Артем Рудницкий
Мальчик и революция. Одиссея Александра Винтера
Посвящается дочери
Автор выражает глубокую признательность Василию Степановичу Христофорову, руководившему Центральным архивом Федеральной службы безопасности, директору Историко-документального департамента Надежде Михайловне Бариновой и другим сотрудникам Архива и Департамента за помощь и поддержку при работе над книгой.
– Ты нарисовал в этом рассказе много картин, – сказал я.
– Да, – кивнул он, – но они были без начала и без конца.
– Последняя картина имела конец.
– Да, – ответил он, – но какой конец?
– Это был кусок жизни.
– Да, – согласился он, – это был кусок жизни.
Джек ЛондонТропою ложных солнц
Мальчик верил в революцию. Как и многие его сверстники – школьники, гимназисты, студенты. Это была вера в свободу, в борьбу против жирных, богатых и подлых, а еще – тяга к приключениям, в результате которых благородство обязательно побеждало. Этому учили романы Луи Буссенара и Луи Жаколио, Майн-Рида, Жюля Верна, Джека Лондона… Затхлый, удручающе скучный и несправедливый мир приходившей в упадок Российской империи следовало заменить на нечто лучшее. Хуже быть уже не могло. Такая была уверенность.
Слово «революция» казалась волшебным. Баррикады, товарищи, к оружию! Ни шагу назад! Патроны, где патроны?! Умрем, но не сдадимся! Храбрый и отчаянный Гаврош из «Отверженных» Виктора Гюго, Рудин Ивана Тургенева, гарибальдийцы, смельчаки на восставшей Пресне с наганами и охотничьими ружьями против казаков и жандармов… Хотелось быть похожими на этих книжных и реальных героев. Эх! Романтика.
Особенно ждали перемен еврейские мальчики, ненавидевшие антисемитское государство – с его великорусским шовинизмом, чертой оседлости, погромами, охотнорядцами и всей правовой и культурно-образовательной системой, отводившей потомкам Моисея место на задворках общественной жизни. Всё это хотелось сломать, разрушить, истребить.
Александр Винтер был одним из таких мальчиков. Он появился на свет в начале прошлого столетия и светило ему вполне заурядное будущее: гимназия, работа мелким служащим (по стопам отца), женитьба на порядочной и воспитанной девушке, кандидатуру которой придирчиво бы изучили и одобрили родственники, достойное и скучное супружество. Однако революция смешала все карты и подарила совершенно другую судьбу – необыкновенно драматичную, изобиловавшую острыми коллизиями и внезапными, подчас необъяснимыми поворотами.
Недоучившийся гимназист взялся помогать большевикам, стал подпольщиком, пошел на гражданскую войну – добровольцем в Красную армию, был бойцом-самокатчиком, кавалеристом, сотрудником ЧК, потом стал кинематографистом и участвовал в съемках шедевров советского кино, служил в разведке… Трудно сказать, чем бы закончилась эта головокружительная карьера, если бы страна не погрузилась в пучину Большого террора.
Жизнь этого человека воплотила в себе героическое и трагическое время, научившее тому, что большие надежды оборачиваются большими разочарованиями и стремление полностью отречься от старого мира и «отряхнуть его прах с наших ног» до добра не доводит.
Прошлое столетие во многих отношениях оправдало высказывание Василия Ключевского: «Пролог ХХ века – пороховой завод, эпилог – барак Красного Креста». Культовый историк предвидел беспрецедентное по своему размаху военное производство и гонку вооружений, бессмысленные и кровопролитные военные конфликты, геноцид, террор, массовое истребление людей тоталитарными режимами и как следствие – нарастающую угрозу моральной деградации человечества и всеобщей паранойи.
Но революционно настроенному мальчику ничего такого в голову не приходило. Ему была присуща абсолютная убежденность в том, что прежний порядок вот-вот будем сметен с лица Земли и с полным на то основанием можно будет воскликнуть: «О, дивный, новый мир!». Он не подозревал, что жизнь извилиста и коварна, что благими намерениями вымощена дорога в ад и нужно быть очень осторожным со своими желаниями, поскольку они могут сбыться.
Настоящая фамилия Александра Винтера – Кесельман. Моей матери он приходился дядей, а мне – двоюродным дедушкой. Однако воспринимал я его всегда как дядю Шуру. Ведь мама так его всегда называла. И в этой книге он фигурирует как Александр Винтер, Александр Кесельман или просто как дядя Шура.
Несмотря на тяжелые испытания (война, эвакуация), в семейном архиве сохранились его фотографии, несколько листов из общей тетради, в которой он вел дневник, делая записи от случая к случаю, наброски романа, который, судя по всему, так и не успел закончить. А также предсмертное письмо – о том, где и как оно было написано и каким чудом оно дошло до родных, еще будет сказано.
Кое-что о дяде Шуре мне рассказывали мать и бабушка. Правда, мама мало что помнила, когда его не стало, она была еще ребенком. А бабушка не любила ворошить прошлое, тяжело было вспоминать о трагической судьбе брата. К тому же, как и все, кто выжил, она не могла избавиться от страха, остававшегося в крови. Не было уверенности в том, что репрессии и массовые убийства не повторятся. Поэтому старалась лишнего не говорить.
Дядю Шуру расстреляли в Хабаровске в начале 1938 года, после длительных допросов и избиений. В первую волну реабилитации он не попал. Возможно, у прокуратуры и министерства юстиции просто руки не дошли, а после смещения Хрущева в 1964-м эта волна пошла на убыль. Репрессии и все, что с ними было связано, замалчивали. Так что дядя Шура долго оставался шпионом и врагом народа.
Его оправдали в 1992-м, а бабушка умерла за шесть лет до этого.
Помимо семейного архива и воспоминаний близких, эта книга основана на документах из двух следственных дел, которые хранятся в Центральном архиве ФСБ. Одно – московское, датированное 1935 годом, другое – хабаровское. Начато летом 1937-го и закончено в феврале 1938-го. Трудно передать, какое волнение я испытывал, когда приходил в небольшой читальный зал на Кузнецком мосту и листал архивные страницы с сухими, казенными записями. И всё же они проливали свет на бурную жизнь Александра Винтера, бросавшую его от Одессы до Мексики, от Москвы до Дальнего Востока и Китая. Он искал себя, перепробовал разные занятия, в конце концов, вернулся в кинематограф, и кто знает, каких бы успехов достиг, проживи он дольше…
Сегодня хорошо известно, как в годы сталинского режима фабриковались расстрельные дела, как, на наш теперешний взгляд, совершенно дикие, безумные измышления выдавались за святую правду. И все же было мучительно и страшно погружаться в изучение десятков листов допросов, которые лишний раз доказывают, что человека можно заставить сказать все, что угодно и сделать с ним все, что угодно. Вспоминаются слова Джорджа Оруэлла о том, что «лицо для растаптывания всегда найдется» и «всегда найдется еретик, враг общества, для того, чтобы его снова и снова побеждали и унижали».
Кроме протоколов допросов, в архиве ФСБ нашлась автобиография Александра Винтера, отразившая основные вехи его жизненного пути – в том виде, который представлялся ему наиболее подходящим, учитывая жанр подобных сочинений, продиктованных официальной надобностью.
Этот источник, безусловно, важен, но относиться к нему следует с достаточной долей критичности. Казенную автобиографию отличает стремление автора создать о себе максимально благоприятное впечатление у чиновников-кадровиков и начальников разного уровня и сорта. В советские годы, особенно в первые десятилетия, они вчитывались в автобиографии и в анкеты с особым тщанием, придирчиво взвешивали каждое слово и каждую фразу в поисках компромата на авторов. Поэтому приходилось тщательно процеживать информацию перед тем, как запечатлеть ее на бумаге. И понятное дело, многое оставалось «за бортом».
Александр Винтер сочинял свое жизнеописание в мае 1936 года, в перерыве между арестами. Три месяца с небольшим прошли после первой отсидки и чуть больше года оставалось до второй. Он не знал, что ждет его впереди, мог только догадываться, поскольку становилось все яснее, что происходит в стране, так сказать, «куда всё идет», и опасности, подстерегавшие людей с подмоченной репутацией (то есть имевших привод и уже побывавших в застенках НКВД), тоже были яснее некуда. Это побуждало писать предельно осторожно, подчеркивая все выгодные для себя моменты и не заостряя внимание на том, что могло вызвать злорадную улыбку у бдительных проверяющих.
Кроме указанных источников, при работе над книгой были использованы материалы Архива внешней политики Российской Федерации МИД России, очерки Александра Винтера в советско-украинском журнале «Кiно» (выпуски за 1929–1930 годы), мемуарная, научно-публицистическая и художественная литература.
Наверное, жизнь каждого человека по-своему интересна. А если эта жизнь отражает дыхание и ритм эпохи, то она интересна вдвойне и становится частью истории. Это, в общем-то, известные вещи и говорю о них, чтобы объяснить свое решение написать эту книгу и отвести подозрения, будто я руководствовался исключительно родственными чувствами. Хотя не скрою, они сыграли свою роль.
I
Наше счастье юное так зыбко…
Шура Кесельман родился 12 ноября (по старому стилю) 1904 года в Одессе. Семья была небогатой, но и не самой бедной. Отец, Абрам Михайлович, прежде был купцом 2-й гильдии, но потом разорился и служил в конторе Русско-азиатского банка на Ришельевской улице. Сын, заполняя анкеты, предпочитал об этом умалчивать. Слова «банк», «банковский» вызывали идиосинкразию у идеологически подкованных большевиков. Отмечал лишь, что отец, «по происхождению мещанин гор. Могилева на Днепре», с 14 лет переехал в Одессу, «где начал работать на различных службах, начиная от посыльного». Учитывая уровень образования отца (три класса Могилевского народного училища), банковская должность, скорее всего, была низкой. Едва ли должность счетовода или кассира. Родитель мог быть уборщиком, сторожем, даже швейцаром.
Интересное совпадение – Шура, как и его отец, закончил только три класса. Но добился большего. Хотя, это как посмотреть…
В год рождения сына Абраму Михайловичу исполнилось 24 года, а мать была немного старше – 26 лет.
Из автобиографии
Мать по специальности портниха. Работает по данной специальности с 10-летнего возраста. В течение 18 лет преподавала кройку и шитье в профессиональных курсах гор. Одессы. Образования не имеет – неграмотная.
Звали неграмотную портниху Полиной Осиповной.
До революция вся семья жила в Канатном переулке, это самый центр Одессы, только не путать с Канатной улицей. Она пересекала Большую и Малую Арнаутскую улицы, а Канатный переулок шел параллельно и соединял их. В этом переулке, кстати, жил Корней Чуковский, написавший, что там прошла его «мутная и раздребежжонная молодость». Не уверен, что Шура Кесельман назвал бы свою молодость «мутной», но «раздребежжонность» в ней тоже присутствовала, может, даже в большей степени, чем у автора Мойдодыра.
Номер дома был 5-й, квартиры – 6-й. Там, в 1906 году на божий свет появилась сестра Шуры, которую назвали Раисой. Правда, всю жизнь она предпочитала зваться Асей и для всех была Асей Абрамовной, не иначе. Для меня – бабушкой Асей.
Одесса по справедливости считалась многонациональным городом, вовсе не украинским. Находилась на территории Малороссии и основали ее русские военные. В начале XX века там проживало примерно полмиллиона человек, больше трети из них – евреи. Остальные – в основном русские, еще поляки, немцы, греки, турки, кого там только не было…
Солидная численность одесских евреев еще не гарантировала их безопасности. Антисемитизма хватало, погромы случались. Самый крупный произошел в октябре 1905 года, его – без особо жутких подробностей – описал Валентин Катаев в книге «Белеет парус одинокий». После этого страсти улеглись и вплоть до очередной революции жизнь текла относительно спокойно.
C 1914 по 1918 год Шура учился в Одесской 3-й гимназии, расположенной в самом центре города – между Лидерсовским бульваром, улицами Белинского и Успенской. Здание гимназии, построенное по проекту архитекторов Василия Мааса и Демосфена Мазирова, сохранилось и сегодня охраняется как историко-культурный памятник.
Там в разное время учились мальчики, ставшие людьми известными: банкир и меценат Яков Бродский, автогонщик Дмитрий Корони, профессор-филолог Михаил Мандес, медик-эпидемиолог Лев Громашевский… Был среди учеников и Сергей Королев, гений отечественной космонавтики. Гимназия славилась своими преподавателями и качеством обучения.
Шура учился «на средства родителей», так он написал в автобиографии. А приняли его на основе «Положения об устройстве евреев», которое в царской России обрело силу закона в год рождения мальчика. Оно гласило: «все дети евреев могут быть принимаемы и обучаемы без всякого различия от других детей во всех российских народных училищах, гимназиях и университетах». Что ж, спасибо самодержавию. Хотя дискриминация на почве антисемитизма по-прежнему имела место (в том числе в сфере образования), конечно, это был сдвиг к лучшему.
Однофамилец Шуры, поэт Серебряного века Семен Кесельман (который в воспоминаниях Катаева «Алмазный мой венец» выведен как Эскес), учился не в Третьей, а в Пятой гимназии и с антисемитизмом там практически не сталкивался. Говорил: «За все годы учебы я никогда не чувствовал, что я еврей…». Вполне возможно, что Шуре тоже повезло, и ему не напоминали о его происхождении. И подобно своему однофамильцу-поэту (неважно, что тот был значительно старше), он наслаждался жизнью, ведь лучше детства и юности в ней ничего не бывает. Летом гонял с одногодками по улицам, катал обруч, играл в «кремушки», купался, а зимними вечерами грелся в домашнем уюте.
«Наше счастье юное так зыбко в этот зимний, в этот тихий час, словно Диккенс с грустною улыбкой у камина рассказал о нас», – это строки из стихотворения Семена Кесельмана. Наверное, и вправду всё было прекрасно, мило и… зыбко. Детство и юность имеют один недостаток – они быстро заканчиваются. А детство и юность Александра Винтера длились меньше, чем у многих других и прошли по сокращенной программе. В гимназии было восемь классов, а он закончил только три. Тут такие события начались… не до гимназий.
II
Мы красные кавалеристы…
Когда в России победил «исторический материализм», Шуре было 13 лет. В Одессе ему, всем родственникам, да и всему населению хлебнуть пришлось немало. О том, что творилось в Одессе с началом революции, написал Яков Бельский – писатель, журналист, художник и чекист, судьба которого удивительным образом напоминает судьбу Александра Винтера1:
Начало октября 17-го года. Власти в городе нет. Бродят по улицам стайки бежавшего с фронта офицерства. Где-то заседает никому не нужная демократическая дума. За вокзалом шатаются пьяные гайдамаки (так именовали боевиков украинской Центральной Рады, а позже части петлюровцев – А. Ю.)… На Пересыпи идут митинги. Бýхают одиночные выстрелы. Испуганный обыватель носа не кажет. Движутся одиночные красногвардейцы – на Торговую № 4 – там штаб. Искоса поглядывают друг на друга прохожие, друг друга боятся, никому не верят… В двери Одессы стучится Красный Октябрь.
Когда Красный Октябрь достучался и двери открыли, положение не улучшилось, скорее, наоборот. Власть в городе с завидной регулярностью переходила из рук в руки.
«В переворотах не принимал участия в связи с молодостью», с сожалением констатировал Александр Винтер в автобиографии. На самом деле, не совсем так. Революцию мальчишка ждал с нетерпением, как и многие его сверстники, которых будоражили пламенные идеи. Участвовать не участвовал, но дома не отсиживался. Такое было совершенно невозможно.
Сразу после октября 1917-го город попытались захватить прибывшие из Киева эмиссары Украинской народной республики (УНР). Против них выступили части Красной гвардии под командованием большевиков. Первые серьезные стычки произошли уже в декабре, когда самостийники (так называли приверженцев самостийной Украины) на Екатерининской площади расстреляли ехавшего в открытом автомобиле начальника штаба красногвардейцев Моисея Кангуна. Потом стороны договорились о перемирии и даже совместном городском управлении, но ненадолго. В январе 1918-го Центральная Рада официально включила Одессу в УНР и тогда большевики подняли восстание. Ожесточенные бои велись между красногвардейцами, с одной стороны, и гайдамаками – с другой. Самостийников поддержали офицерские добровольческие части и все-таки победу тогда одержали красные.
Шура в тех боях не участвовал, но родители не смогли удержать парня дома. Вместе с приятелями он вырывался на улицы, наблюдая за происходящим. И в дневнике появилась такая запись:
29 января
Ох и влетело мне. Отец драл ремнем, и я кричал сильнее, чтобы он не бил еще сильнее. Хорошо еще что через штаны. Я с утра удрал с Юзеком и Митькой (очевидно, друзья или одноклассники – А. Ю.), с кухни, через окно вылез, а они тоже своих обманули. Мы выскочили на Пушкинскую, потом на Ришельевскую. Прятались в подворотнях и подъездах, потому что отовсюду жахали из винтарей и пулеметов. Треск стоял повсюду. На Полицейской лежали первые мертвые. А еще труп лошади. Пули свистели, а татары с нее прямо там шкуру сдирали. Мясо срезали, в сумки пихали. Торопились. Будут колбасу делать. Вообще, было страшно, но здорово. Мы за красных. В гимназии Миркун (по всей видимости, один из преподавателей – А. Ю.) сказал, что при Центральной Раде все будут учить украинский. А мы древнегреческим и латынью сыты по горло. Еще чего. Когда уже домой бежали, напоролись на желто-синих. Они пьяные были, смеялись и все спрашивали, не жидята ли мы. Юзек поляк, Митька грек, а я сказал, что тоже грек. Ну и они не стали связываться. Обложили матюками и сказали, чтобы домой шпарили.
В январском восстании красные взяли верх, но меньше чем через месяц пришли немцы и австрийцы, а за ними вслед снова украинцы. Одесса вошла в УНР, которую вскоре после переворота в конце апреля 1918-го сменила «Украинская держава» гетмана Павла Скоропадского. С уходом оккупантов гетман сбежал, и Одесса попала под власть петлюровской Директории. Затем началась сплошная чехарда. Власть захватили военный губернатор Алексей Гришин-Алмазов, добровольческие части и французские интервенты, которых потом опять-таки вышибли красные. Однако и красные долго в городе не оставались, потому что подоспел Деникин. Впрочем, и белые удержаться не смогли – красные, поднакопив силенок, вернулись и теперь – уже на годы.
На фоне всей этой военной и политической кутерьмы процветали уголовники и бандиты. Мишка Япончик ловил кайф, а Григорьев, Тютюнник и прочие атаманы становились калифами на час. Жизнь кипела, и люди странным образом как-то выживали.
Зарисовки тогдашней колоритной, но от это не менее ужасной и тяжелой одесской жизни, оставили известные писатели, очевидцы происходившего. Слово Константину Паустовскому:
…После каждого прорыва на фронте Одесса заполнялась дезертирами. Кабаки гремели до утра. Там визжали женщины, звенела разбитая посуда и гремели выстрелы, – побежденные сводили счеты между собой, стараясь выяснить, кто из них предал и погубил Россию. Белые черепа на рукавах у офицеров из «батальонов смерти» пожелтели от грязи и жира и в таком виде уже никого не пугали.
Город жил на авось. Запасы продуктов и угля, по подсчетам, должны были уже окончиться. Но каким-то чудом они не иссякали. Электричество горело только в центре, да и то тускло и боязливо. Белым властям никто не повиновался, даже сами белые.
Три тысячи бандитов с Молдаванки во главе с Мишей Япончиком грабили лениво, вразвалку, неохотно. Бандиты были пресыщены прошлыми баснословными грабежами. Им хотелось отдохнуть от своего хлопотливого дела. Они больше острили, чем грабили, кутили по ресторанам, пели, плача, душераздирающую песенку о смерти Веры Холодной…
А теперь обратимся к «Зеленому фургону» Александра Козачинского:
Так три с лишним года жила Одесса. Пока большевики были за линией фронта, пока они пробивались к Одессе, городом владели армии австро-германские, армии держав Антанты, белые армии Деникина, жовто-блакитная армия Петлюры и Скоропадского, зеленая армия Григорьева, воровская армия Мишки Япончика.
Одесситы расходились в определении числа властей, побывавших в городе за три года. Одни считали Мишку Япончика, польских легионеров, атамана Григорьева и галичан за отдельную власть, другие – нет. Кроме того, бывали периоды, когда в Одессе было по две власти одновременно, и это тоже путало счет.
…
Половиной города владело войско украинской Директории и половиной – Добровольческая армия генерала Деникина.
Границей добровольческой зоны была Ланжероновская улица, границей петлюровской – параллельная ей Дерибасовская. Рубежи враждующих государственных образований были обозначены шпагатом, протянутым поперек улиц.
Квартал между Ланжероновской и Дерибасовской, живший меж двух натянутых шпагатов, назывался нейтральной зоной и не имел государственного строя.
За веревочками стояли пулеметы и трехдюймовки, направленные друг на друга прямой наводкой.
Чтобы перейти из зоны в зону, одесситы, продолжавшие жить мирной гражданской жизнью, задирали ноги и переступали через веревочки, стараясь лишь не попадать под дула орудий, которые могли начать стрелять в любую минуту.
Написано легко, с отличным юмором, но людям, которым пришлось испытать все это на собственной шкуре, конечно, было не до смеха. Для воров и бандитов – раздолье, сил правопорядка, которые могли им противостоять, толком не было. Ни у белых, ни у французов, ни у красных. Грабили и убивали, невзирая на пол и статус жертв. В июле 1919-го обобрали до нитки китайских дипломатов. В архиве МИД России сохранилась их телеграмма в Центральный исполком Китайского союза в Москве (организации, занимавшейся коммунистической агитацией и пропагандой среди китайских иммигрантов и формировавшей из них отряды для участия в гражданской войне на стороне красных) и заведующему Отделом Востока Народного комиссариата по иностранным делам Арсению Вознесенскому:
В четыре часа ночи со второго на третье июля в помещении, предоставленном нам одесским исполкомом, шесть человек подверглись дерзкому ограблению. Забраны свыше двух миллионов казенных денег, документы, вещи. Сидим в одном белье. Настаиваем на самом строгом и срочном следствии и розысках. Ждем ваше срочное распоряжение. Китайский консул Тсу-Шау-Ян, председатель Московского китайского исполкома Чжен-Юн-Куи.
Налетчиков не нашли.
Всякая новая власть начинала с того, что ловила тех, кого считала своими врагами, брала заложников, расстреливала или убивала иными, весьма затейливыми способами. Параллельно, как всегда случается в пору смуты, насиловали, грабили и пускали по миру добропорядочных обывателей. Особенно доставалось евреям, это само собой разумелось.
Фактов много, они известны, но всякий раз оторопь берет, когда перечитываешь документы, которые относятся к тому периоду. Видный большевик и советский деятель Христиан Раковский – он руководил тогда правительством Украинской советской социалистической республики (УССР) и одновременно занимал должность народного комиссара по иностранным делам этой же республики – 14 марта 1919 года адресовал официальную ноту французскому министерству иностранных дел. Именно французское военное командование от имени Антанты на том историческом этапе контролировало юг России, включая Одессу, Херсон и Николаев. Причем, наводя порядок, гуманизмом не страдало, равно как и угрызениями совести.
Вот, что отмечалось в ноте (здесь и далее при цитировании документов орфография, пунктуация и стилистика оригиналов по возможности сохранены):
27 февраля в Одессе расстреляно четверо рабочих, членов профессионального союза строителей. Расстрел произведен конвоем, который их вел, и был совершен среди бела дня на виду прохожих.
…В ночь с субботы на воскресенье 2-го марта в дом № 34, кв. 13 по Пушкинской улице вооруженным отрядом прибывшим на грузовике, было забрано одиннадцать человек, 5 женщин и 5 мужчин, откуда они были увезены к второму еврейскому кладбищу и в двух приемах расстреляны. В числе расстрелянных находится целая семья Лейфман, а именно, старуха мать и две ее дочери, Вера и Геся. Среди расстрелянных женщин несколько принадлежало к профессиональному союзу работниц иглой. Их трупы были привезены в морг, но на другой день во избежание грандиозной демонстрации, имевшей место по случаю похорон четырех убитых раньше строительных рабочих, военные власти тайком их похоронили.
…на улицах Одессы постоянно происходят подобные дикие расправы…
…в ходе зверского акта, совершенного в Херсоне французским командованием, по приказанию которого была собрана беднота из окраин города, стариков детей и женщин заперли в амбаре на пристани и большинство их было сожжено и расстреляно в упор зажигательными снарядами.
…в зоне военных действий союзных войск совершаются ужасы, напоминающие самую мрачную эпоху завоевания Алжира и… приемы Балканской войны.
…Вот что сегодня нам было сообщено официальным представителем Комиссариата иностранных дел Украины, товарищем его и атаманом Григорьевым2 из освобожденного города Херсона… Командующий Григорьев сообщает… “В последние дни греки и французы под командой французских офицеров учинили невероятные зверства. В общем расстреляно до 300 человек, заподозренных в большевизме. Они были загнаны на пристань в амбары, которые были впоследствии облиты горючими материалами и сожжены вместе с людьми. Кроме того, я лично видел шесть трупов рабочих, замученных греками, у одного из них вырезаны губы, язык и глаза, у трех рабочих вырезаны глаза и язык”.
Для полного освещения роли французского командования на Юге Украины нужно упомянуть о действиях союзных ему петлюровских отрядов, устраивавших на пути своего отступления еврейские погромы, из которых самый грандиозный был организован в Проскурове. О характере этого погрома можно судить по напечатанным в одесских газетах письмам о судьбе, постигшей семью Шварцера, где зарезаны жена Шварцера и трое детей, восьми и шести лет и четырех месяцев, две сестры Шварцер и мать их тяжело ранены, отец с дочерью отсутствовали, благодаря чему спаслись от гибели.
Убиты общественный деятель Шильман, учитель Тенебаум Киврик с сыном… женщина юрист Трахтенберг и много других. Убит также Базилийский раввин3 и его два малолетних внука. В течение только 18 февраля были похоронены сотни трупов. После прекращения убийств начались грабежи. Аналогичные погромы в меньших размерах происходили в Ананьеве, Галтве, Житомире, Кременчуге, Полтаве, Озруче, убито 80 человек и в других местностях во время занятия их войсками Директории4. Что же касается насилия и погромов, которые ведет в Бессарабии пользующаяся также исключительным покровительством Франции румынская олигархия, то они уже достаточно известны из ноты, посланной Украинским Советским правительством в начале февраля.
17 сентября 1919 года Раковский радиограммой отправил еще одну ноту – в министерства иностранных дел Великобритании и Франции. Там, в частности, было сказано:
Еврейские погромы, совершаемые бандами Деникина и Петлюры в местностях, захваченных их войсками, уже известны всему миру. Но мы должны отметить, что печальная слава, которая создалась вокруг этих героев Антанты, ничуть не уменьшила их антисемитский пыл. Взятие Киева было ознаменовано двухнедельным погромом, во время которого под предлогом истребления коммунистов и советских служащих, были расстреляны и убиты сотни людей, среди которых целые семьи еврейского происхождения. Особенно пострадали предместья Киева. Даже издающиеся в Киеве газеты не могли скрыть этого, и их страницы заполнены траурными объявлениями.
О том, что белогвардейцы ничем не отличались от других погромщиков, писал Яков Бельский:
И отряды Добровольческой армии катились кроваво-пьяной гурьбой через деревни. Аналогично – “волчата” Шкуро5 громили еврейские лавки и всех подряд убивали при любой попытке неповиновения.
Кесельманы во всех этих передрягах уцелели, хотя приходилось им несладко, как почти всем одесситам. В дневнике Александра Винтера об этом говорится в более поздних записях, датированных 1936 годом. Не исключено, что он собирался написать обо всем этом подробно, но не успел и остались лишь отрывочные заметки:
…жестокости на наш век хватит. С лихвой. Все началось еще тогда, в революцию и гражданскую, когда убивали без разбору. Каждый прожитый день был как подарок. Самое ужасное, что люди привыкли и перестали удивляться при виде смерти и крови.
Важно подчеркнуть, что Шура не просто выживал, затаившись дома и не высовывая носа на улицу. Немного повзрослев, вместе с другими мальчишками и девчонками, создал организацию юных интернационалистов. Так он именовал ее в дневниковых записях. Не исключено, что это была та самая организация, о которой рассказывала в своих воспоминаниях Надежда Улановская6 (как и Шура, одесситка, старше его всего на год) и называла ее – Молодой революционный интернационал, или МОРЕВИНТ. Улановская писала:
Всё прекрасное было связано с революцией. Это про таких, как я, говорилось: «Кто был никем, тот станет всем». Единственное, что меня сокрушало – что не удастся погибнуть за революцию, потому что она уже совершилась. И когда в Октябре оказалось, что за неё ещё надо бороться, я приободрилась.
Такие чувства были характерны и для Шуры Кесельмана.
Улановская рассказывала, как ребята доставали оружие и патроны, как тренировались в стрельбе. А вот что об этом было написано в дневнике Шуры:
15 апреля 1918 г.
Коварж соорудил капсюльный пистолет. Отыскал какое-то старье, какие-то обломки у себя на чердаке, связал проволокой, приладил затвор, который нужно оттягивать двумя пальцами и резко отпускать. Вместо пули в дуло забивает кусочки свинца. Боюсь, что эту штуку разорвет, если он выстрелит.
Коварж – чешская фамилия. Им мог быть один из членов «юного интернационала», возможно, одноклассник Шуры. А разорвало или нет его самодельный пистолет, неизвестно, записей об этом не сохранилось. Зато упоминается, что у самого автора дневника появилось оружие, причем не самодельное. От кого-то из взрослых руководителей организации. Но произошло это значительно позже:
10 февраля 1919 г.
Теперь у меня настоящее оружие. Ура товарищу Андрею!! Я не подведу. Буду биться за счастье всех угнетенных, за всех нас, за мировую революцию.
Кем был товарищ Андрей, какое именно оружие он передал Шуре, не уточнялось. Наверное, револьвер, автоматические пистолеты тогда были меньше распространены. И мы не знаем, пришлось ли пускать это оружие в ход. Вполне вероятно, ведь как раз в то время в Одессе активизировалось красное подполье и Шура и другие революционно настроенные юноши и девушки принимали участие в боевых операциях.
