Артур Болен
Лиззи
11 глава
В Петербург я уехал на следующее же утро. Хотел управиться в неделю. Поздно вечером мы встретились с Лизой под старым кленом, у бывшего выгона. Она старательно прятала от меня заплаканные глаза и куталась в старую мамину кофту.
– Улажу кое-какие дела – говорил я бодро – Решу вопрос с жильем. О работе пока не думал. Надо посоветоваться. Что-нибудь придумаем. С мамой сложно. Деньги ей давать нельзя. Бессмысленно. Я вот что подумал, что если я буду помогать бабушке, а она уже распорядится дальше, как быть?
Лиза равнодушно кивнула головой.
– Что с тобой, Лиза? Ты расстроена? Разочарована? Случилось что?
– Нет, все нормально… Яков встречался с Колей.
– Угрожал небось? – усмехнулся я.
– Нет. Жаловался. Ты ему ребро сломал и зуб выбил.
– В самом деле? Я сказал бы, что мне очень жаль, только это будет враньем.
– А еще Яша сказал, что ты бросишь меня. Как только получишь то, что хочешь.
– А что я хочу, он не уточнил?
– Нет. Но зато сказал, что меня любит. Больше жизни.
– Угу. И поэтому хочет отдать в проститутки.
– Про проституток я тебе наврала.
– А про что еще ты мне наврала?
– А ты мне?
– Ты что, действительно, считаешь, что мне от тебя что-то нужно?!
– Нет! Я действительно считаю, что тебе от меня ничего не нужно! Ни-че-го! Я для тебя как кукла! Как подопытный кролик!
– Лиза!
– Зачем я тебе?! Зачем? Объясни?
– Зачем? Господи… – я сел на кочку и взъерошил свои волосы. Лиза присела рядом на корточки. – Лиза , ну ка объяснить тебе… Я хочу тебе помочь…
– Зачем? Ведь ты не любишь меня.
– Почему не люблю? Люблю.
– Разве так любят? Ты даже не пытался поцеловать меня. Боишься? Чего? Что люди скажут? А вот я не боюсь! Никого не боюсь. Вот на тебе!
Она внезапно обняла меня за плечи и чмокнула в нос, в подбородок горячими, сухими губами. Я оттолкнул ее, вытер нос.
– Лиза, прекрати!
– Трус! Яшка ничего не боится, а ты всего боишься!
– Ну и катись к своему Яшке!
Лиза всхлипнула.
– Ты со мной поиграешь – поиграешь, да и бросишь!
– Кто это сказал? Яшка?
– Бабушка! Он не верит тебе. Говорит, чтоб я не ехала. Что ты бандит, а только притворяешься добрым. Что будешь меня мучить, а потом выгонишь вон.
– Ага, и отдам на съедение собакам – устало ответил я.
– Что?
– Проехали. Слушай, Лиз, ну если все против, то чего ради мы с тобой устроили вообще все это?
– Я не против! Я хочу уехать с тобой!
– Тогда в чем дело, черт возьми?
– В том! Я хочу, чтоб ты… любил меня. Я не замуж хочу! -торопливо перебила она меня. – Не думай, я не такая дура. Но я хочу, чтоб мы были… вместе. Чтоб ты был рядом и заботился обо мне. А я буду тебе угождать во всем, не сомневайся. Яша рассказывал, что есть такие книжки, о любви, ну там секс, и все такое… Я изучу их и буду самой лучшей! Тебе никого больше не захочется. Ты знаешь какая я страстная? Даже Яков испугался. Я могу до смерти тебя зацеловать! Вот! И никто не узнает. От чего ты умер.
Говорила ли Лиза искренне эти слова? Конечно. В ее глазах сиял восторг, щеки пылали. Она нетерпеливо сбивала со лба и щек мошку и комаров и опять надвигалась на меня грудью. Я загородился руками, сложив их крест на крест на коленях.
– Лиза, – я старался говорить спокойно – а ты веришь, что любить человека можно просто так?
– Как это?
– Ну ведь ты же любишь бабушку?
– Сравнил.
– Любишь. И я тебя люблю. Как дочку.
– Удочери меня! – поспешно сказала Лиза – Я согласна. Только мы все равно станем любовниками.
– Ну что ты мелешь?
– А что? Никто не узнает. Тебе стыдно, что я такая маленькая, да? А Яков наоборот от этого тащится.
– Еще раз скажешь про Якова слово, надеру твою задницу.
– А ты ревнуешь, да? Здорово! Он тоже ревнует. Поэтому и приперся, дурак. Я его терпеть не могу, так и знай. Только ты! Ты – мой! Да?
Уже в глубоких сумерках я проводил ее до дома. Жулька встретил нас у забора, извиваясь всем своим белым телом, как змея.
– Жулька, мальчик мой. А Жульку возьмем с собой? Он без меня умрет от тоски.
– Посмотрим.
Вышла к нам и бабка Авдотья с веткой в руках, от комаров
– Лиза, где тебя черти носят? Ты, Олег? Я заснуть не могу. Все жду, когда этот Ирод окаянный припрется. Страшно нам.
– Не бойтесь, Авдотья Никитишна. Теперь не при припрется. А я вот завтра еду в Петербург. На недельку, я думаю. Дела сделаю и – обратно. За Елизаветой. Нет возражений?
– Возражения-то есть, только кому они нужны то, эти возражения – отмахнулась бабка – Вы же все равно что задумали, то и сделаете.
– Сделаем все по закону, не волнуйтесь – сказал я. – Слово даю.
Лиза демонстративно, пока бабушка не ушла, поднялась на цыпочки и прилепилась к моим губамтак долго, пока я не отпихнулся, переводя дух.
– Вижу, как по закону – пробормотала бабушка, махнув рукой.
Утром сестра собрала мне в дорогу узелок с яйцами и помидорами, перекрестила.
– Наша завуч, Салтычиха, до сих пор не переносит, когда крестятся, старая закалка. А мне все равно, пусть. Спасибо за гостинцы, за все спасибо. Буду ждать, как и договорились. С Богом!
12 глава
…Петербург неприятно ошеломил меня своей враждебной огромностью и шумом. «Вернулся? – словно говорил он ехидно – беленький и пушистый? Погоди, скоро я выщиплю твой мех, станешь опять облезлым». Обычно на это у него уходило два-три дня. Поэтому, не дожидаясь неизбежного, я первым делом сходил в Александро-Невскую лавру. Это была единственная церковь, которую я хорошо знал, в которой бывал когда-то еще в юности и в которой мы с братвой отпевали Серегу. Обогнав пеструю кучку туристов с очкастой теткой-экскурсоводом, я вбежал по ступеням наверх, и нырнул в прохладный, колеблющийся сумрак. Народу было немного. Слонялись два-три пожилых иностранца с вежливо-постными физиономиями и фотоаппаратами на груди, у некоторых икон застыли безмолвные фигуры женщин в платках. Я купил свечи, рассовал их перед свободными иконами, пробормотав что невразумительное ни Богу, ни себе, и осенил свою грудь изломанным крестом. Знакомая, суетливая неловкость уже тормошила меня. Когда-то мне было стыдно за то, что я здесь, потом за то, что я долго не был здесь, но очевидно, что я до сих пор был случайным здесь. Нечто подобное я испытывал в Эрмитаже, куда почти насильно, под конвоем, приводила меня жена. В Эрмитаже я сгорал от желания дать хорошего пинка какому-нибудь тощему очкарику, застывшему перед Данаей, чтоб он лежал, распластавшись на полу, и гадал, что же это было. Чистенькая старушка-смотрительница на стуле вызывала во мне ярость. Хотелось встать перед ней и расстегнуть ширинку. Чтоб рот открыла от ужаса и изумления, старая вобла. Во мне вообще ярость возникала все чаще и по пустякам. Особенно бесили чистенькие и ухоженные, с довольными лицами.
В церкви меня всегда не покидало ощущение, что кто-то подглядывает за мной и ухмыляется. Сначала это была наша классная руководительница, потом Пека, который носил на груди какой-то сатанинский знак и хвастался, что его хранит сам Один, а потом кто-то безликий, но циничный, насмешливый и злой. Я сопротивлялся. Я делал строгое, аскетическое лицо, стараясь думать о вечном, но прекрасно и отчетливо видел все вокруг в каком-то извращенном свете и чувствовал, как что-то выталкивает меня вон, как инородное тело. Я догадывался, что моя борьба происходит не зря и за упорство меня ждет награда. Ждал, когда меня оставят в покое, молился как мог. Награда действительно приходила, когда я выходил из церкви: на душу нисходило некоторое умиление самим собой. И тогда я щедро жертвовал нищим, сурово отводил глаза от оголенных женских ног и долго не трогался с места в машине, пытаясь сохранить в сердце катастрофически угасающий огонек любви к ближнему. Из братвы мало кто посещал церковь, кроме панихид и венчаний, но все пацаны любили повторять, что «все под Богом ходим» и тех, кто ходил, уважали, и даже просили помолится за удачу.
За что я хотел помолиться сегодня?
Я присел на лавочку в закутке, под окнами, в которых трепетались солнечные блики и перевел дух. Куда торопиться? Решил, что просто передохну. Вспомнил отца Георгия и мысленно к нему обратился: «Вот, сижу. В Церкви. Как обещал». Внезапно рядом присел пожилой, крепкий мужик, в котором легко угадывался полковник в отставке с богатой армейской биографией. Он искоса посмотрел на меня и дружелюбно пихнул в бок.
– Служил?
Я что-то невразумительное проговорил в ответ. Вообще-то я давно заметил, что меня часто принимают за бывшего военного, или за сотрудника милиции. На бандита я был не похож. Не знаю, в чем тут причина. Может в высшем образование, которое скрадывало последствия моего образа жизни, а может в хронически задумчивом выражении моего лица. И второе «погоняло» мое было соответствующее – «Студент».
«Полковник» был вполне доволен моим ответом.
– Крещеный?
– Было дело.
– Креститься-то умеешь? Вижу, что слоняешься как беспризорный. Знаешь что? Если хочешь о чем-то попросить – проси святого Александра Невского. Полководца русского, слыхал небось? Верно тебе говорю. Он нашего брата слышит. Сам просил. О чем не скажу, но скажу, что просьбу он мою выполнил. И твою выполнит. Только от чистого сердца проси. Ну и, конечно, не вздумай просить о грешном. Хуже будет. Вон его рака. Иди.
«Полковник» исчез так же быстро и незаметно, как и появился. В командном голосе его была еще какая-то простая, сердечная уверенность в своих словах, словно он отвечал мне, как найти магазин за поворотом.
К раке я подходил с робостью, но поднявшись по ступеням вдруг замер от осенивший меня мысли. Ведь передо мной лежали мощи обыкновенного, реального человека, которым я уже восхищался много лет назад! Тот самый красивый князь, который крикнул в черно-белом телевизоре «Восход», когда я ходил в первый класс: «За Русь!» и я помню, как у меня мурашки побежали по телу, а потом во дворе мы рубились вечером с тевтонами деревянными палками и сшибались алюминиевыми крышками от мусорных баков и, конечно, победили и гнали их до самой помойки. Вот его могила. Вот его икона. Он смотрит на меня. Ему ли не знать, что такое кровь и предательство, воинская доблесть и трусость, жестокость и благородное великодушие. И если он смог прийти к святости, то и я могу просить его о помощи. По чесноку. Чисто-конкретно. На своем варварском наречии. Со своим разбойничьим багажом. Он поймет. Простит ли – не знаю. Но поймет. И, быть может, впишется за меня перед Господом Богом!
Не помню как, но я упал на колени перед гробом и ударился лбом о мрамор. Я ни о чем не просил. Просто шептал: «Прости, прости, прости, прости…»
Не знаю, сколько это длилось. Кто-то тронул меня за плечо. Подняв голову, я увидел старушку, в белом платке.
– Здоров ли ты, милай? – певуче протянула она, вглядываясь в мое лицо с состраданием – Уж больно долго стоишь. Я подумала не случилось ли что, прости Господи нас грешных. Не в обморок ли упал. Стоишь и стоишь, уткнувшись. Сынок мой хочет приложится, от ранения пострадавший, ты уж пропусти нас, а потом стой сколько хошь…
Обернувшись, я увидел парня в хаки, в коляске, без ног. Над ним стояла седая женщина в платке, за ней молодая, простоволосая. Я вскочил. Спустившись по ступеням, я встретился глазами с парнем. Он словно спрашивал меня, как тяжело больной перед кабинетом знаменитого врача: «Ну, и как там?»
– Нормально, пацан. Нормально.
Я шел к выходу и все повторял «Нормально все. Все нормально», а слезы все текли и текли по подбородку на грудь, и мне было не стыдно…
Потом я долго сидел на скамеечке среди могил на старом кладбище под сенью деревьев. Душа парила. Ощущение было такое, словно я только что признался в любви женщине, которую желал много лет, и услышал в ответ: да! Весь оставшийся день я провел в одиночестве, боясь расплескать радость. Съездил в Семиозерье, где отыскал остатки нашего спортивного лагеря, побродил, повздыхал и даже подтянулся с десяток раз на ржавом турнике, приколоченным к двум старым соснам. И опять плакал. Вышедший из облупленного, щитового домика сторож с удовольствием повспоминал со мной былое. Оказалось, он прекрасно знал моего тренера Михалыча, и сам был тренером когда-то по вольной борьбе, воспитал двух чемпионов, а теперь вот сторожил непонятно что и непонятно зачем… Я подарил ему бутылку армянского коньяка, с трудом отбился от настойчивого предложения «уделать ее на двоих» и скатался к озерам, где четверть века назад мы по утрам купались все отрядом после утренней пробежки. Окунулся в холодную воду вместе с двумя пацанами из местных, которые верещали от восторга громче пожарной сирены. Сидел на песчаном берегу, вспоминал Серегу, разговаривал с ним вслух. Мы вспоминали о том, как разучивали здесь, в этих холмах, первые аккорды на гитаре и мечтали создать вокально-инструментальный ансамбль – «Помнишь, помнишь?! «Поющие орангутанги»?». Я тогда уже фанател от Риччи Блэкмора, а Серега от ВИА «Цветы», и мы с ним спорили, кто круче, и Серега кричал, что наши – лучше, потому что наши! (Иди ты в жопу со своими англичанами! – Сам иди!). А первую песню тем не менее мы разучили заграничную – «Дом восходящего солнца»! И я до сих пор слушаю ее с восторгом.
И опять я плакал. Черт его знает, сколько выплакал я в этот день…
Закат я встретил на заливе и там же отужинал в своем любимом ресторане «Бастион», поразив своей улыбкой официанток, которые хорошо помнили мою хронически суровую физиономию, а теперь улыбались мне в ответ и старались вовсю.
На следующий день я навестил свою укромную, однокомнатную квартирку на краю Васильевского острова. Прикупил я ее в середине 90-х вместе с гаражом, который в сильный шторм заливали волны Финского залива. Сюда иногда любил приезжать я, чтобы спрятаться от всех: тут был все мое, включая полный беспорядок. Тут я назначал важные встречи, тут мы пьянствовали с Серегой, когда трезвость становилась невыносимой. Моя бывшая домработница, таджичка, по моему звону приехала и быстро навела порядок, я оплатил накопившиеся счета. Обзвонил всех и забронировал место для Елизаветы в фирме одного знакомого, который давно был мне должен и явно этим тяготился. Одни заботы тянули за собой другие, и я привычно втянулся в эту кутерьму. Управиться я хотел в неделю, но обстоятельства непреодолимой силы вмешались, как всегда неожиданно и громоподобно.
Ко мне приехала жена.
Мы не виделись больше года с тех пор как она уехала в Барселону, поближе к своему любимому Рамбла вместе с пятилетней Янкой. В Петербурге у Майи оставалась прекрасная квартира на Петроградской, которую она сдавала и заявилась она ко мне вечером, как всегда, без приглашения и без комплексов.
– Могла бы поинтересоваться сначала, не нашел ли я другую. – сказал я, увидев на пороге до боли знакомую фигуру с широко распахнутыми, бесстыжими и торжествующими глазами.
– И я рада тебя видеть, дорогой. Здравствуй! – она перешагнула порог, обхватила меня за затылок и поцеловала в губы. – Ты загорел. Крым? Турция?
– Псковская область. Ты же знаешь мою слабость.
– Да, да, помню. Ты всегда был неисправимым патриотом. Ну, ну, не обижайся.
– И не собираюсь.
– Собираешься. Не спорь. Ты всегда любил спорить! Я хочу чаю! Крепкого-прекрепкого. Впрочем, можно и выпить, если есть хорошее вино! А если нет – возьми, это подарок. Токайское. Теперь у нас, простите у вас, такого нет. О! да тут ничего не изменилось! Картины сохранились, Боже, даже мой портрет! Ценю! Ценю! И моя любимая ваза на месте! Помню сколько сил мне это стоило! А как ты сопротивлялся?
Мая чуть пополнела, что, впрочем, шло ей. Все такая же шумная, все такая же неуемная… Она всегда напоминала мне прелестного, неизвестного науке зверка с огромным, пушистым хвостом, симпатичной, широкой мордочкой, на которой ярко сияли наивным любопытством и предвкушением вкусненького черные, блестящие, моргающие глазки. Розовый носик у зверка был всегда мокрым и холодным, лапки всегда цепко держали добычу, а густая шерстка пускала искры от поглаживания – Майя очень любила, когда я гладил ее по спинке на ночь.
– Да нет у тебя никакой женщины! Придумываешь! Ну, конечно – Достоевский, «Преступление и наказание»! Кто бы сомневался! О, Мураками! Это что-то новенькое! Неужели начал развиваться? Хвалю! И пейзаж новый? Березки? Ты всегда был без ума от березок, я помню. В следующий раз обязательно привезу тебе пальму. Назло! Или кипарис. Неприлично быть таким… мухомором. Чаю, чаю мне! Немедленно! У вас жара почище, чем в Барселоне. Солнце тут какое-то злое! Я чуть в обморок на Невском не упала.
Чай мы пили в гостиной. На столе веером были рассыпаны испанские фотографии.
– Янка подцепила где-то чесотку, ты представляешь? В Европе, блин-компот! Месяц мучилась с ней, все лекарства перепробовали. Доктор говорит, что могла на пляже подцепить. Там арабов полно. Или собачье дерьмо. Да! По-испански уже балакает!
– А по-русски?
– Разумеется. Корни не забываем, не волнуйся. Папа мой сам с ней занимается. У него же первое образование педагогическое, если помнишь. И мама с нами. Если хочешь – привезу Янке веточку березки. Хочешь?
– Привези ее саму в следующий раз. А березку мы тут найдем.
– Обязательно. Знаешь, я пожалуй у тебя остановлюсь, ты не против? У подруги тесно, да и неудобно. Мужик начал заглядываться, старый пень. Лара нервничает. Ты ведь один, я права? Один-один, не придумывай. Я на недельку, до второго… кстати, и в Комарово надо наведаться, на могилку Ахматовой, довезешь?
Возражать было бесполезно. Майя уже вселилась в дом, заполнив своим пушистым хвостом все пространство и придавив меня к краю. Через полчаса я уже слышал, как она деловито брякала чем-то в ванной, спускала воду в унитазе; что то напевая, шлепала босыми ногами из комнаты в комнату, распахивала окна. У нее была удивительная способность обустраиваться. Я иногда в шутку представлял, как ее выкидывают на парашюте в пустыню, и приземлившись, она тут же начинает выкапывать себе норку, а через неделю в ней появляется волшебным образом кухня и мебель.
Все мои наработанные за год привычки сломались сразу. После ужина с токайским вином и фруктами, Майя ушла в спальню. Моя слабая надежда на то, что она застелет постель в библиотеке улетучилась.
– Олежек, где ты? – раздался ее голос.
Я зашел. Остановился. Майя посмотрела на меня, хмыкнула.
– Ну чего встал? Отвык? Я, честно говоря, тоже отвыкла. У меня ведь на неметщине так никто и не появился… Истосковалась я. Так что уж не обессудь: я голодная. Клади сюда свое тело. Попробуем, на что ты еще годен.
К сексу у Майи не было никакого почтения. Наша спальня никогда не была под покровом какой-то ужасной и постыдной тайны и святилищем высоких чувств тоже не была. Скорее столовая, где всегда можно было хорошенько перекусить и выпить. К тому же это было полезно для здоровья, а к здоровью Майя относилась с суеверным уважением. Но в этот раз она была другая. Она словно рассматривала меня впервые. Гладила по лицу, вглядывалась в сумерках в мои глаза, пытаясь что-то отгадать, поворачивала мое лицо, когда я пытался отвернуться от этого взгляда, пробовала на вкус мой пот на лбу, вдыхала запах из-под мышек, оставила красные бороздки на моей груди своими алыми коготками. И я невольно возбуждался и наслаждался этой непривычной близостью, этой неожиданной откровенностью, этой искренней, доверчивой бесстыжестью наших потных, стенающих, пыхтящих, сплетенных тел, за которыми с испуганной робостью наблюдали откуда-то сверху наши души.
И, услышав знакомый, финальный, низкий рык, я впервые в жизни закричал, забившись в судорогах. Потом – блаженная тишина и ровное сопение наших носов.
– Целый год мечтала об этом – произнесла Мая, разметав руки и ноги поверх одеяла -У меня ведь и правда никого нет. Никогда бы не поверила, что способна на такое долгое воздержание. Были знакомства… без последствий. Что-то мешает хоть ты тресни… А у тебя как?
– Так же… Правда я особенно и не рыпаюсь.
– Все ищешь смысл жизни?
– Угу.
– А на Псковщину свою зачем ездил? Думал там легче искать? Среди березок?
– Угадала.
– Олежек…
– Слышу тебя.
– А камень на реке, знаешь, такой огромный-преогромный, стоит?
– А куда он денется.
– А помнишь, как я нашла подосиновик прямо за огородом? Стоит такой, красный, и чистый оказался.
– Помню, как ты визжала от радости. А как оса тебя укусила в малиннике помнишь?
– Да. А ты вместо того, чтобы спасать меня – ломанулся в кусты и еще кричал мне: пригнись! Голову накрой! Ага! Накрой. Как?!Мне больно так было! А этот дурак еще и гогочет! Прямо убила бы тебя!
– Мне тоже досталось. Глаз заплыл так, что в зеркало смотреть не хотелось. А у тебя нос распух. Ты к нему подорожник прилепила, а он все время отваливался. Мы гнездо их потревожили. Хорошо, что вообще живы остались. А на Великой рыбачили – помнишь? С берега? Сидим такие, как два чурбана. Молчим. Ты терпела-терпела, а потом стала хулиганить. То камешек бросишь в тростник, то удочку специально уронишь. Меня такое зло взяло….
– Даа… это же невозможно целый час сидеть и смотреть на поплавок. Я чуть с ума не сошла. Занятие для дебилов. А потом мы бросили удочки и стали бороться. Я тебя шмяк в воду! Ты заорал. Помнишь?
Майя загасила сигарету и прильнула ко мне.
– Олежек.
– У?
– Я что хочу сказать… Я тебя с этими березками достала тогда. Сама не знаю, чем они меня раздражали. Дура была, каюсь. Я на эти пальмы, когда насмотрелась, поняла, что я дура. Какая разница – пальмы, березки? Мне казалось, что ты назло мне эти березки любишь. И вообще назло мне все делаешь. Даже книжки назло читаешь… А я, словно тупая мещанка с Одесского рынка – только давай, давай, давай! Обидно было. Я ведь по двенадцать часов без выходных вкалывала, старалась… И страшно было и тяжко… Мне ведь тоже тепла хотелось, прижаться, поплакать, а вместо этого – какая-то высокомерная мораль. А главное, кто мораль-то читает? Вспомни, чем мы занимались тогда. Господи! Как вспомню – мурашки по телу. Каждый раз думаешь, ну все, в последний раз, и опять в дерьмо по уши… Бог спас! Серьезно! Я верю – Он спас нас с тобой. Зачем-то… Теперь главное понять: зачем? Я стала всерьез задумываться в последнее время. Ты вот мне скажи, что ты в деревне высидел? Нашел смысл? Я не буду смеяться. Я в Барселоне сама иногда на стены лезла от тоски. Это хорошо в отпуске на песочке валяться. А на ПМЖ скучно. Умище-то куда девать? Мозги-то думают. А надумать ничего не могут. Честно тебе говорю. Никому этого бы не сказала. А тебе говорю, потому что знаю, ты честный. Не выпендриваешься. Честолюбия в тебе много, а тщеславия – мало. Я тщеславных терпеть не могу, особенно глупых. Помнишь, как Пека себе позолоченный унитаз искал? Убила бы его, честное слово.
– Так ведь и убили.
– Ну, да… Царствие ему Небесное. Так ты в деревне нашел свой смысл?
– Нет.
– Олежек, а может быть и нет его? Не ты первый, не ты последний ищешь. Знаешь, что? – она приподнялась на локте и тряхнула меня за плечо – Бросай все и поехали со мной в Барселону? Вид на жительство тебе сделаю. Березок нет, но есть пляжи, Средиземное море – это же родина всех пророков. Колыбель цивилизации. Там все началось и там все закончится! Так наши мудрецы говорят. И ваши тоже! Начнем заново!
– Да не заново, Майя. Зачем себя обманывать? Начнем всю ту же заезженную пластинку. Крысиные бега. До полной усрачки. Не в березках, конечно, дело. Я в юности хотел весь мир пешком обойти, у меня вместо сердца атомная электростанция работала на полную мощь. Я в битву рвался, я подвиг хотел совершить. Думал, что выше всех!А вышло, что искал славы людской, аплодисментов, выходит, что угождал всем, лишь бы восхищались. Самое настоящее рабство. Я в деревне понял, что если я на стены лезу, когда не с кем поговорить, то значит я пустой человек. Просто труба, в которую дуют все кому не лень, а если не дуют – труба и молчит. Потому что в ней нет ничего. Одна медная оболочка. Я только сейчас почувствовал, что во мне что-то есть. Что-то зашевелилось. Смотрю на закат и – люблю. Смотрю в ночное небо и благоговею. Чувствую, неет, ребята, тут все неспроста. Вы мне своим Дарвином голову не заморочите. Мелковатая теория. Для тех, кто боится остановиться. Знаешь, у Кинга есть рассказ-антиутопия. Там в будущем придумали шоу: набирают добровольцев, которые должны просто идти по заданному маршруту. Быстрым шагом. Отстал, снизил темп, упал – расстрел на месте. Выигрывает тот, кто остался последним. Ему – все, что он хочет! Если, конечно, захочет. Сильная вещь, люблю Кинга. Так и мы с тобой участвовали в этом шоу. А ты видела хоть одного счастливого победителя?
– Зато я видела множество несчастных, убогих, озлобленных неудачников, которые сидят на обочине и кусают локти. Чем это лучше?
– Да, но ты не видела, тех, кто сошел с маршрута, сбежал!
– Олег, а кто их видел? Ты сам то уверен, что они нашли, что искали? Может быть их давно волки съели. Или саблезубые тигры. И потом, бежать удобно одному. А когда на руках родители, дочка? Может быть, ты просто устал? Тебе отдохнуть надо?
– Может быть… Ни черта не может быть!! Опять это песня! Нет, я точно помню, что под звездным небом я ощутил то, что из меня уже не вытравишь пустой болтовней. Было! Было! То, что я искал все эти годы, всю жизнь! Счастье! Я так долго искал его, а оно пришло само. Пусть на один только час, но я понял в эти минуты больше, чем за все университетские годы. Ничто не мешает мне любить. И никто не может мне этого запретить. Я и тебя люблю. И жалею. Я теперь всех жалею. Правда. И чувствую, что мне надо обязательно что-то успеть. Пойми, Майя, я за десять лет потерял столько друзей, приятелей, знакомых, сколько раньше теряли только на войне. И что бы все оставалось как прежде? Что бы я сделал вид, что ничего не было? Но это же безумие! Было! Было! Ты всего не знаешь, а я помню и то, что за любые деньги готов забыть. Как Серега лежал в морге, вместо лица какое-то месиво, Танька, жена, стоит белая, как полотно, ничего не соображает…. Бурнаш… У него сестренка инвалид первой группы, обещал ей Красное море показать, его тамбовские так отметелили, что родные не могли опознать. Рома… разложился заживо за несколько дней… какая боль его мучила… Думаешь, я не помню, о чем они мечтали? О сказочных замках на Лазурном берегу, о пальмах на Майорке. Серега остров хотел себе купить в Тихом океане. И купил бы. Только сдох бы и там от тоски или от наркотиков. Я не могу закрыть на это глаза, поверь. Пытался. Так я устроен. Вижу то, что есть. И вижу, что есть люди, которые живут по другим законам. Хочу понять их. Неужели тебе самой не хочется?
– У меня есть Яна.
– Брось! Завтра Яна задаст тебе те же вопросы, а тебе ответить на них будет нечего.
– Давай закурим? – предложила Майя – помнишь, ка раньше? Прямо в постели? После хорошего траха?
Я сбегал за сигаретами и пепельницей, открыл окно и мы задымили, наслаждаясь собственным хулиганством.
– У тебя много осталось?
– На старость хватит. Если доживу. Вопрос – как… Знаешь, у меня нет, как у вас, евреев, этой уверенности, что работать надо не покладая рук, откладывая копеечку к копеечке. Что земные дела вообще имеют большой смысл. Я и раньше хотел поставить ногу на грудь поверженному врагу сильнее, чем заработать. Победить! Прославиться! Преодолеть! Спасти весь мир, а если не удастся – весь мир уничтожить! Мы когда с Серегой начинали, думал – вот оно! Настоящее дело. Риск и мужество. Бесконечная битва. Деньги рекой! Фанфары – туш! А тут Ты – вся в красном! Очень хорошо помню нашу первую встречу. Стоит такая, с огромными еврейскими глазами, в которых читалась мудрость веков, с прекрасным английским, с папой, который легко цитирует Шекспира… что еще надо, чтобы мальчик с улицы Народной потерял голову? Айвенго и Ревекка 20 века. Хотел добыть тебе царскую корону. А добыл… сама помнишь, как прятались по дешевым гостиницам, съемным квартирам, как прогибались перед адвокатами… Разве об этом мечтал рыцарь?
– О чем же теперь мечтает рыцарь?
И тогда я рассказал про Лизу. Сначала ведь не хотел говорить и вдруг прорвало. Пожалуй, я даже сгустил краски. Почему-то легче было признать, что вся эта история – чистая авантюра, а я – последний дурак. Клюйте дурака! Но, к моему удивлению, Майя отнеслась к рассказу серьезно. Переспросила подробности, замолчала надолго.
– Да, похоже ты и в самом деле чего-то понял в жизни – наконец промолвила она задумчиво – хорошая сестренка у Янки народилась. Шучу! Хотя, знаешь, в Европе сейчас модно усыновлять детей. И даже подростков. Впрочем, я особо не удивлена. Ты всегда был таким… не от мира сего. За это, впрочем, я тебя и любила.
– Любила? А сейчас?
– А это будет зависеть от того, как ты сейчас будешь стараться. Помнишь еще мои маленькие слабости? Только сначала я сбегаю в ванну.
