Артур Гайе
Знойная пустыня. Дорогой приключений. Африканское сафари (сборник)
© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2008
© ООО «РИЦ Литература», 2008
Знойная пустыня
Глава I
Я обязуюсь предпринять кругосветное путешествие
В один из безнадежно дождливых ноябрьских дней я, по своему обыкновению, сидел в маленьком кафе моего родного городка, когда к мокрому оконному стеклу вдруг прижалась человеческая физиономия.
Вытянув шею, я старался всмотреться в это лицо, показавшееся мне удивительно знакомым; взгляд этого человека тоже остановился на мне.
Через минуту он уже стоял возле моего столика и, глядя на меня поверх мокрых стекол очков, произнес:
– Гайе! Да неужели это вы?
– Да, это я, доктор Целле. А как вы попали сюда? Как вы поживаете? Присаживайтесь и выпейте со мной стаканчик грога.
– Да нет, я не верю своим глазам! Какой удивительный случай. Если у вас есть время и охота, расскажите мне: откуда вы явились и что вы здесь намерены делать?
– Да вот уже две недели я сижу в этом кафе, пью кофе, а когда идет дождь – грог, и думаю о том, какой бес попутал меня пять недель тому назад приехать обратно в Европу с Суэцкого канала. Я, видите ли, вдруг вспомнил о чистой мягкой постели, не кишащей паразитами, о хлебе, не пахнущем верблюжьим пометом, об умывальнике, наполненном чистой водой без песка, – одним словом, мне захотелось цивилизации. И вот недолго думая я помчался в Европу и очутился здесь, – сказал я, указывая на свой стакан грога, на нескольких унылых посетителей, сидевших за соседними столиками, и на улицу, где продолжал лить дождь.
– Значит, вам уже успела надоесть цивилизация и наш убийственный климат! – спросил доктор Целле. – Ну, этой беде легко помочь!
– Хорошо, помогите мне. Но раньше выпейте-ка стакан грога, чтобы согреться, – посоветовал я, помогая ему снять плащ.
– Слушайте, Гайе, у меня появилась блестящая идея! Если бы вы только согласились. Скажите, у вас есть определенные намерения на ближайшее будущее?
– Да. Я хочу убраться отсюда как можно скорее.
– И вам, очевидно, безразлично куда?
Я кивнул головой и подвинул к нему стакан грога. Целле обхватил его окоченевшими пальцами и продолжал снова:
– Прекрасно. В таком случае, не согласитесь ли вы отправиться в кругосветное путешествие для нас? Но ведь вы еще не знаете, что это значит – «для нас». Видите ли, судьба наградила меня местом редактора в газете «Часы досуга». Не знаю, чем я заслужил такую милость. Вы, вероятно, знакомы с этим листком?
– Да, знаком. Кажется, он страхует жизнь своих подписчиков?
– Да. Совершенно верно, и еще как страхует: в виде премии годовые подписчики страхуются от смерти и несчастных случаев в тысячу марок. Это наша главная приманка, а второй приманкой будете вы, наш «кругосветный путешественник»! Вам отводится целая страница, на которой вы можете описывать свои путешествия и занимать внимание наших подписчиков до момента их смерти, то есть до момента выплаты их родственникам страховой премии. У нас уже был один такой «кругосветный путешественник» – некий доктор Гиндебранд, последователь Будды и вегетарианец, – одним словом, человек со странностями. Он отправился в кругосветное путешествие с ослом и с женой. Когда осел упрямился и не хотел идти, доктор Гиндебранд приходил в отчаяние, потому что, согласно учения Будды, нельзя бить животных. В конце концов эта троица все же благополучно добралась до Иерусалима. Все шло как по маслу: он аккуратно посылал нам свои корреспонденции, хотя, правда, мне приходилось, чтобы не запугать наших читателей, предварительно вычеркивать философские рассуждения, которыми изобиловали его статьи. Но тут вдруг с ним случилось несчастье: он увидел вещий сон, после которого решил бросить жену и осла и уединиться в горы, чтобы вести жизнь отшельника. Поверите ли вы такой истории!
Доктор Целле выпил стакан грога и замолчал, а я старался воскресить в своей памяти то, что знал о буддизме, но мог только смутно представить себе усталую и скучную философию этого учения. Но все же. Отшельник в горной пещере! В тот момент мне казалось, что я понимал порыв этого чудака.
– Ну, что? – спросил доктор Целле.
– Ничего. Таким образом вы остались без корреспондента и предлагаете мне занять эту должность. А сколько вы думаете платить мне?
– Значит, вы согласны. Ах, черт возьми, как это удачно вышло, у меня гора свалилась с плеч. Это толстое чиновничье брюхо – мое высшее начальство – делало все время такую мину, как будто я виноват в перевороте, происшедшем в душе доктора Гиндебранда. Что касается финансовой стороны дела, то, надеюсь, мы сговоримся, но должен предупредить вас, что много наша лавочка платить не будет, но околачиваться по белу свету вы ведь привыкли, писать об этом вы тоже умеете, значит, теперь остается только одно – фотографические снимки. Это одно из главных условий и, пожалуй, будет поважнее писания, и самое главное – не сердитесь, пожалуйста! – вы должны фигурировать на каждом снимке. Иначе наши читатели не поверят, что вы были там, а будут думать, что, сидя здесь, в кафе Рейхсвезера, вы высосали у себя из пальца эти ужасы, от которых волосы становятся дыбом. Приходите завтра утром ко мне в редакцию, там мы подпишем договор. А когда вы могли бы отчалить?
– Скоро. А какой маршрут был бы желателен для вас и как долго должно продолжаться мое путешествие? – спросил я.
– Это нам совершенно безразлично. Поедете ли вы, или пойдете, первым ли классом, или, если вам удобнее, третьим и как долго вы будете в пути, – это ваше дело. Вы должны только еженедельно посылать нам свои отчеты, писать их поинтереснее, чтобы наши читатели застыли на месте с разинутым ртом и вытаращенными глазами и чтобы вы сами, собственной персоной, были на каждой фотографии. И тогда можете, если вам будет угодно, путешествовать хотя бы семь лет. Кельнер! Принесите карточку вин. Теперь вы выпьете со мной стаканчик вина и расскажете что-нибудь о ваших последних плаваниях в Мекку и Медину.
Я с удовольствием исполнил то, о чем он меня просил. Вскоре после этого он ушел, а затем и я отправился восвояси.
Когда я вышел на улицу, дождь все еще лил, кругом не было ни души, мокрые деревья в городском саду шумели в темноте, вода с журчанием стекала в решетчатые стоки. Я несколько минут в нерешительности простоял у фонаря, думая о том, куда бы мне направиться, и решил пойти домой. Не знаю почему, но мои мысли были всецело заняты тем безумцем, о котором мне рассказывал доктор Целле. Я думал о том, как буду заменять его: не случится ли и со мной подобная история?
Дома меня ожидала одинокая, скучная меблированная комната. Когда я, глубоко засунув руки в карманы, подошел к окну, то увидел черное небо и хлеставшие по стеклу потоки воды, которые вернули меня к мрачной действительности.
Я посмотрел на часы и, вынув из кармана бумажник, подошел к двери.
– У нас было обусловлено предупреждение за две недели, фрау Брюкнер. Не правда ли? Следовательно, я должен уплатить вам за комнату да еще вперед до пятнадцатого числа. Вот, пожалуйста, сдачи не нужно: на оставшиеся деньги перешлите мой чемодан по адресу, который я вам сообщу. А пока принесите мне чего-нибудь поесть, сегодня ночью я уезжаю в небольшое путешествие.
Приблизительно через час я стоял с маленьким саквояжем в руках на главном вокзале перед расписанием поездов.
Девять часов двенадцать минут – поезд через Дрезден – Боденбах – Прагу в Вену, но он уже ушел, теперь девять часов двадцать шесть минут… А вот в девять часов тридцать пять минут – поезд через Эрфурт, Франкфурт, Карлсруэ, Цюрих, Сен-Готард – вот этот мне подходит. Швейцария – чудесная страна, и у меня останется еще время написать открытку доктору Целле, что я уже «отчалил».
– Пожалуйста, билет третьего класса до Цюриха.
Я еще успел купить себе газету, и в последнюю минуту перед отходом поезда, стоя на платформе возле паровоза и глядя на блестящие от дождя рельсы, убегавшие в широкую даль, в жизнь, полную приключений, я невольно опять вспомнил о чудаке-корреспонденте, который нашел смысл жизни, удалившись от суеты мирской.
Глава II
Рекордный пробег по Италии, где я случайно участвую в драке и попадаю в Испанию
Таможенный чиновник на швейцарской границе наклеил билетик на мой саквояж, чуть повыше такого же билетика, наклеенного его коллегой на австрийской границе три недели тому назад, когда я возвращался на родину из Египта. Несколько часов спустя, я увидал город Цюрих, показавшийся из облаков тумана, а после полудня мог рассмотреть и горы, блестевшие на солнце вершинами, покрытыми снегом.
На следующее утро яркие солнечные лучи залили горную долину, и вершины гор засияли голубым светом. Я направился в магазин, где купил себе вещевой мешок, альпийскую палку и сапоги, все необыкновенно прочное. Всунул в мешок аппарат, уже в достаточной степени подержанный, ночную рубаху и зубную щетку, отправил саквояж по почте в Киассо, а сам направился пешком через горы.
Постепенно приводя ходьбой свои чувства в равновесие, я погружался в обычное равнодушное состояние духа. Каждое утро, как только успевал сделать несколько шагов по обледеневшей за ночь земле, я внезапно останавливался как вкопанный, вспоминая, что снова забыл написать открытку доктору Целле.
Вначале путешествие пешком давалось мне не легко: постоянная верховая езда на Востоке очень избаловала меня. Не доходя до Гешенена, я встретил двух немецких буршей, то есть, вернее, не встретил, а наступил им на ноги, торчавшие из-за выступа скалы. Ни о чем не думая, я уныло шагал по дороге, опустив голову на грудь, и вдруг споткнулся об их ноги.
Эти двое парней были рабочими-металлистами и направлялись в Италию искать счастья. Они были еще очень молоды, неопытны, и представляли себе Италию обетованным раем, где на каждом дереве растут апельсины.
Я решил присоединиться к ним, чтобы опекать их.
Первый день нашего путешествия прошел благополучно, потому что от Гешенена до Арколо[1] мы ехали поездом. Через Сен-Готардский хребет уже нельзя было перейти пешком, так как он был сильно занесен снегом, но на следующий день мы до обеда успели пробежать тридцать километров, а до вечера – сорок пять. Накануне мы также прошли сорок километров, а на следующий день пятьдесят, и только тогда достигли города Киассо. Я по дороге разошелся и рассказывал о своих африканских подвигах, так что теперь мне не хотелось унизиться в глазах моих спутников, и я не жаловался на усталость. Но зато я уговорил их пройти на следующий день только до озера Комо. В Комо все дешевые ночлежки были переполнены туристами, а предложение переночевать в гостинице за мой счет они категорически отвергли, так что нам пришлось идти до следующей деревушки, чтобы попросить пристанища у кого-либо из крестьян.
Дойдя до деревни, мы увидели сеновал, где хранилась кукурузная солома. Мы совершенно выбились из сил и решили переночевать здесь, но ночь была страшно холодна, солома ничуть не грела и к тому же кишела полевыми мышами и крысами, так что о сне не могло быть и речи. Мы стучали зубами от холода и с руганью бросали чем попало в шныряющих под ногами крыс, а я еще поддразнивал своих товарищей рассказами о стоящей в Италии жаре. Вдруг один из них бросил сапогом в угол сарая и заорал:
– Ну, это, однако, чересчур! Эти бесстыжие прогрызли дыру в моем мешке и подъели нашу копченую колбасу!
Я язвительно засмеялся и высказал предположение, что до утра длиннохвостые дьяволы могут отгрызть нам пальцы на ногах. Мы решили покинуть злополучный сеновал и, подгоняемые холодом и отчаянием, опять помчались вперед.
От ходьбы мы постепенно согрелись, но скоро снова выбились из сил и, прикорнув возле какой-то свежевыштукатуренной стены, попытались уснуть; но холод погнал нас дальше, и мы механически, почти бессознательно, брели вперед по проселочной дороге, залитой лунным светом. Я торжествовал, заметив, что оба скорохода выбивались из сил; теперь я подгонял их. Так мы постепенно продвигались вперед умеренным шагом, отнимающим минимум сил и энергии.
Глядя на залитую лунным светом долину Ломбардии, я мысленно перенесся к сверкающим снежным вершинам гор Северной Америки и дальше, к залитой знойными лучами солнца пустыне Сахаре. Погрузившись в воспоминания о прошлом и в мечты о будущем, я совершенно забыл о своих усталых компаньонах.
Между тем ночь прошла. Мы были так утомлены, что зигзагами ковыляли по дороге. У меня было такое ощущение, что если я сяду, то больше не смогу встать. С восходом солнца мы достигли предместья Милана. Дорога шла вдоль железнодорожного пути; масса рабочих, едущих в город на работу, переполняла вагоны пригородных поездов. Мои спутники заикнулись было о покупке билета на поезд, но я отрицательно покачал головой, и мы побрели дальше. Парни были полумертвы от усталости, я тоже еле волочил ноги: мои подошвы были сплошь покрыты пузырями. Наконец мы добрались до первой трамвайной остановки с надписью «Diotto».
– Куда мы, в сущности, идем? Не зайти ли нам выпить стакан горячего кофе или съесть чего-нибудь горячего, а потом уж подыскать себе подходящее пристанище, – сказал один из рабочих.
– Да, да. Идемте, – ответил я, с трудом влезая в вагон трамвая, потому что ноги мои были тяжелы как колоды.
На углу улицы Алессандро Маццони я, не задумываясь, повел своих товарищей прямо по направлению к маленькой вывеске, на которой было написано «Latteria»[2].
Хриплым голосом продекламировал я тому же самому горбатому старикашке, который десять лет тому назад прислуживал мне, итальянское четверостишие, которое я воскресил в памяти по дороге сюда: «Tre cafе e latte…» Три кофе с молоком, хлеб с маслом, сыр и мед поскорее, прошу вас! – и затем со стоном опустился на деревянную скамью.
Стенные часы пробили восемь. Вчера в это время мы вышли из Киассо – значит, мы шли без отдыха целые сутки. Горбун принес требуемое. Мы набросились на хлеб, сыр, масло и мед, но от усталости головы наши клонились к столу. Направляясь к Альберто Пополаре – дешевой гостинице, мы шатались как пьяные.
Проходя мимо собора, я счел своим долгом показать обоим юношам знаменитую церковь. Поднявшись на раскаленную от солнца крышу собора, мы внезапно почувствовали такую усталость, что, забравшись за мраморную статую какого-то святого, немедленно уснули. Наш волшебный сон нарушил сторож, который в полдень делал обход. Вечером, когда мы, наконец, вытянули свои онемевшие члены на кровати, один из моих спутников, засыпая, спросил:
– Сколько километров от Киассо до Милана?
– Приблизительно семьдесят, – ответил я, засыпая и приняв твердое решение в будущем не затевать таких длительных переходов. Я остался верен этому решению.
Мои компаньоны решили дать своим подошвам возможность вполне зажить и хотели употребить это время на то, чтобы здесь поискать работы. На прощанье я наградил их дюжиной полезных советов и килограммом трубочного табаку. Затем написал, наконец, открытку доктору Целле и поехал поездом до Генуи. У меня появилось смутное желание сесть на пароход Генуя – Александрия, чтобы поведать читателям «Часов досуга» о Египте, но, очевидно, мне не было суждено выполнить этот план, потому что пароход только что ушел, а следующий должен был уйти только через восемь дней. Тогда я решил добраться до Бриндизи и сесть там на пароход австрийского Ллойда, направляющийся туда же.
По пути я остановился во Флоренции. Даже шести дней мне показалось мало, чтобы осмотреть дворцы, церкви и монастыри этого чудесного города. Без устали бродил я по его площадям и рынкам, сидел в кафе у Палаццо Веккио, любуясь кипарисовыми и оливковыми рощами Тосканы или созерцая знаменитого Давида Микеланджело. Я любовался серебряной лентой реки Арно или без конца смотрел на бледно-голубое зимнее небо, которое, как шелковое покрывало, раскинулось над городом. Но воспоминания о докторе Целле камнем лежали у меня на совести. Объятый внезапный усердием, я приобрел пленки для аппарата и снял чудесное старое оливковое дерево, Давида, собор, сказочный уголок в саду Бополи и еще многое другое, что привлекло мое внимание. Но когда я увидел эти снимки, то решил, что это совсем не то, что нужно читателям «Часов досуга», и невольно задумался: подхожу ли я вообще для той роли, которую взял на себя, смогу ли я удовлетворить газетного подписчика, который за свои двадцать пфеннигов в неделю требует очень многого, и еще о том, что я продал свою свободу, которой дорожу больше всего на свете. Обуреваемый такими мрачными мыслями, я присел под знаменитым оливковым деревом и погрузился в размышления.
Я бы, конечно, мог опять поехать в Северный Египет, в Александрию, и жить там в санатории, как прежде, но вспомнив суп из «морских глаз», вечно пьяных русских, постоянно не сходившийся дебет и кредит в моей счетной книге, давящий зной, липнувших к телу во время послеобеденного сна мух и общий тоскливый санаторный режим – я содрогнулся. Также неприятно было мне вспомнить о напоенной безумием бесконечной знойной пустыне, о монотонном шарканье верблюжьих копыт по песку, когда начинает казаться, что мозг рассыпается на мелкие распыленные частицы, о вшах и блохах, которыми кишат одеяния «сынов пустыни», о едком запахе верблюжьего помета и постоянном скрипе песка на зубах. Песок постепенно портит желудок, который совершенно перестает переваривать пищу. И все же этот образ жизни долгое время был мне приятен. А теперь я решил своими путешествиями зарабатывать мешки золота: буду писать о своих впечатлениях для «Часов досуга», так как мои денежные средства уже приходят к концу.
Я принялся считать свои капиталы и был поражен: у меня в наличии оказалась только половина той суммы, на которую я рассчитывал.
– Ах, черт возьми! – озабоченно сказал я, рассматривая тощую пачку банковых билетов, и стал высчитывать, куда я девал свои деньги… Но факт все же был налицо, и, следовательно, мне могли помочь только «Часы досуга». Тут я вспомнил, что, делая снимки, совершенно забыл о том, что сам должен фигурировать на них, и мне стало опять скверно на душе.
– Нет, мой милый, я не стану портить красоты пейзажа своей мерзкой фигурой, – сказал я, ласково поглаживая кору знаменитого старого оливкового дерева.
Вечером того же дня я уехал в Рим. Но так как там лил дождь, и мне это не понравилось – я в тот же вечер поехал в Неаполь. Здесь тоже лил проливной дождь, на улицах была такая вязкая грязь, что ботинки застревали в ней, и, глядя на эту грязь и вонь, я понял, почему англичане говорят: «Посмотри Неаполь и умри».
На следующее утро небо прояснилось, на Везувии выпал снег. Обер-кельнер в гостинице заявил мне, что здесь интересно не настоящее, а прошедшее, и поэтому посоветовал осмотреть развалины Помпей, для чего всучил мне два билета по три лиры за штуку. Я отправился туда и скоро углубился в закопченные улицы засыпанного города. Это было действительно очень интересное зрелище; но больше всего меня поразили выкопанные трупы, которые были выставлены в стеклянных ящиках в маленьком домике, находящемся у ворот.
Первым был труп женщины: ее рука была приподнята, как для объятия, на губах играла улыбка, она умерла внезапно, не понимая происходящего. Возле нее лежал ширококостный мужчина – очевидно, раб: его кулаки были сжаты, рот открыт в предсмертном крике. Рядом с ним в гробу лежало тело старца: он умер сидя, худые пальцы были судорожно сплетены, гордое лицо спокойно, губы сжаты в твердой решимости. Его отважность была сильнее страха смерти!
Больше мне ничего не хотелось осматривать, ни в Помпее, ни даже в Неаполе. Я отправился в агентство австрийского Ллойда, чтобы узнать, когда отходит следующий пароход из Бриндизи. Оказалось, что все места на двух последующих пароходах полностью распроданы. Я стоял перед окошечком кассы и думал, куда же мне теперь отправиться. Так как горы и озера сверкали под ясными лучами солнца, а мои подошвы вполне зажили, я решил пойти пешком по Кампании и Калабрии.
Я проходил мимо коричневой зелени виноградников, серебристо-зеленых оливковых рощ и громадных пиний, росших у дороги, встречал белоснежные стада овец и пастухов в остроконечных шляпах, похожих на знаменитого итальянского разбойника Ринальдо Ринальдини; пил много темно-красного вина, и ел жареную рыбу, но не пережил ни одного покушения на свою жизнь или на свой вещевой мешок, о котором бы стоило сообщить нашим жаждущим приключений читателям.
Итак, я брел все дальше и дальше по проселочной дороге, изредка проезжал небольшое расстояние поездом и, наконец, все еще не имея определенного плана путешествия, дошел до Палермо. Здесь я в первый же вечер попал в неприятную переделку, благодаря которой очутился в Испании.
Не помню, как это случилось, но часов в одиннадцать вечера я предпринял прогулку в гавань, чтобы полюбоваться лунной ночью на море. Я остановился под пальмой и загляделся на мерцание светлячков у ее подножия, как вдруг в близлежащей остерии[3] послышался дикий рев, и оттуда высыпало с полдюжины пьяных парней, которые, налетев друг на друга, подняли страшную драку. Я с детства сохранил интерес к дракам и поэтому подошел поближе, чтобы увидеть, чем все это кончится.
Четверо набросились на одного, что мне сразу не понравилось, и я увидел блеск ножа в темном кулаке, который поднялся, чтобы ударить лежащего на земле человека. Я едва успел вовремя схватить этого человека за руку, и одновременно с этим убийца получил сильный удар между глаз, который мне редко удавался. Конечно, теперь весь интерес этой шайки сосредоточился на мне: один из них сейчас же схватил меня за шиворот, и не знаю, чем бы это кончилось, если бы не потоки вонючей жидкости, полившиеся на нас откуда-то сверху. Одновременно с этим на нас вылился поток ругательств из прелестного женского ротика. Мы бросились врассыпную. Яростный рев пьяной шайки, к которому присоединились все голодные псы Палермо, заглушил поток ругательств, сыпавшихся на нас из открытых окон.
«Сколько несправедливости на свете», – думал я, мчась, как беговой скакун, по улицам гавани. Свою шляпу я держал на почтительном расстоянии от себя. Тут я услышал топот бегущего за мной человека и стал соображать: остановиться ли мне, или ускорить бег? До меня донесся голос:
– Эй, синьор, мистер! Стоп!
Я решил обернуться и, в случае, если он поведет себя неблагородно, употребить свою мокрую шляпу как оружие. Это был маленький необыкновенно широкоплечий человек, который мчался прямо на меня.
– Come on! Come on![4] – пыхтел он, кивая мне головой, и полетел дальше. – Беги скорее! По этой дороге. Вы по-английски… Нет? Я слышал, как вы ругались, когда девушка вылила на нас помои. Maladetta bestia[5]. Вы тоже намокли? Come on!
– Стой! – крикнул я останавливаясь. – Куда вы, к черту, так бежите, ведь за нами нет погони.
Он быстро повернул свою бритую голову, белки глаз блеснули в темноте, бритые щеки надувались, как мехи, от напряжения, на его матросской куртке были оторваны все пуговицы. Тяжело дыша, он прислушался, и при этом я почувствовал, что от него разит спиртом.
– Come on, – прошептал он и протянул руку, чтобы потянуть меня за собой, но сейчас же отдернул ее и тщательно вытер о штаны. Затем он вытащил из левого голенища сапога широкий нож, вытер его лезвие о штанину и медленно, с красноречивым взглядом, поднес его к моему носу. Теперь я понял его страх перед полицией.
– Куда же вы бежите? Я пойду в гостиницу, – сказал я, не двигаясь с места.
Он вытащил из кармана большие серебряные часы и, взглянув на циферблат, сказал:
– Два часа еще не скоро. Большое вам спасибо, вы помогли мне. Я приглашаю вас на мой корабль выпить бутылочку вина, хорошего испанского вина! Мое имя – Педро Каррас, с шхуны «Stella Mare»[6], из Барселоны.
Он протянул мне руку, и его буйволовая шея склонилась в вежливом поклоне.
В сущности, его приглашение доставило мне мало удовольствия: во-первых, у меня было намерение выкупаться и переменить белье, во-вторых, мне было немного страшно присоединиться к этому атлету, который только что чуть не убил человека, – если его поймают, то я вместе с ним могу попасть в неприятную историю, – в-третьих, я твердо решил этой ночью написать свой первый путевой очерк. Но вместе с тем мне не хотелось обидеть его, так как, несмотря на грубость и вспыльчивость, он казался славным парнем. Я предложил ему, чтобы он раньше дошел со мной до гостиницы, а потом я отправлюсь с ним на корабль.
Он еще раз беспокойно оглянулся и со словами: «Простите, пожалуйста!» схватил мою шляпу. Он ловко натянул ее на свое колено, так что она затрещала.
– Я заплачу за нее, – сказал он и, потерев громадную шишку у себя на затылке, со свистом натянул шляпу до самых ушей на свой череп, напоминавший тыкву.
Этот квадрат на двух ногах, подобного которому я вряд ли когда-нибудь встречу, думал, что таким образом он стал неузнаваем. Он взял меня под руку и, надув свою колоссальную грудную клетку, двинулся со мной по направлению к гостинице.
По дороге он рассказал, что приехал сюда из Мальты и сегодня ночью, в два часа, должен отплыть обратно в Барселону, к себе на родину, где его ждет жена и трое детей, возраст которых он указал мне наглядно тремя ударами – по колену, бедру и пояснице. Не хочу ли я поехать с ним, чтобы познакомиться с его детьми?
– Поехать с вами в Испанию? Да, в сущности, почему же нет, – пробормотал я, задумчиво глядя на него. Ведь я должен был продолжать свое «кругосветное» путешествие, а в какую сторону – на восток или на запад, – мне совершенно безразлично, и такое путешествие не должно было много стоить. – Чудесно, капитан, я еду с вами в Испанию, – сказал я. – Сколько вы возьмете с меня за проезд?
– Вы в самом деле согласны поехать? Это вам ничего не будет стоить, я еще уплачу за шляпу.
Он был очень доволен, пожимал мне руки и сейчас же затянул какую-то ужасную песню, которую вряд ли можно было найти в каком-либо песеннике.
Когда мы дошли до гостиницы, он спрятался за олеандровым кустом, в то время как я переодевался в дорожный костюм и платил по счету. По дороге в гавань он раза два проворно, как крыса, удирал в боковые переулки, увидев перья на шляпе карабинера.