Артур Филлипс Этвуд
Пробуждение Ктулху
Вторичное исчезновение мистера Этвуда: добровольное или вынужденное?
Мы уже писали («Кантри Джорнал», 17 мая) о ходе расследования, производимого известным криминалистом Брэндоном Гибсоном по делу о таинственном исчезновении Артура Филлипса Этвуда в городке (иные называют его поселком) под названием Саут-Этчесон. Добросовестная работа криминалиста принесла свои положительные плоды: пропавший джентльмен, человек весьма эксцентрического нрава и невероятных привычек поведения, был обнаружен живым и невредимым в собственной усадьбе. При этом у него не нашлось понятного объяснения своим поступкам. Почему он покинул город, никому ничего не сказав? Только ли потому, что у него нет – как он утверждает – ни одного родственника? Но ведь хорошо известно, что у жителя небольшого городка, тем более – у состоятельного жителя из известного семейства, – много друзей и знакомых, людей, которым он совершенно не безразличен!
Чем можно объяснить подобный поступок? Главный вывод, который был сделан по итогам происшествия, – все это продиктовано особым психическим состоянием мистера Этвуда.
Однако лично у меня имеются и другие предположения. Не исключено, что у человека, не имеющего прямых наследников своего немалого имущества, могут возникнуть тайные алчные недруги, которые только и жаждут заполучить это достояние после смерти его владельца. А то, что смерть не за горами, – слишком очевидно и бросается в глаза. Мистер Этвуд легко поддается запугиванию и склонен к эксцентрическому поведению; как следствие – его легко загнать, скажем, в открытое море и потом сообщить следствию, что самоубийство он совершил исключительно по доброй воле. Я не исключаю, что люди, подобные мистеру Этвуду, могут поверить даже и в то, что под водой куда безопаснее, чем на берегу! Эпизоды такого рода известны, и при случае я напишу об этом большой исторический очерк.
Итак, спустя месяц после того, как мистер Этвуд был обнаружен на собственном участке, он вновь исчез – и на сей раз, возможно, навсегда…
«Кантри Джорнал», 28 июня 19…
Коди Дуглас, корреспондент
Над старым порогом
Записки о прожитом (начало)
Мелькание давних, подчас даже не собственных воспоминаний может ввергнуть человека в настоящий хаос, поскольку нечто истинное и нашедшее подтверждение в документах и свидетельствах других людей легко смешивается в сознании с невероятным, чему нет никаких объяснений, а то, о чем предпочитаешь забыть навсегда, внезапно встает перед тобой с неодолимой яркостью и подчас оказывается гораздо более живым, нежели окружающая действительность.
Как правило, взрослый человек с определенным жизненным опытом в состоянии удерживать свои мысли в узде и не позволять им брать верх над желанием оставаться в добром здравии, однако подчас случается и так, что он оказывается бессилен перед неодолимыми обстоятельствами: порой какие-то подробности из давно ушедшего времени внезапно приходят на ум и против твоей воли занимают там господствующее место. Эти воспоминания, куда более яркие, чем окружающая человека действительность, затягивают его в бездну, из которой уже никогда не будет выхода. Хуже всего, однако, то, что ты не всегда догадываешься о том моменте, когда в твою жизнь входят обстоятельства, после которых ничто уже не будет происходить как прежде. Разумеется, ученый как будто совершенно в курсе, что его могут ожидать тяжелые последствия, если он вопреки предостережениям начинает изучать то, к чему прежде ни один человек не прикасался. Следует, впрочем, признать, что и ученый далеко не во всем отдает себе полный отчет – к подобным выводам мы приходим, к несчастью, слишком поздно. Однако же если речь заходит о ребенке, о подростке – ситуация складывается почти как катастрофа: дитя порой не в силах отказать взрослой родне, предлагающей ему поступить так или иначе, и чаще всего любопытство, свойственное детскому возрасту, одерживает верх над разумом и инстинктом самосохранения.
Именно об этом я размышлял, получив послание, в котором говорилось, что мой дед, Дерби Коннор Эллингтон, скончался в городке Саут-Этчесон, расположенном к северу от Кингстауна. Воспоминания нахлынули на меня неудержимым потоком: я не мог отделаться от давних впечатлений, постигших меня в те дни, когда я впервые повидался с отцом моей покойной матери.
Первая моя поездка к деду произошла, когда я едва достиг возраста четырнадцати лет. Она оставила у меня неизгладимые воспоминания. Я не мог рассказать об этом в своем семействе, поскольку мой отец, человек глубоко материалистический и в принципе достигший благодаря этому немалых высот в карьере торговца верхней одеждой для мужчин, женщин и прислуги, разумеется, поднял бы меня на смех и объяснил бы все исключительным воображением, присущим мальчуганам моего возраста. А между тем даже если мне в течение дня и удавалось изгнать из себя память об этой поездке, она с двойной силой обрушивалась на меня по ночам и присылала мне ужасающие сны, после которых я приходил в себя весь мокрый от пота и с лицом, залитым слезами. Меня трясло от невероятных, необъяснимых ощущений, которые я привез из Саут-Этчесона, и ничто во всем мире, как я полагал, не обладало силой, способной меня исцелить. Постепенно, впрочем, страшные видения начали меня отпускать и как будто утратили силу, но я всегда помнил о том, что они существуют и, возможно, нападут на меня вновь, когда настанет их время.
Насколько известно, Эллингтоны обитали в области Кингстауна приблизительно с середины восемнадцатого века. Фактически они принадлежали к числу первых поселенцев, которые и сделались основателями здешних человеческих обиталищ: до того в те края забредали лишь охотники из дикарских племен, которых, если верить старинным книгам, можно относить к человеческому племени лишь наполовину.
На протяжении нескольких поколений семья Эллингтонов становилась все более многочисленной и состоятельной, и это продолжалось до тех самых пор, пока в восьмидесятые годы в окрестностях не вспыхнула странная эпидемия, которую иные специалисты медицины тщетно пытались отнести не то к чумной хвори, не то к лихорадке, не то к некоей доселе не изученной болезни, связанной с массовым отравлением неизвестным веществом. Эпидемия закончилась так же неожиданно, как и началась, унеся с собой несколько десятков человек, и в их числе – многих членов семьи Эллингтонов.
После этого внезапно мои предки начали резко уменьшаться в численности и чахнуть; несмотря на то что большинство состояло в браках, детей рождалось все меньше и меньше. В конце концов некогда многочисленные Эллингтоны выродились в единственное, слабое здоровьем семейство, во главе которого и стоял мой дед, Дерби Коннор Эллингтон. Из всего произведенного им на свет потомства по-настоящему жизнеспособной оказалась лишь его младшая дочь, которую он, едва она достигла возраста, выдал замуж в другой город. К тому моменту он уже был необъяснимым образом полон убеждения в том, что Саут-Этчесон несет в себе некие незримые семена погибели, в первую очередь для них, в ком течет кровь основателей этого поселения.
Следует, однако, упомянуть, что дед никогда не говорил об этом вслух и не оставил ни одного письменного заявления на сей счет. Однако в том, что он был абсолютно убежден в погибельности здешнего воздуха, не имелось ни малейших сомнений, по крайней мере у его младшей дочери, моей будущей матери, которая охотно приняла предложение моего будущего отца, уроженца Мидлтауна. Достопочтенный мистер Дерби Коннор Эллингтон охотно благословил этот брак и поскорее отправил мисс Эллингтон как можно дальше от родного дома в надежде, что воздух другого поселения послужит ее здоровью и долголетию.
Увы, даже младшая дочь Эллингтона скончалась в довольно раннем возрасте: мне было в то время одиннадцать или двенадцать лет. Я был несколько удивлен тем обстоятельством, что на похороны матушки никто со стороны ее родственников не прибыл: на тот свет ее провожали исключительно родные и друзья моего отца, Филиппа Берилла Этвуда. Позднее я узнал всю предысторию семейства матушки – и это заставило меня задаваться все новыми и новыми вопросами, которые, как я теперь не без оснований опасаюсь, завели меня слишком далеко.
Таким образом, оглядываясь на прошлое в попытках отыскать корни своего происхождения, года через три после матушкиной кончины я решился отправиться в Саут-Этчесон и завести знакомство с дедом. Вынужден признать, что отец мой к тому моменту начал употреблять по вечерам слишком много алкогольных напитков и сделался не вполне приемлемым собеседником для любознательного юноши моего возраста. Другой стороной его нового образа жизни, однако, стало то обстоятельство, что он не имел никакой возможности строго запретить мне путешествие в город, откуда происходили наиболее древние корни нашей семьи.
Я приехал туда к началу лета, в самое лучшее время года, когда трава была свежего зеленого цвета и солнце светило с неба так, словно взошло впервые и исполнено радостного удивления.
На первый взгляд Саут-Этчесон производил неожиданное и поистине восхитительное впечатление. Его строения, возведенные в традиционном стиле и живо напоминающие гравюры, хранящие изображение старинных английских поселений, выглядели аккуратными и нарядными. Солнце как будто ласкало их бесконечными прикосновениями, и они отзывались на приветствия лучей радостным блеском.
Однако спустя несколько минут мне внезапно почудилось, что блеск этот несколько искусственный, его как будто навязывали зрителю, ведь куда бы ты ни повернулся – повсюду что-то сияло, золотилось и испускало неестественные красочные лучи. В обыденной жизни я прежде никогда такого не видел, поэтому на краткий миг мне стало не по себе.
Впрочем, мысли обо всех этих впечатлениях почти сразу же покинули меня, поскольку я увидел дом, принадлежащий предкам моей семьи, – дом, где ныне обитал мой родной дед. Строение это было двухэтажным и имело вид недавно возведенного – хотя и в старинном стиле; полагаю, не так давно дед вложил немалые деньги в ремонт, благодаря чему дом и был доведен до такого прекрасного состояния. Над входом красовался козырек, выкрашенный в зеленый цвет и украшенный очень простой и вместе с тем изысканной резьбой. Я знал, что этот дом принадлежит семейству Эллингтонов, поскольку видел несколько фотографий в альбоме у матушки: порой она, охваченная грустью, показывала мне снимки, где была запечатлена в детском возрасте рядом с отцом и старшими братьями, о которых я знал лишь то, что оба они умерли молодыми.
И все же я колебался, прежде чем решился подняться по четырем ступенькам и постучать в дверь, используя привязанный там медный молоточек.
Даже прежде, чем раздался этот звук, дверь распахнулась рывком, и на пороге показался высокий стройный старик. Впрочем, стариком я называл его про себя в те годы, когда мне едва минуло четырнадцать и всех, кто был старше меня лет на десять, я в мыслях своих относил едва ли не к преклонному возрасту. Ему было в то время немногим более пятидесяти, и в любом случае он выглядел крепким и полным энергии.
Глаза его блеснули, когда он встретился со мной взглядом.
– Мистер Эллингтон? – произнес я тоном, который втайне давно тренировал. – Добрый день. Меня зовут Артур Филлипс Этвуд, и бывшая мисс Эллингтон произвела меня на свет…
– А! – коротко отозвался старик. – Внук. Входи. Не стой тут на пороге. Ты голоден? Да что я спрашиваю! В твоем возрасте человек голоден всегда. Входи же, входи. Нечего торчать на улице.
Вслед за ним я вошел в дом. Внутри было темно – после пылающего солнечного света, который заливал всю улицу, я почти ничего не видел. Полагаю, мистер Эллингтон прекрасно понимал это, потому что не торопил меня и не говорил, чтобы я поднимался по лестнице, поворачивал направо или предпринимал еще какие-либо активные действия. Он стоял рядом и терпеливо ждал, пока зрение ко мне вернется. Постепенно я начал различать темные полированные стены, кое-где исцарапанные (подозреваю, то было дело рук детей, которыми некогда полнился этот дом), узкую лестницу, ведущую на второй этаж, и поворот в сторону служебных помещений. Второе помещение, отделенное стеной от прихожей, по всей видимости, было приемной.
Мистер Эллингтон указал мне именно на него.
– Посидим внизу, я приготовлю чай, – сказал он.
– У вас нет прислуги? – удивился я.
Дед фыркнул.
– Приходит два раза в неделю одна женщина. Я позволяю ей работать здесь не дольше трех часов. Этого более чем достаточно. Еду я готовлю сам или посещаю ресторан. Если ты приехал на больший срок, нежели неделя, то увидишь все своими глазами.
Я молча последовал за ним, решив не задавать больше никаких вопросов. По опыту общения с родителями я убедился в том, что взрослые люди умеют ловко уходить от ответов, которые не желают давать, и ребенок, спрашивающий «лишнее», в подобных ситуациях лишь приобретает глупый вид.
– Стало быть, малышка Эбигайл Эллингтон покинула этот мир, – проговорил дед, наливая крепкий чай в большие металлические кружки, местами погнутые. Они представляли резкий контраст со всей остальной обстановкой, и я про себя решил, что они, по-видимому, являются какими-то старыми памятниками семейных воспоминаний. Впрочем, дед не стал мне ничего объяснять, только посоветовал не хватать кружку голыми руками, чтобы не обжечься, и протянул мне салфетку. Сам он, впрочем, подобных опасений не испытывал и ни в каких салфетках не нуждался: несмотря на то что руки его были белыми и ухоженными, они определенно не испытывали боли от прикосновения к раскаленному металлу.
– Моя матушка ушла три года назад, – заметил я. – Отец присылал вам телеграмму, но так и не получил ответа.
– А что тут можно ответить? – возразил дед. – У меня имелась возможность послужить ее появлению на свет, однако я никоим образом не в состоянии был удержать ее на этой земле.
Высказавшись столь странным образом, он отпил чай и замолчал, задумавшись о чем-то.
Внезапно он спросил:
– Сколько лет тебе, ты говоришь?
– Будет четырнадцать в августе нынешнего года, – ответил я.
– Братьев и сестер, говоришь, нет?
– Мистер Эллингтон, – произнес я растерянно, – неужели матушка ничего вам об этом не сообщала?
– Не очень-то я доверяю каким-то там письмам, – отозвался дед. – Мало ли что напишет женщина, да еще собственному отцу. Соврать – не дорого взять, а уж женщины-то точно на такое способны.
Я покачал головой и, смущенный, опустил взгляд. Он засмеялся.
– Никак смущаешься? Поживи с мое да повстречайся с парой женщин, а потом еще произведи дочь на белый свет – тогда и поймешь, что я имел в виду.
– А вдруг я тоже расскажу вам какую-нибудь неправду? – решился я.
Дед откровенно расхохотался, откинув голову назад.
– Ну нет, малыш, у тебя попросту не получится, – он подмигнул мне. – Мужчина лгать не умеет. Сразу глаза отводит, или голос у него меняется. Женщина – другое дело: она живет в собственном мире и любому чужаку, что ступил на границу этого мира, с легкостью дает отпор. Он даже и не догадается, какую штуку она с ним провернула, о да, малыш, такие вещи мужчине просто в голову не придут.
– У мамы было еще двое детей, – сказал я, помолчав. – Один родился мертвым, второй, младше меня, прожил менее года. Вскоре после этого ушла из нашего мира и матушка. Она очень заботилась о нас и невероятно переживала все эти утраты. Не знаю я, что заставляет вас говорить о ней настолько ужасные вещи, – прибавил я дрожащим голосом.
Дед потрепал меня по щеке.
– Ну, ну, нечего заливать тут все слезами, – проговорил он почти ласково. – Ишь что надумал! В твоем возрасте следует уже крепко держаться на ногах. Да, твоя мать что-то писала мне такое про своих новорожденных детей, но я, честно сказать, решил, что она морочит мне голову. Она всегда отличалась обыкновением придумывать какие-то несуществующие обстоятельства и крепко морочила головы своим старшим братьям.
– О своих дядьях я знаю только то, что они уже оставили этот мир, – заметил я в надежде, что дед поведает мне какую-нибудь историю. В те годы я уже считал хорошим тоном знать о родственниках по крайней мере хотя бы общие обстоятельства их жизни и кончины. Впоследствии мое мнение сильно изменилось, но, к несчастью, тогда я уже ничего не мог поделать.
– Ты знаешь о них достаточно, – заметил дед. – Большего и не выспрашивай, смысла в том никакого нет.
Он поднялся и вынул из огромного буфета нарезанные куски хлеба с сыром. Все это зачерствело, однако и дед, и я ели их с большим аппетитом: дед размачивал хлеб, обмакивая его в чай, а я с хрустом разгрызал, как и положено подростку. Дед определенно развеселился, и я почувствовал какое-то странное удовлетворение оттого, что его доброе настроение, по всей вероятности, связано с моим присутствием. Довольно скоро мне начало казаться, что у меня с отцом моей покойной матери как будто больше общего, нежели с моим родным отцом. Возможно, так оно и было, потому что – и это признавали все – я более походил на мать, нежели на отца, и, несомненно, унаследовал от нее не только внешность, но и многие привычки, манеры и увлечения.
Обыкновенно присутствие малознакомого человека вынуждает тебя вести хоть какие-то беседы, но я определенно чувствовал, что с дедом этого делать не следует: он не любил бессмысленные разговоры, поэтому мы подолгу молчали и лишь обменивались понимающими и веселыми взглядами.
Несмотря на то что окна в этом помещении были закрыты тяжелыми шторами, ослепительный свет все же пробивался и сюда. Яркие солнечные полосы тянулись в полутемную комнату, словно неимоверно удлиненные пальцы какого-то волшебного злоумышленника, и я невольно то и дело взглядывал в ту сторону, не понимая, как следует относиться к увиденному. Впрочем, судя по поведению деда, это было здесь совершенно обыкновенным явлением, поэтому я даже не решился задавать ему вопросы о погоде.
После завтрака с разрешения деда я отправился гулять, чтобы оглядеться в таком красивом городе. Дед отпустил меня легко, впрочем, пожав плечами:
– Что ты нашел здесь красивого? Город как город… Там, где ты живешь, небось, и лучше, и интереснее… Наш-то городок совсем маленький, за час ты успеешь обойти его и соскучиться.
– Никогда я ничего подобного не видел! – вырвалось у меня. – Все такое новое, такое… словно с иголочки!
– Да где ты нашел это «с иголочки»? – удивился дед.
Я видел, что он не притворяется: мой отзыв действительно показался ему по меньшей мере странным.
– Здесь… здесь очень хорошо все прибрано, – сказал я, пытаясь подобрать наиболее ясные слова. Возможно, местные жители настолько привыкли к сияющему облику своих стен и окон, что не обращали на это ни малейшего внимания и вообще не понимали, чему может настолько удивляться приезжий человек.
– Ну, погуляй, погуляй, – благодушно заметил дед и с хрустом развернул свежую газету, которая лежала на маленьком столике возле входа. Он устроился в кресле в той же кухне, налил себе в чашку еще чая, добавил туда чего-то ароматического, взятого из старой, наполовину пустой бутылки, и небрежно помахал мне рукой. – Ступай, дружок, ступай, ведь в твои годы человеку хочется бегать туда-сюда без всякой цели, а не сидеть в тишине и покое.
Подтвердив своим поведением его правоту, я покинул дом и отправился бродить по улицам. Мое первое впечатление подтвердилось. Глаза мои непрерывно переходили от одного вида на другой, не в силах ни на чем остановиться. Как такое возможно? Несколько прохожих, которых я повстречал, приостанавливались при виде незнакомого ребенка, и со всяким я вежливо здоровался и называл свое имя, так что, полагаю, через час уже весь Саут-Этчесон был в курсе, что к достопочтенному Дерби Коннору Эллингтону прибыл его внук, сын покойной его дочери. Мою мать многие помнили – разумеется, не взрослой женщиной, а ребенком, – и две или три дамы, услышав ее имя, с самым грустным выражением лица погладили меня по голове, однако больше ничего не прибавили.
Вскоре у меня неимоверно начали болеть глаза: несомненно, это произошло из-за необходимости находиться на чрезмерно ярком свету, среди в прямом смысле слова пылающих красок, которыми буквально сочились стены здешних строений.
Я вернулся в дом и по указанию деда поднялся на второй этаж, где имелась пустая комната. Когда-то в детстве здесь жили старшие братья моей матери, объяснил дед, так что все здесь отличным образом предназначено для обитания мальчиков.
Не вполне понимая, что он имеет в виду, я огляделся: две узкие жесткие кровати с тонкими одеялами, одно невысокое окно с закругленным верхом, пол выкрашен темно-красной краской, на стене только одна картина – приглядевшись, я понял, что она изображает какой-то сюжет из Священного Писания. Там были нарисованы двое молодых мужчин, между ними – пузатый ослик, идущий по заваленной камнями пустынной дороге, какие-то скалы с одной стороны и море – с другой. На мужчинах были длинные одежды, волосы убраны под головные уборы типа тюрбанов, огромные темные их глаза блестели.
Я не сомневался в том, что здесь имеется в виду какая-то древняя притча, но вот какая – сколько ни ломал голову, ничего не мог припомнить.
Помимо уже описанной мебели, в комнате стояли небольшой столик и два стула, а в углу находилась вешалка для одежды, и на ней виднелось очень старое и длинное пальто, похожее на повешенного и давно разложившегося до состояния скелета преступника. Его плечи повисли, руки болтались, а череп, должно быть, отвалился, потому что шляпа лежала внизу, у несуществующих ног.
Я сел на одну из кроватей и задумался. Из всего, что я здесь встретил и с чем пообщался, больше всего мне понравился дед. За неделю ничего особенно скучного или неприятного здесь не произойдет, мелькнуло у меня в голове. Нужно ведь в конце концов сблизиться с родственниками! Я не оставлял также мысли разузнать о своих дядьях.
День прошел как-то сонно, скучно и незаметно, а утром следующего в дом явилась та самая женщина, которая приходила к деду помогать ему с хозяйством. Она с топотом поднялась на второй этаж – исключительно для того, чтобы встретиться со мной, надо полагать, потому что никаких уборок в этих комнатах дед посторонним людям не дозволял. (Отсюда, как нетрудно догадаться, и странное состояние старого пальто, оставшегося после одного из моих рано умерших дядьев.)
Я сидел на кровати и слушал ее шаркающие шаги. Она постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, отворила ее. В щели показалось бледное лицо с торчащим носом, двумя глубокими морщинами, как бы отсекающими щеки от носа и рта, и маленькими, блестящими серыми глазами.
– Юный мистер Эллингтон, полагаю? – вопросила она.
– Мое имя Артур Филлипс Этвуд, – представился я.
Она поморгала, как бы пытаясь совладать с охватившим ее удивлением.
– Как так? – произнесла она наконец. – Разве вы, молодой человек, не внук мистера Эллингтона?
– Это правда, – ответил я, едва сдержав улыбку, – но внуком я прихожусь ему не по отцу, а по матери, поэтому моя фамилия другая.
– О господи! – воскликнула она, взмахнув руками. – В самом деле! Как же мне это в голову-то не пришло? – Она засмеялась и принялась трясти головой. – Вот ведь мне в голову-то не пришло! – повторяла она при этом. Я слышал ее голос, когда она спускалась вниз по лестнице.
Я пошел вслед за ней в смутной надежде хотя бы от этой женщины узнать, как погибли братья моей матушки. Да и о том, какой была моя мать в юности, до замужества, тоже хотелось бы послушать. Я-то помню ее вечно печальной женщиной, которая странным образом постарела слишком рано: в свои неполные тридцать она выглядела так, словно ей уже минуло сорок и старость до такой степени не за горами, что страх и горькая безнадежность постоянно глядели из ее глаз.
Когда я спустился, работница находилась в приемной и тщательнейшим образом вытирала пыль с полок, карнизов, столов и буфета. Мне подумалось, что это бессмысленное занятие – никакой пыли здесь как будто не водилось, однако она не без торжества показала мне белую тряпку, которой двигала взад-вперед привычными жестами, и я увидел темные полоски.
– Пыль присутствует всегда! – объявила она. – Оно-то и кажется, будто здесь вечная чистота, потому что я прихожу два раза в неделю и все прибираю, расставляю по местам и обтираю как можно аккуратнее. А не делала бы я этого – и что? Заросло бы здесь все. И месяца бы не миновало, как заросло бы все, вот так-то.
Я вынужден был с нею согласиться и поневоле прибавил, что в жизни не видел настолько чистого, идеально прибранного города, как Саут-Этчесон.
Она откинула голову назад и оглушительно расхохоталась, раскрыв свой на три четверти беззубый рот.
– Стало быть, последствия уборки видите, молодой человек? – воскликнула она. – Ох, мистер Эллингтон или как там вас на самом деле, – уж простите, не могу запомнить! – да знали бы вы!.. Уборка, говорите? Ох, насмешили! – Она снова взялась за работу и, не переставая двигать руками, проговорила: – Уборка – это дело людское, а здесь совсем иное дело. Здесь лежит великое благословение Божие, и никак иначе.
Я поперхнулся и долго не мог найти в себе силы продолжить разговор. Все это прозвучало настолько неожиданно, что буквально выбило меня из колеи.
– Благословение? – повторил я в конце концов. – Вы что имели в виду, миссис…
Я споткнулся и замолчал, поняв, что ни дедушка, ни его работница не называли мне ее имени.
– Мисс Раккуэль Радклиф! – отрезала женщина горделивым голосом. – Вот таково мое имя, мистер Эллингтон, и если вы задержитесь на житье в нашем городе, то постарайтесь уж его запомнить.
– Если я задержусь, – сказал я, – то и вы постарайтесь запомнить, что истинная моя фамилия – Этвуд, и прошу уж именовать меня исключительно так.
Она махнула рукой.
– Это в каком ином месте вы можете быть и Этвуд, и как вам угодно, а у нас вы в чистом виде мистер Эллингтон, и уж я-то вижу это с первого взгляда, уж вы мне-то поверьте.
Я вспомнил о том, как все говорили мне о моем сходстве с матерью, и промолчал. Возможно, эта странная женщина не так уж и неправа. Во всяком случае, я решил не продолжать с ней разговор на эту тему. Меня интересовало другое… Но не успел я задать вопрос о судьбе моих старших дядьев, как мисс Раккуэль Радклиф произнесла нечто странное:
– Спрашиваете, в чем здесь Божье благословение? – заговорила она, понизив голос. – Ох, мистер Эллингтон, коли ваша душа, которая здесь и зародилась, вам не подсказывает, я покажу… Если миновать церковь вон там, на холме, – она махнула рукой куда-то в сторону камина у дальней стены комнаты, – и спуститься к небольшой роще – когда-то это был вроде бы церковный сад, но с годами он оказался заброшен и одичал, хотя яблоки там до сих пор растут, только крохотные и кислые, – вот там-то и будет небольшое строение. Оно тоже раньше, как многие полагают, принадлежало церкви, а ныне – неизвестно кому. Если кто-то на него покусится, то ему, должно быть, придется иметь дело со всем городом. В любом случае туда мало кто заходит.
– А что это за строение? – полюбопытствовал я.
– Говорят разное, – уклончиво ответила уборщица и остановилась посреди комнаты, опустив руки в задумчивости. – Рассказывают, что когда-то это был склад церковной общины. Собирали там помощь людям в различных случаях: когда шла война или, к примеру, для больных во время нашествия чумы… О нашествии-то чумы в нашем городе слыхали уже?
Я кивнул.
– Почти всё ваше семейство-то вымерло, – вздохнула она. – Ох, горе тяжкое. Только вот дед остался и вы, его наследничек… Может быть, изначально-то этот склад вашей семье и принадлежал, только сейчас уже никаких документов на эту тему не осталось.
– А вы откуда знаете, мисс Радклиф? – осведомился я осторожно.
Она махнула рукой.
– Про это весь город знает. Всем же интересно было… Да только не нашли ничего. Искали лет двадцать назад, просмотрели и церковные бумаги, и в мэрии – ничего там нет нигде. И в вашем доме ничего не нашлось. Только смутные воспоминания остались. Дед ваш рукой махнул: мол, ничего мне не надо! Жилой дом, и недурной, скажу я вам, у него имеется – этого и довольно. Сам-то он, мистер Эллингтон-старший, как известно, к этому помещению никогда не ходит – до церкви когда дойдет, и хорошо, а потом сразу домой, и с холма не спускается. А вот вам бы я посоветовала там побывать.
– Почему? – спросил я.
– Ангелы там живут, вот почему! – ответила мисс Радклиф. – Не верите? А как увидите их, так сами и убедитесь! Ангелы!.. Они-то и ведут наш город по извилистой тропе, между различными обыденными бедствиями, обводя так, чтобы мы ни с одним таким бедствием не встречались. Довольно и того, что потеряли мы во время эпидемии. Буря накроет местность – нас пройдет стороной. Война ли начнется – минуют нас сражения, разве что раненые сюда доберутся. Вот так мы живем, и неспроста это, молодой мистер Эллингтон, ох неспроста, можете мне поверить!
Я подумал о том чрезмерном свете, который заливал улицы, о сверкании красок… и поневоле поверил услышанному.
Путь к холму оказался довольно долгим: почти все время я мог видеть строгие очертания храма, возведенного там во второй половине восемнадцатого века. Он был стройным, вытянутым вверх, быть может, несколько чрезмерно, но это невероятным образом гармонировало с общей обстановкой города: он как будто возвышался до самого неба и прикасался вершиной к облакам, даже и им внушая необходимую мысль о человеколюбии. Тонкие окна с острыми очертаниями блестели на солнце: то одно, то другое словно испускало отдельные лучи.
Однако дойти до храма никак не удавалось, улицы вели меня то влево, то вправо. Я видел торговые лавки с широко раскрытыми дверями, жилые здания, небольшие сады, закрывающие чье-то малое жилище, прошел площадь, где устало шевелился едва живой фонтан – так жарко было ему в этот день…
Наконец один из переулков резко начал вздыматься вверх, и вскоре я поднялся на гору. Храм вырос передо мной внезапно – сплошная стена, словно бы закрывающая собой небо. Я остановился, приложил к ней руки. На меня повеяло внезапным ледяным холодом: эти стены источали его так неистово, как будто летнее тепло и другие земные мелочи не были для них указом. Стены эти словно бы существовали в ином мире, и всякий, кому хотелось из одной вселенной очутиться в другой, мог просто войти туда. Я уже начал сомневаться, что это обычный храм, хотя внешне ничто не указывало на обратное.
Пройдя мимо, я медленно начал спускаться с холма. Дороги здесь уже не было. Мисс Радклиф рассказала все верно: сюда определенно очень мало кто приходил. Одичавший заброшенный сад все же отчетливо выделялся среди лесных растений: листья яблонь подрагивали на ветках; плоды еще не созрели, цветы уже отцвели; все здесь оказалось тихо, безмолвно; не прилетало ни пчел, ни птиц.