Артур Лео Загат
Завтра. Дети завтра. Яркий флаг завтра
ARTHUR LEO ZAGAT
«TOMORROW», 1939
«CHILDREN OF TOMORROW», 1939
«THE BRIGHT FLAG OF TOMORROW», 1939
(перевод с английского А. Грузберг)
Перевод с английского А. Грузберг
© ИП Воробьёв В.А.
© ООО ИД «СОЮЗ»
Завтра
Первая книга
Глава I
Затерянные
Дикар стоял на коленях, положив голову на койку, плотно сжав руки. Его ноздри заполнял аромат сухих трав, которыми набит матрац, от кроличьего меха одеяла тепло лбу. За ним два длинных ряда коек, по одиннадцать в каждом ряду¸ с широким проходом между ними. Перед каждой койкой склонился один из Группы, но слышно лишь негромкое бормотание.
Голос самого Дикара – часть этого бормотания. «Я ложусь спать и молю тебя, Господи, сохрани мою душу. И если я умру, не проснувшись, молю тебя, Господи, возьми мою душу».
Дикар наизусть помнил эту молитву; они все выучили ее наизусть до прихода ужаса. Их никогда не учили другим молитвам.
Дикар оставался на коленях, за ним послышался шум поднимающихся тел, раздались голоса. Один голос громче остальных.
– Эй, парни! – Это голос Джимлейна. – Кто взял мой лук и стрелы и не вернул их? – Голос, вначале низкий, сменился высоким криком: – Если я поймаю этого парня…
– Они лежат у Огненного Камня, придурок. – Это Томболл. – Я видел, как ты их там оставил. Когда-нибудь ты оставишь собственную голову и забудешь, где оставил. Ты всегда был болваном в нашей Группе.
Остальные Мальчики насмешливо рассмеялись. Дикар слышал их и одновременно не слышал.
Он ждал, когда мягкая рука погладит его волосы, а негромкий голос произнесет: «Да благословит тебя Господь, сын мой, и пошлет тебе приятные сны».
Он знал, что этого никогда не будет: рука и голос исчезли в тумане, скрытые от Дикара темным Временем Страха; Дикар смутно помнил, что до этого все было совершенно иным, чем сейчас. Но всякий раз, как он произносил «я-ложусь-спать», он ждал их.
– Перестань называть меня болваном, – пропищал Джимлейн. – Ты должен перестать!
– А кто меня заставит, болван? Ты что ли?
Дикар встал и вздохнул: бремя лидерства снова тяжко легло на его плечи.
Сквозь незастекленное продолговатое отверстие в стене длинного узкого Дома Мальчиков проходил свет от Огненного Камня. Он окрашивал красным сильные обнаженные тела; под орехово-коричневой кожей гладко двигались мышцы.
Томболл находился в проходе между койками, его сильные руки свисали по сторонам, подростковый лохматый подбородок порос черной щетиной, слишком близко поставленные глаза блестят за полуопущенными веками.
Стоящий перед ним Джимлейн почти вдвое меньше. Его безволосое лицо покрыто мелкими прыщами, верхняя губа дрожит, но он стоит на месте в проходе и не отступает перед медленно и угрожающе приближающимся Томболлом.
– Да, я, – храбро ответил Джимлейн. – Я не боюсь тебя, большой задира.
– Не боишься, – проворчал Томболл, сокращая расстояние между ними. – Ну, так я научу тебя бояться.
Дикар начал действовать.
Томболл схватил Джимлейна за запястье и начал выворачивать, его губы скривились. Лицо меньшего парня побелело от боли. Свободной рукой он бил мучителя по волосатому животу. Томболл улыбнулся, продолжая выворачивать руку. Его жертва согнулась от боли чуть ли не вдвое, но младший по-прежнему не просил пощады…
Дикар сжал руку Томболла и впился пальцами в его жесткие мышцы.
– Это нечестно, – сказал Дикар. – Разойдитесь!
Томболл отпустил Джимлейна, вырвал руку из хватки Дикара и повернулся к нему.
– И кто это говорит? – проворчал он. Его черные глаза покраснели, и это не была краснота от освещения. Он на четверть головы выше Дикара, у него шире грудь, а бедра вдвое толще, чем у Дикара. – А, это ты!
– Это я, – спокойно ответил Дикар. – И я приказываю тебе перестать приставать к Джимлейну и к другим не таким большим парням, которым не нравится твоя болтовня.
Дикар стройный и гибкий, его шелковистая борода желтая – у Томболла черная, – глаза голубые.
– Никто не будет здесь хулиганить, пока я Босс этой Группы.
Их кодекс поведения, как и разговоры, сохранился неизменным с детства, со Дней до Страха. Они были изолированы, и у них не было взрослых моделей, на которые они могли бы равняться.
– Да? – спросил Томболл сквозь тонкие прямые губы под кустиками волос, и Дикар знал, что он скажет дальше. Это назревало давно, но теперь пришло, и Дикар почему-то нисколько не жалел об этом.
И Томболл сказал:
– Пока ты Босс. – По сторонам его плоского носа появились два серых пятна. – Может быть. Но пора тебе, Дикар, уступить место другому. Мне.
По все усиливающемуся нежеланию исполнять приказы, по мрачному виду, по перешептываниям с теми Мальчиками, которые всегда готовы увильнуть от работы, Дикар знал, что время вызова приближается.
Он знал свой ответ и готов был его произнести.
– Хорошо, – сказал он тихо и очень спокойно. – Завтра я созову Полный Совет Мальчиков и Девочек. Я объясню, почему считаю, что должен оставаться Боссом, а ты расскажешь, почему не согласен с этим. И тогда Группа решит.
Мальчики, тесно окружившие Дикара и Томболла, загомонили.
– Нет, – отказался Томболл. – Не Группа решила, что ты должен быть Боссом. Это решили Старшие. – Он помолчал, и многозначительная улыбка искривила его рот. – Это ты нам так говоришь.
– Может быть, – улыбнулся Дикар. Он сам удивился, что может еще улыбаться. – Может, ты хочешь спросить Старших, почему они сделали меня Боссом, когда привезли нас сюда, а потом оставили? Может, хочешь спуститься с Обрыва и спросить их, кто отныне должен быть Боссом: ты или я?
Мальчики, окружавшие их, ахнули, а по шее самого Дикара поползли мурашки.
* * *
Обрыв уходил вниз с вершины Горы, на которой они жили. Этот большой Обрыв полностью окружал основание Горы. Круто вниз уходили рассеченные стены Обрыва: они такие голые и лишенные опоры, что ни одно живое существо не сможет подняться по ним.
Внизу, на пространстве, вдвое более широком, чем самые высокие деревья, окружающие Гору, лежат камни, такие большие, как Дом Мальчиков, и даже больше. Под этими камнями течет белая яростная вода, а под этой водой и под камнями лежат Старшие.
Дикар сам видел все это с самой высокой ветки одного дерева, с которого открывается вид на все, но даже Дикар не выходил из-под защитного покрова леса к краю Обрыва, потому что из всех «Нельзя», которые оставили Старшие, это было самое строгое: «Вы не должны выходить из леса. Вы не должны подходить к краю Обрыва».
Думая обо всем этом, глядя в полные ненависти красные глаза Томболла, Дикар спросил:
– Посмеешь ли ты, Томболл, спуститься с Обрыва и поговорить со Старшими?
– Умник! – усмехнулся Томболл. – Считаешь себя умником? Хочешь, чтобы я спустился, и ты от меня избавился бы. Не получится. Я не глупее тебя.
Дикар развел руки.
– Ты не хочешь, чтобы Группа решала наш спор, и не хочешь спрашивать у Старших. Как тогда ты хочешь решить этот спор?
– Как? А как ты сам приказываешь решить ссоры Мальчиков. Дикар! Я хочу сразиться с тобой на кулаках, на палках, даже на ножах и решить, кто будет Боссом Группы – ты или я.
– Это несправедливо! – воскликнул Джимлейн. – Я говорю, что это несправедливо. Томболл больше Дикара и тяжелей.
– Несправедливо! – подхватил Стивленд.
Биллтомас закричал:
– Мы говорим, что вызов несправедливый!
Но остальные кричали:
– Пусть дерутся!
Фрэдальтон, и Холросс, и Карлбергер с лицом, как у кролика:
– Они должны драться! Это правило самого Дикара, и он должен ему подчиниться.
Большинство Мальчиков кричали:
– Драться!
– Замолчите! – крикнул Дикар. – Все замолчите!
Крики сразу прекратились. Но ряды сжались так, что он чувствовал дыхание Мальчиков на спине, слышал негромкие звуки из их горла, видел их глаза, горящие в свете Огня.
– «Ты хочешь драться со мной, чтобы решить, кто из нас будет Боссом», – сказал Дакар Томболлу, начиная ритуал, который сам же установил. – Ты считаешь схватку между нами справедливой и честной?
Жила на короткой шее Томболла дернулась.
– Я объявляю нас равносильными. (По Правилу Дикар теперь может обратиться ко всей Группе, обвинив Томболла во лжи.) Если ты не примешь мой вызов, Дикар, я объявлю тебя трусом, и потребую себе то, за что мы должны драться.
Глядя в глаза стоящих кольцом Мальчиков, Дикар видел, что, если он обратиться к Группе и заявит, что они с Томболлом не равны по силе, он может остаться Боссом, но лишь по названию, но настоящим Боссом больше не будет.
– Ты сам установил это Правило, – нарушил ритуал Томболл. – И будешь побежден.
Дикар продолжал улыбаться.
– Да, таково Правило, которое я установил, Томболл. Но мы решаем, не чья непомеченная стрела сбила птицу и не чья очередь приносить воду из ручья. Кто будет Боссом – это касается не только меня, но всей Группы. Разве правильно, чтобы этот вопрос решался так же, как мелкие ссоры?
Дикар делал вид, что спрашивает Томболла, но его взгляд спрашивал всех собравшихся, и их глаза уже ответили ему, когда заговорил Томболл.
– Это справедливо. – Томболл высказал то, что было у всех в глазах. – Это единственный справедливый способ. Ты должен драться со мной или подчиниться.
В голосе его звучало торжество, и торжество было в его позе. На стороне Томболла вес тела, и длина рук, и сила, и он знал, что готов стать Боссом.
Дикар это тоже знал, и на сердце у него было тяжело, но он продолжал улыбаться.
– Будем драться, Томболл. Кулаками.
Мальчики закричали. Их крики напоминали вой собачьей своры, когда она догоняет в лесу добычу. Кричали даже Стивленд и Биллтомас, и, хотя Джимлейн молчал, в его глазах отражалось красное пламя.
Дикар слушал, думая о том, что станет делать Томболл как Босс Группы; позволит ли своим приятелям увиливать от работы, позаботится ли о том, чтобы были прополоты посадки кукурузы, а баки для воды очищены, и будут ли продолжать чинить крыши Дома Мальчиков и Дома Девочек на случай дождя, ветра и холода.
Эти и многие другие такие же заботы отягощали сердце Дикара. Он знал, с каким трудом за те годы, что Группа оказалась на Горе, овладевал многими мелкими делами, которые необходимы для блага Группы; он помнил, что Томболл всегда смеялся над этими делами.
Если бы дело касалось только его, Дикар был бы счастлив больше не быть Боссом. Быть Боссом значит быть одиноким, потому что у Босса не должно быть друзей, чтобы его не обвинили в том, что он предпочитает друзей всем остальным. Это значит весь день нести тяжкий груз забот, лежать без сна по ночам и никогда не знать отдыха. Это значит отправлять на охоту, но самому в ней не участвовать, судить игры, но самому не играть, наказывать, когда нарушены Правила, но никогда не нарушать их просто для забавы и находить наказание достойным этого.
– А чего мы ждем? – Мысли Дикара нарушил вопрос Томболла. – Пошли наружу и начнем.
– Нет, – сказал Дикар. – Драться будем завтра перед всей Группой. А сегодня будем спать. Время Сна уже давно прошло.
– Я хочу драться сейчас, – настаивал Томболл, не уступая. – Не хочу ждать завтра.
Дикар перестал улыбаться; он почувствовал, как напряглись мышцы челюсти под желтой бородой.
– Время Сна не мое Правило, а Правило Старших. Может быть, став Боссом, ты убедишь Группу нарушить его, но пока Босс я, а я этого не делаю. В постель, Томболл. В постель, все остальные. Немедленно!
Взгляд Дикара встретился с взглядом Томболла, и голубые и черные глаза долго не отрывались друг от друга, и в Доме Мальчиков не было ни звука, ни движения. Потом черные глаза опустились, и Томболл сказал:
– Я повинуюсь Старшим, а не тебе, Дикар.
Кольцо распалось, и Мальчики разошлись по своим койкам.
Дикар стоял, расставив ноги, свет костра играл на его высокой, хорошо сложенной фигуре, грудь его спокойно двигалась в такт медленному дыханию; ощущая пустоту в груди, он серьезно смотрел, как ему повинуются – возможно, в последний раз.
Он не почувствовал, как пальцы Джимлейна сжали его руку. Не слышал шепота Джимлейна:
– Надеюсь, ты победишь завтра, Дикар. Очень надеюсь!
Дикар продолжал стоять, пока опускали плетенную из ивовых веток решетку на отверстие-вход, отрезая красный блеск Огня, за которым всю ночь следят Девочки.
Он стоял неподвижно, пока не стих возбужденный шепот на койках, перестали шелестеть и задевать кожу меховые одеяла, не стало слышно скрипа. Тогда он повернулся, прошел к своей койке и склонился перед ней.
Губы Дикара зашевелились, он произносил слова. И посылал их сквозь стены, мимо прыгающего пламени на большом плоском Огненном Камне, мимо Дома Девочек в потемневший ночной лес.
Он говорил с Присутствием, с Кем-то, кого он никогда не видел и не слышал, но всегда знал, что Оно здесь, потому что Оно демонстрирует свою работу в ковре листьев под ногами, в высоких стройных деревьях, в ветре, который шумит в зеленой крыше, и в солнечном свете, пробивающемся через эту крышу.
– Мне все равно, что произойдет со мной завтра, Господь, – говорил Ему Дикар. – Не важно, какую боль причинит мне Томболл или что он сделает со мной, если победит. Я прошу Тебя позаботиться о Группе. Если Томболл слишком силен для меня, если завтра он меня победит, пусть он будет хорошим Боссом. Сделай его достаточно умным, чтобы он был хорошим Боссом. Сделай его лучшим Боссом для Группы, чем был я. Они хорошие ребята, Господь, Мальчики и Девочки, они в основном подчиняются Правилам, оставленным Старшими, и Ты должен позаботиться о них. Ты ведь позаботишься о них, Господь?
Губы Дикара перестали шевелиться, но он еще немного постоял на коленях и, наклонив голову, слушал.
Он слышал только легкие звуки дыхания, шепот листвы на ветру и хор ночных насекомых.
И когда наконец пошевелился, лег на койку и укрылся меховым одеялом, он был спокоен.
Глава II
Кошмар, который был правдой
Дикар быстро уснул, как всегда засыпают те, чья усталость чистая и физическая.
Он услышал во сне голос, который ждал каждый вечер после того, как произносил «я-ложусь-спать».
Мамин голос доносился через открытую дверь комнаты, в которой спал Дик Карр. Что-то в мамином голосе испугало Дика: слезы и отчаянное стремление скрыть эти слезы, и улыбка, которая – он почему-то знал это – причиняет маме больше боли, чем слезы.
– Береги себя, – говорила мама, – и быстрей возвращайся домой.
Кто уходит? В квартире только мама и Дик – и Генри, которому двенадцать лет и который на четыре года старше Дика и занимает больше половины их кровати. Дик протянул руку, чтобы разбудить Генри, и нащупал только смятые простыни.
Генри здесь не было!
В следующую минуту Дик услышал голос Генри из коридора.
– Конечно, я скоро вернусь. Не волнуйся. Все это очень быстро кончится, вот увидишь. Нас призывают, потому что это последний удар. Мы будем в задних порядках, чтобы настоящие солдаты могли освободиться и пойти вперед. Не о чем беспокоиться, мама. Они не могут нас победить. Может, они смогли покорить весь мир, но добрые старые США им не одолеть. Мы выигрывали все войны, выиграем и эту…
Слушай, мама, мне пора бежать. По радио сказали, что мой отряд собирается в одиннадцать часов у арсенала на Восьмой улице, а сейчас уже четыре. До свидания, мама.
Поцелуй, хлопнула дверь, и в комнате стало совершенно тихо, так что квартира могла показаться пустой.
В окно послышался топот, кто-то бежал по улице. Этот звук Дик слышал каждую ночь. Это большие мальчики, которым не нужно сразу после ужина ложиться спать и они могут играть на улице. Но Дик знал, что сейчас они не играют, потому что все они бежали в одном направлении, а спустя какое-то время никто уже не бежал и ничего не было слышно.
Потом Дик лежал и слушал грохот в небе, который звучит так давно, что он уже перестал замечать его. Сегодня этот грохот кажется громче, он чуть ближе и страшней. Оконное стекло продолжало дребезжать, и это заставило Дика смотреть на окно и на вывешенный в нем квадратный флаг с золотой звездой.
Флаг вывешен из-за папы. Все должны видеть, что мы гордимся папой, потому что он герой. Но Дик не понимал, чем тут гордиться, если в каждом окне квартала висит флаг с золотой звездой, а на многих флагах две и даже три звезды.
Чем тут можно гордиться, если у всех других детей папы тоже герои, и братья герои, и многие сестры тоже, которые были в Красном Кресте или работали на фабриках по производству вооружения и все погибли в разрывах бомб?
Дик хотел, чтобы папа перестал быть героем и вернулся домой.
Мама и Генри сказали, что папа никогда не вернется, но Дик не поверил в это. Он не поверил, что папа уйдет от него навсегда.
Теперь уходит и Генри. Но он скоро вернется. Он ведь сказал так маме? Он не солгал бы маме, правда?
Дик снова услышал шаги на улице. Но теперь это не шаги бегущих. Люди маршируют. Дик знал, как звучат шаги, когда маршируют. Он слышал их, когда ушел папа. Тогда их трудно было расслышать из-за криков толпы и звуков военных маршей.
Да, Дик много раз слышал марширующие шаги, но они никогда не звучали, как эти. Эти шаги были не такие громкие, как раньше.
Дик отбросил одеяло и подошел к окну. Верхняя часть уличных фонарей выкрашена в черный цвет, нижняя – в синий. Водосточная канава словно заполнена синей водой, глубокой и страшной, а сама улица кажется сплошной черной ужасной стеной.
И по улице шли марширующие.
Это были мальчики, как Генри, некоторые старше, другие моложе, но никто из них ненамного больше и ненамного меньше. У каждого на плече ружье. Ни одного в мундире. Они в повседневной одежде, в брюках и куртках, с шапками. У некоторых длинные брюки, но большинство в шортах; у многих ноги до обуви голые. Похожи на школьников, поднятых по учебной пожарной тревоге.
Но они не играют в солдат. Они солдаты, настоящие солдаты. Об этом говорит то, как они идут: молча, не смеясь, с прямыми спинами. Подбородки подняты. Глаза устремлены вперед, к концу улицы, к концу города и еще дальше, в темную ночь, из которой доносятся несмолкающие звуки грома.
Они идут по четыре в ряд, четверка за четверкой, во всю длину улицы, насколько мог видеть Дик. И рядом с каждой десятой четверкой мужчина в мундире, с пустым рукавом, приколотым к груди, с несгибающейся ногой – Дик знал, что это совсем не нога; лица у этих мужчин изуродованы и ужасны, как маски на Хэллоуин.
Очень долго шли мимо мальчики и изуродованные мужчины, шли туда, где гремел гром и в черном небе сверкали молнии, вспышки которых Дик Карр не мог видеть…
(И сон Дикара сменился пустотой.)
… И в пустоту сна ворвался гром, от которого сотрясалась земля. От него задрожали руки мамы, крепко обнимавшей Дика Карра, и ее тело, к которому лицом прижимался Дик. Краем глаза Дик видел булавку на груди мамы; булавка была продолговатая, с голубыми границами, и в ее центре две золотые звезды. И на флаге в окне теперь тоже две звезды.
Дик испуган, но не плачет. Он не плакал, когда его разбудила сирена, не плакал, когда они с мамой встали с постели и оделись, как приказывало радио. Он не плакал, когда сирена вопила в черном небе, как гигантский демон, когда они бежали по улице, а потом Дик перестал бежать: женщины подхватили детей и несли их быстрей, чем они могли бежать сами.
Нет, Дик не плакал, когда они с мамой спустились по станционной лестнице и старик протащил их через занавеси в помещение самой станции.
Станция была заполнена женщинами и детьми и походила на пещеру страшного людоеда. Несколько электрических лампочек позволяли осмотреться, но их света было недостаточно, чтобы осветить тени, выходящие из двух больших отверстий по обоим концам станции. Эти тени, как огромные руки, втягивали женщин и детей в ночь, которая никогда не кончается.
Лица, которые видел Дик, были необычно белыми, а глаза – огромными, и все как-то пригибались, словно ожидали, что из темноты на них обрушится что-то ужасное.
И оно пришло!
Гром! Гром оглушительней, чем раньше, такой громкий, что Дик не слышал собственный голос, когда говорил: «Не бойся, мама. Я позабочусь о тебе».
Но мама, должно быть, услышала его, потому что крепче прижала к себе и поцеловала в голову. Потом Дик снова мог слышать. Он слышал, как женщина сказала: «Должно быть, это полу тонная бомба. Говорят, такая бомба пробивает десятиэтажное здание и взрывается, только когда попадает в подвал, и тогда ничего не остается ни от здания, ни от тех, кто в нем был. Совсем ничего».
Старик, стоявший у занавеса, закрывающего выход на лестницу со станции, рассмеялся. Его смех напоминал кудахтанье кур. Дик слышал этот звук, когда папа возил маму, Генри и его в деревню.
– Да, – смеялся старик, и глаза его были какими-то дикими. – Верно. Если бы такая бомба попала сюда, от нас не осталось бы ни одного кусочка.
Он был в мундире, но мундир был не такой, как у папы. Очень выцветший, но заметно, что когда-то он был синим. Рваный и слишком велик для старика.
Снова гром, но не такой громкий.
– Что ж, – сказала женщина, кормившая младенца. – Я бы хотела, чтобы сюда попала такая бомба. Это было бы божье милосердие.
– Бога нет, – сказал кто-то. – Бог умер.
Потом тот, кто это произнес, рассмеялся, и у Дика внутри все сжалось от этого смеха. Это была женщина на середине платформы, и она стояла неподвижно, как скала; рот ее не шевелился, и глаза за сетью волос, покрывавших все лицо, ничего не видели.
– Пришел конец мира, и раскаиваться поздно. Мы все уже осуждены…
Снова гром заглушил ее смех, но сейчас он звучал далеко. Женщина, сидевшая рядом с мамой и державшая на руках маленькую девочку – другая девочка, с каштановыми голосами и карими глазами, очень красивая, села на полу рядом, – прошептала:
– Бедняга. Я слышала, что она бежала из Филадельфии, когда та сдалась. Она каким-то образом прошла через линию фронта. Слышали, как они обшаривали все дома и вытаскивали оставшихся?…
– Тише, – попросила мама. – Тише. Дети…
Мама маленькой девочки негромко рассмеялась.
– Дети скоро обо всем узнают. Твои тоже. Мальчики или девочки – для этих дьяволов никакой разницы.
– Не мои, – сказала мама очень тихо и чуть повернулась, чтобы показать этой женщине, что она держит в руке. А держала она изогнутый нож, взятый на кухне.
– Внимание!
Громкий голос доносился из отверстия, из которого в метро получали сдачу.
– Внимание всем находящимся в убежище!
Дик присмотрелся и увидел, что за маленьким отверстием, откуда выходили деньги, установлено радио.
– Конец тревоги! Конец тревоги!
– Кончено, – усмехнулся старик. – А я еще жив. Восемьдесят три года, и еще не мертв. Я всегда говорил, что рожден быть повешенным.
– … там, где вы находитесь. Оставайтесь там, где вы находитесь. Идет проверка на отравляющие газы. Оставайтесь на месте, пока не будет установлено, что выходить безопасно. Будьте готовы.
– Правительство должно было бы всем дать противогазы, – сказала полная дама, которую Дик знал. – Как сделали в Англии.
Это была мама Тома Болла, и сам Том стаял за ней, уткнувшись лицом в ее юбку.
– И много хорошего это дало Англии, – сказала женщина с ребенком на руках. – Много хорошего это дало Англии.
– Внимание! – закричало радио. – Внимание всех находящихся в убежище. Чрезвычайно важно. Приготовьтесь выслушать важное сообщение.
– Мама, – спросил Дик, – а что такое важное сооб… – ну, то, что сказало радио?
– Новости, сын. Важные новости.
– Хорошие новости, мама?
– Может быть. Может, мы победили. Может, мы их прогнали…
– Внимание! Внимание всех находящихся в убежище. Сейчас вы услышите выступление генерала Эдварда Олбрайта, генерал-фельдмаршала этого района.
– Это Эд Олбрайт, – засмеялся старик. – Помню, мы с ним были рядовыми, оба заболели дизентерией в Вест-Пойнте. Это было во время Испанской войны…
– Тише! Тише, старый дурак!
Голос, который услышал Дик, был очень тихий, такой тихий, что Дик слышал биение маминого сердца у своего уха, голос усталый, ужасно усталый.
– Наш фронт прорван. Вражеская пехота уже проникла в пригороды на юге и востоке. Мальчики и молодые женщины, героически сражавшиеся, продолжают сражаться, но надежды больше нет. Пришло сообщение, что войска, шедшие нам на помощь, полностью уничтожены вражескими самолетами.
