и башка от этого еще только больше. Вот бы сейчас в обморок свалиться или умереть даже! Это, конечно, позорно и очень, но все-таки не так позорно, как раздеться теперь до ничего в предательском свете начинающегося дня.
Убедившись, что новенькая вроде бы на меня не смотрит, я развязал ботиночки, снял их. Штаны или рубашку, первым что? Остаться в одних штанах – я же не Женя, чтоб оставаться в одних штанах. А если без штанов, то две мои ноги-палочки будут уродски торчать из-под широченной рубахи, которую еще тогда дал мне сторож. Обдумал, передумал и решил, что штаны: пояс, пуговица, еще одна, а это оторвана, ужасающе тонкая нога с узластой коленкой и шерсть какая-то реденькая на ней и местами только, вторая нога такая же тонкая и коленка на ней такая же уродская, а вот шерсти на ней почему-то заметно больше, но тоже не везде. Носки надо или нет? Вдруг не заметит, буду в носках. Теперь рубаха. Я снял с плечей незавязанный платок, сложил его по всем правилам и уложил со всем уважением, как и учил нас всегда капеллан, а не кинул его в кучу своих одежек, как делал это обычно перед сном. Снова пуговицы: ворот, ниже, ниже, опять оторвана и вдруг я споткнулся о резиночку, которая у меня заместо пояска – тоже от сторожа еще. Развязал резиночку со всей тщательностью, смотал, убрал в карман брюк и – дальше пуговицы: одна и другая и еще две на рукавах. Снял рубашку и посмотрел вниз на тусы – вот сейчас самый-то позор и начнется.
Разобравшись наконец со своими одеждами, я заскочил под тень моста. Вдруг новенькая ничего не успеет увидеть и ничего не сможет разглядеть!
– Что это у тебя на шее? – спросила новенькая.
– Это ключ, – сказал я.
– От чего ключ? – спросила она.
– Долгая история, – сказал я, – когда-нибудь я тебе ее расскажу.
– А это что? – спросила она.
Я посмотрел вниз на свою впалую грудь, будто там на ней могло быть что-то еще кроме ключа от дома сторожа и чертового пальца.
– Чертов палец, – сказал я и попробовал загородить свою грудь коленками да разве за такими коленками что-нибудь спрячешь.
– Что? – не поняла новенькая.
– Камень у меня на шее – чертов палец, – объяснил я.
– А зачем тебе камень на шее? – удивилась новенькая.
– Фенек дал, – объяснил я. – Долгая история, когда-нибудь я и ее тебе расскажу.
– Хорошо, – согласилась новенькая. – Снимай!
– Нельзя, – сказал я.
– Как так?
– А так, Фенек не велел.
– Хорошо, – легко согласилась новенькая, – тогда не снимай.
Я кивнул.
– Ты умеешь сидеть как они? – спросила новенькая.
– Все умеют, чего тут такого? – ответил я. – Только я не хочу.
– Поздно не хотеть, – констатировала очевидное новенькая. – Садись! – приказала она.
Ну я и сел, ноги к груди, руки на коленках сплетены – чего тут уметь?! Но новенькой не понравилось как я сел:
– Ты неправильно сидишь, а говоришь, что все умеют.
– Что не так? – не понял я. – Руки на коленях, все они так сидят.
– Не так! Ты сидишь, чтоб спрятаться, – объяснила она. – Не прячься, ни от меня, ни от кого. И попробуй расслабиться, – сказала она. – В первый раз ты, конечно, не сможешь, но хотя бы постарайся, а то ты так напряжен, что плечу у тебя выше ушей. Опусти плечи! – приказала она.
Я опустил, новенькой понравилось:
– Так уже лучше, – похвалила она меня.
– А теперь что? – спросил я.
– Теперь думай, – сказала она.
– О чем? – уточнил я.
– Ни о чем, просто думай.
Я, конечно, смолчать не смог и сказал что просто думать никак нельзя, если уж думать, то надо обязательно об чем-то, а она вдруг рассердилась и поэтому я согласился с ней и начал думать, старался даже чтоб ни об чем, пыжился, но у меня совсем почему-то не получается так и всё какие-то мысли в голову лезут.
Каспий. Волга впадает в Каспийское море. В Каспийское? – вроде да. Волга? – Волга. А Каспий куда впадает? Моря вообще впадают куда-нибудь или они как озера – в никуда. А разве он не высох теперь, как и эти озерца? Как же это все теперь мне неважно! А что тебе теперь важно? Теперь – новенькая, только новенькая, а все остальное – нет. И еще я. Ты и я. Я и ты.
Я. Мальчик про возраст которого можно с уверенностью утверждать только одно: ангел в нем уже умер. И вот что я из себя есть.
Характер:
Я осторожен и даже пуглив, тем не менее коленки у меня почти всегда разбиты: иногда какая-нибудь одна, но чаще обе. Я хитер и всегда сумею любого вокруг пальца обмануть, но вместе с тем и ужасающе туп, до того туп, что никак не могу разучить греческие цифры после двенадцати, хоть двенадцать первых натужно кряхтя как-то да осилил. Я глубокий и мучительный завистник, а еще – страшный ревнивец. Но про последнее ты уже и так знаешь, догадалась наверно.
Внешность:
У меня вмятина в носу, полученная при героических, но за давностью забытых, обстоятельствах, волосы неопределенно длинные, глаза, уши не торчат и это особый предмет моей гордости – ведь могли бы, лицо, плавно стекающее к не по-мужски гладкому подбородку, без особых примет – все как у почти каждого. Тело до позора тощее, но по нему там и тут шрамы – разве они не украшают?
Особые навыки:
Я умею взрывать все, что взрывается, а что нет – поджигать. Запускать, что летает, а другое отправлять в плавание. Умею сделать из палки шпагу, из шпаги лук, а из лука самый настоящий мазер. Еще я умею быть дураком – о, самым распоследним из всех дураков дураком умею я быть и как же хорошо у меня это получается!
Краткая биографическая справка:
1) Родился, должно быть, как и все, но этого я, конечно, не помню.
2) Учился, должно быть, как и все, но и этого я почти совсем уже не помню.
А что я помню?
3) Летал на ужасную Бетельгейзе, но лишь однажды, потому что вернется туда только тот, кто окончательно раздружился с головой. Видишь, вот тут почти седой клок волос? – это ее, Бетельгейзе, мне на память подарок.
4) Открыл Америку, сквозь северные льды плыл на лодке: плыл, плыл да и открыл. А потом забыл, что открыл и открыл еще раз – но на этот раз не на лодках, а на красивущих каравеллах.
5) Придумал коня и мы всех победили, но потом десять лет возвращался домой.
6) Прожил робинзоном на необитаемом острове целую бесконечность, но всё-таки спасся. Я всегда спасаюсь.
7) Вот только однажды я покорил почти весь белый свет, но умер в самом расцвете.
О прекрасная, о ужасная моя жизнь!
А больше мне нечего пока тебе порассказать – пока.
Теперь ты. Что известно про тебя? Мало, очень мало.
Имя твое не известно, ты не называешь мне своего имени, ты не называешь его никому и говоришь всем, что это не важно как тебя зовут.
Ты – она. Ты полная противоположность, девочка. Девочка одного примерно со мной возраста, а вот насчет ангела – тоже неизвестно. У девочек вообще бывают ангелы или это у нас только так?
Что ты такое из себя? – непонятно.
Ты – самое необъяснимое и загадочное, но это к тебе и тянет, тянет со страшной силой это к тебе. Почему? Потому что ты красивая. Ты – красивая, такая красивая, что хочется все сокровища, награбленные мной в покоренных городах Старого и Нового света, положить к твоим ногам. Да что там сокровища! – бери и сами города, всю мою империю, простирающуюся от Греции до Индии забирай! Александрия и Мемфис, моя родная Пелла и смертный мой одр Вавилон, я кладу вас к ногам вашей госпожи! Падите на лицо свое и распростритесь перед ней!
Я и не заметил как подполз к новенькой почти вплотную: натурально на заднице подшагал – вот как меня к ней тянет.
Взгляд новенькой как бы сфокусировался из ниоткуда сюда. Она сняла руки с колен и скрестила их у себя на груди. Ее забавно розовые коленки освободились и мне ужасно захотелось накрыть их своими ладошами – разрешит? Я тихонечко положил одну ладошу на ее коленку, другую на другую – разрешила, разрешила и даже сделала вид что ничего и не заметила.
– Ты красивая, – сказал я.
Новенькая безразлично пожала плечьми:
– Я знаю, – сказала она.
Я удивленно посмотрел на нее, а она меня легко угадала и:
– А что я должна была тебе сказать, спасибо?
– Наверное, – предположил я.
Новенькая улыбнулась:
– Это ты должен сказать мне спасибо за то, что я красивая.
Я согласно кивнул. Она, конечно, права и это я должен быть ей благодарен за ее красоту да только кажется, что обычно это бывает совсем не так и когда говоришь женщине, что она красивая, ожидаешь услышать в ответ благодарность. Так что я поспорил бы с новенькой, но она такая красивая, что спорить с ней совсем не хочется, а хочется только соглашаться с ней во всем – вот я и кивнул просто.
Я заглянул ей прямо в ее не голубые и не серые и не ореховые глаза и спросил:
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Ты уже спрашивал, – напомнила она.
– Ты не ответила, – сказал я.
– Нет, – подтвердила она и замолчала.
Потом она спросила:
– Зачем тебе так важно мое имя?
– Я хочу всех знать по имени, – сказал я.
– Зачем?
– Понимаешь, у меня был друг, лучший друг, а теперь я и не помню как его зовут. И его не помню.
– А что с ним?
– Он задумался. Я ходил к нему и рассказывал, пусть он и задумался, а потом перестал и забыл и его имя, и его самого. Знаешь что?
Новенькая вопросительно кивнула.
– Я и свое имя забыл.
– Забыл? – будто бы удивилась новенькая.
Я порылся в голове в поисках своего имени, как делал это уже много раз – как меня зовут? Имя – его нет. Его нет, но как бы не совсем нет, будто осталось от него что-то неуловимое – пустота. Да, пустота – вот что от него осталось. От него и от много чего другого. Имя, как и много других вещей не исчезли бесследно, они оставили после себя пустоту. Эта пустота совершенно особенная, пустота как бы не до конца пустая. Самим своим фактом она указывает на то, что это пустота не изначальная, а пустота опустелого. Это так, как если бы ты жил, жил в комнате, например, и в этой комнате стоял бы, например, стул в самом неподходящем для него, для стула, месте, там, где ему, стулу, совсем никак нельзя стоять, поперек всему, всей комнате поперек, но ты так привык к этому стулу, к тому, где он, стул, стоит, что когда его, стул, вдруг убрали или переставили куда-нибудь, к стеночке, например, или вовсе его, стул, из комнаты вынесли, а ты все равно продолжаешь его, стул, обходить, чтоб об него, об стул, не шибануться, хотя и нет его там, стула, уже давным-давно – вот что такое эта пустота, вот во что превратилось мое имя. Его нет, а оно продолжает мучительно крутиться на языке, и все кажется что вот сейчас ты его вспомнишь, вспоминаешь, вспоминаешь, в вспомнить никак и не можешь и от того, что вспоминаешь, еще крепче, кажется, забываешь свое имя. И ты живешь без имени, будто оно у тебя есть.
– Намертво забыл, – подтвердил я. – Помню только, что, кажется, оно начиналось на А.
– Аркадий? – предположила новенькая.
