Артем Роганов
Как слышно
© Ляля Буланова, иллюстрация на обложке, 2023
© Артем Роганов, текст, 2023
© Издание на русском языке. ООО «Издательский дом «Самокат», 2023
Вместо предисловия
Молодой автор пишет роман, разговаривает со своим героем. Где-то я уже это слышала[1]. Звук как метафора. Тоже. Хорошо, что я твердо знаю одно: Артем не читал моего «Творогова», пока писал. Это совсем другая книга. Однако некоторые точки, где Глеб и Иван сходятся, пугают. Видимо, это не мы с Артемом оказались похожи и вошли в резонанс. Это время такое.
Глеб старше. Сначала не сильно, а потом сильно, резко. И автор не так расположен к своему герою, как я. Взгляд автора холоден, как пустая бутылка из-под кефира, как кафельная плитка, как стылый трамвай. Сначала вроде бы ничего, даже тепло. Потом замерзаешь. Потому что вообще-то у нас холодная страна.
Глеб несовершеннолетний, это важно с самого начала, при этом книга отчетливо взрослая. На книгах ставят маркировку, на жизни ее никто не ставит.
Глеб не знал, где он окажется совершеннолетним. Автор не знал. Читатель знает.
Глеб просто медленно идет вперед, кажется, он знает куда, но будущее выскользает из рук, просыпается сквозь пальцы. Все оборачивается иным, каждый раз – не тем. Не то, не туда, не здесь. Почва уходит из-под ног, несмотря на очень точную географию.
Казалось бы, это классический роман взросления. Глеб – 2004 года рождения. Точно. Не раньше, не позже. Именно это поколение угодило в вязкий клейстер: ты вроде бы делаешь все правильно, но ноги увязают все сильнее.
И вроде бы все хорошо. Исходные данные – выше среднего: у мальчика хорошая голова, хорошая школа, мама – сильная женщина со связями. Папа – тоже сильный, интересный человек. Да, между ними разрыв, россошь. Но они же цивилизованные люди. Или нет? Что это такое вообще – цивилизованный человек? Друзья. По крайней мере, из троих – двое хороших. Немало.
И потом, Аня.
Все хорошо. Все хорошо.
Лучше некуда.
Так хорошо, что Глеба выворачивает зеленым в унитаз. Нет, не от тонких переживаний, от вполне себе толстых обстоятельств.
…я читаю роман через год после его окончания. Я не знаю, где Глеб. Хочется ли мне, по авторской привычке, уберечь его и отправить в теплые страны? Или все с той же холодной ясностью продолжать следить за ним – не подсказывать, самим бы кто подсказал.
Единственное место, которое ощущается точкой спокойствия, – это трамвай в тумане, заблудившийся в рукаве времени. Там – не здесь. Там спокойно. Но оттуда очень быстро выныриваешь: туман недолговечен; снова наступают очень внятные, резкие до боли в глазах дни.
До боли в ушах; но это уже спойлер, не будем.
Глеб? Где ты?
Нина Дашевская
Они чокнулись пивом и расцеловались. Немного погодя и уже собираясь уходить, Александров спросил, можно ли ему будет написать впереди сюиты маленький эпиграф. Не сочтут ли это за ломание?
А. И. Куприн. Юнкера
Часть первая
Эффект отсутствия
Бабушка моя, по профессии учительница рисования, говорила: «Толку ноль от красивых жестов, если тебя в кино не снимают. С умом поступай, наблюдай и решай, как выгодней». Но я потом, хоть и не были мы близки, все равно поехал в другой город на ее похороны. Отменил из-за них важное собеседование, разлаялся с невестой до соплей и глухой разлуки. Жалею? Бывает, что и жалею, а до сих пор люблю иногда совершить бесполезный маневр. Это освежает, прям как зубная паста подставить-нужную-марку.
Так и здесь. Я сунулся поглазеть, хотя торопился жутко. Конечно, от магазина часов ждешь пыльных полок и продавца с мудрым прищуром. Либо наоборот: лоск, блеск, за стеклами шестизначные ценники. Встречает девушка в деловом костюме, темные волосы убраны в хвост, тонкий и длинный, как минутная стрелка. Меня встретили ядовито-зеленые обои. Прилавки вроде чистые, а товары навалены вразнобой. Будильники стоят рядом с настенными домиками. Из домиков торчат кукушки, похожие на мокрых куриц. Наручные браслеты лежат около песочных колб. На колбы-то я и залип. Есть в песочных часах какой-то безусловный приговор, которого не найти в обычных. Наверное, потому что циферблат – круговое движение, а песок стекает строго сверху вниз и, закончившись, продолжает свой ход, если только перевернуть сосуд. Я перевернул один, просто так.
Именно тогда этот парень сказал:
– Я приеду на ваше Рождество точно. Прилечу, потом на поезде. Но если ты сможешь умереть, будет вообще прекрасно. Покажу, как воняют пластинки, и познакомлю с Еленой.
Парень стоял слева от меня, напротив бардачной кучи будильников, совсем близко. Он болтал с кем-то через беспроводные наушники, и я слышал, как из них ему отвечал женский голос. Разборчиво доносилось лишь имя: «Глеб! Глеб!»
Раньше на моем районе была одна шаурмечная. Сизая квадратная будка через дорогу от школы. Неподалеку постоянно ошивался тип без возраста на лице. В драном пуховике на рыжую майку, он бродил кругами и тоже словно разговаривал с кем-то через беспроводные наушники. «Эй, погоди! Оставь лучше, слышишь? Завтра проверю бригаду, ага!» – звучали его реплики на всю улицу. На самом деле у него не было беспроводных наушников. Как и телефона. Когда мы с пацанами ели шаурму, тип к нам подваливал и просил десять рублей со словами: «Вы меня только не бейте». Мы давали ему по полтиннику каждый. Не потому, что добрые. Бродяга считал, будто мы способны его избить, и нам это льстило.
Парень по имени Глеб был без возраста на лице, когда говорил кому-то про пластинки, смерть и знакомство с Еленой. Кажется, такое со всеми случается: секунда, может быть, две – черты точно каменеют, и вот ты одновременно и старик, и ребенок, и кто-то еще, без вчера и завтра. Похожее лицо было у моей бабушки-учительницы. В церкви, когда ее отпевали.
Я заметил Глеба еще около входа в магазин часов и даже позавидовал. Во-первых, синеглазый брюнет – редкое сочетание. Во-вторых, спортивный малый, спина ровная, сухопарость легкоатлета, на вид лет шестнадцать-восемнадцать. В шестнадцать я, помню, жутко горбился и носил очки. Сейчас зрение, пожалуй, единственное, что в моей внешности со школы изменилось к лучшему, спасибо офтальмологам. Благодаря им разглядеть Глеба удалось прекрасно. А вот заговорить с ним я не успел. Он ушел из магазина, продолжая о чем-то трепаться по телефону. И я просто стоял минут пять перед пустеющей песочной колбой, пока не подоспел заспанный мужик в худи – видимо, консультант. Он спросил, нужно ли чем-то помочь.
– Спасибо, уже не надо, – ответил я, а потом навсегда ушел из магазина часов.
Время для самурая
Полдня Глеб носился по центру города, искал подарок значительный и недорогой. Скопленные деньги нужно было беречь – снова брать у отца не хотелось. Как назло, попадались либо верные обещания пустых карманов, либо невнятный отстой. Захудалый на вид магазинчик часов грозил оставить без налика, и пришлось уйти ни с чем. После духоты ноги приятно твердели на морозе. Не чесались, не зудели. Оно и ясно, что в помещении чешутся: джинсы зауженные, под ними термобелье, да еще волосы на ногах разрослись.
В этот раз Глебу казалось, что его ждет по-настоящему важная смена года. В спешке он срезал через дворы на большую освещенную улицу. Он любил зиму, хоть она и напрягала ранней темнотой. Ожидание темноты иногда закрадывалось и самым солнечным утром, уже за чисткой зубов. Казалось, скорые сумерки гнездятся где-то среди пустых шампуней, скученных в углу ванной на полке-решетке.
– Эй!
Глеб обернулся. В мармеладную лавку зазывала ростовая кукла червя.
– Заморишь меня? Заморишь меня, молодой человек? – спрашивала она мужским голосом, волоча по снежному тротуару кислотно-фиолетовый хвост. Из куклы торчали длинные ноги в серых валенках.
– Я конкретно против, чтобы кто-то кого-то морил, – пробормотал Глеб, но листовку взял. Акция: скидка пятьдесят процентов на лакричные палочки.
«Замори. Кто им лепит такие лозунги? Или сами? А еще меня не взяли тогда…» – негодовал он, вспоминая гоповатого менеджера, который доставал его летом на собеседовании.
Ветер на улице был сильный, и снег забирался под капюшон, накинутый на меховую шапку. Еще Глеба морозило от звуков. Зазывания на распродажи, хруст снега под ногами, крикливые разговоры. «Эй, а ты знаешь, Игорек в Тай на праздники рванет, сказал». – «В наше-то время? Буржуй!» – «Один?» – «Один». – «Понятно, что ему вздумалось. Извращенец. Юля же бросила». – «А зря. Поехали бы вместе». – «А что ей с ним? Висеть на массажах для пенсов?»
Листовку Глеб выкинул в мусорку на углу. Из бачка воняли кислым пустые упаковки пивных закусок. Названия как у кишечных паразитов: желтый полосатик, свиной солонец, кольца кальмара.
Кольца. Их она не носила, да и выглядело бы чересчур пафосно. Варианты были разные: украшение на шею, гель для волос. Последнее – слишком практично, первое – перебор с романтикой. Глеб решил, что часы прокатят идеально.
– Постой, джигит, нож хочешь? Хороший, раскладной! Вино даме открыть, брата-дурака напугать. А?! – сипло кричал мужичок в шапке-ушанке, хилый, совсем непохожий на того, кто продает ножи джигитам. Уже этим он вызывал недоверие. А еще тем, что торговал в уличной палатке сувениров: хохлома, футболки с медведями, магнитики с собором Василия Блаженного и прочие вещички, которые втридорога впаривают туристам.
Нож был точно не нужен. Глеб собрался лететь без багажа, и, даже если нож окажется беспонтовой точилкой для карандашей, на таможне могут как минимум задержать. Но к мужичку Глеб все же подошел. Отчасти чтобы скрыться от усиливающейся метели.
– А если я не джигит? Если я самурай? – попробовал Глеб ввести продавца в ступор.
– А если самурай, – не растерялся тот, – тебе вот чего есть!
Продавец достал две короткие серые палки, соединенные цепью. «Нунчаки» – не сразу понял Глеб. Палки, судя по всему, были обтесаны рубанком в сарае где-нибудь в Балашихе. Самодел.
– Нунчаки больше для ниндзя. А ниндзя – враги самураев.
– Ты, братец, не брезгуй пользоваться оружием врага, – кашлянул паром продавец. – Только в сказках паршивых герои всегда по-геройски поступают. А по натуре – нет. Герои поступают так, что потом про них пишут сказки. И все.
Глеб пожал плечами. Задумался.
– Мне часы нужны.
– Зачем самураю часы? – просипел продавец. Никто больше не подходил, и его тоже, видимо, тянуло болтать. – Самураю не следует торопиться, даже если начался дождь.
– Ну… – Глеб снял капюшон, сочиняя ответ поостроумнее. – По Хогакурэ, не нужно торопиться, чтобы не выглядеть глупо. А глупо выглядит и тот, кто торопится, и тот, кто опаздывает. То есть мониторить время для самурая очень важно.
Продавец вынул из-под прилавка картонную коробочку, постарался по-доброму улыбнуться, но на подрагивающем от холода лице улыбка вышла кривой и нелепой:
– Что ж. Тогда к вашим услугам есть они. Антиквариат-с! Стоят четыре куска, но знатоку бусидо отдам за три.
– Можно? – Глеб наклонился и открыл незамысловатый футляр. Деревянный корпус, похоже, был обтесан там же, где и нунчаки. Зато циферблат блестел, металлический, укрытый прочным стеклом. Две стрелки, двенадцать черных римских цифр. И цепочка железная тоже. И мизерный ключик. – Неплохо. Только у меня с собой две тысячи.
Продавец тут же стал серьезным: упер красные ладони в бока, отчего его дубленка пошла пузырями.
– За две с половиной могу, иначе убыток, айм сорри. И шапками махнемся. А то я в своей ушанке не греюсь по натуре, а твоя что надо.
– Ладно, – кивнул Глеб. – Тогда покажите конкретно, как они заводятся.
Заводились часы без проблем. Никакой, конечно, не «антиквариат». Однако ручная работа, по крайней мере, чинили явно не раз. Должно понравиться.
– Угу. Спасибо. – Глеб отсчитал пять пятисотрублевок и, взлохмаченный, положил рядом свою шапку.
Уходя, Глеб забыл, что продавец обещал взамен ушанку. Ушанка была бы велика, но хотя бы согрела по пути домой. А капюшон от метели не защищал, и Глеб на бегу закрывал лицо руками в перчатках. «Заболеть не хватало», – злился он. Было понятно, что покупка не самая надежная.
После холода чуть не вырубило в душном вагоне. Тепло, мерное покачиванье и запах горячего железа мигом напомнили: ты устал. Как собака. И по-собачьи хочешь высунуть язык, чтобы поймать капли освежающего дождя, которого нет. К счастью, от «Савеловской» топать недалеко. Минут пять всего, если через дворы. А там уже набираешь код, затем три кратких ноющих писка и «Добро пожаловать» – впускает электропривратник. Мама не дома и не прицепится, почему поздно.
Глеб жил в обычной панельке, что многих удивляло. Далеко не последний человек в администрации города, мама могла бы намутить квартиру чуть ли не на Патриарших. С отцом она давно развелась, а так он – бывший военный, теперь владелец прибыльной качалки – мог бы подсобить им на совсем роскошную хату. Но на самом деле трешка в брежневке устраивала и маму, и Глеба. Ремонт в стиле хай-тек, просторная гостиная и кухня, икеевская мебель вперемешку с дорогой итальянской. При этом особенно Глеб любил свой падик с облупленными ступеньками и пятнистыми, словно в угрях, стенами. Любил по трем причинам. Во-первых, Глеб дважды целовался здесь при встрече, во-вторых, один, но самый важный раз целовался на прощание, а в-третьих, в детстве ловил возле лифта тараканов и мокриц. Придумывал для них ловушки, на которые вдохновила легенда о Троянском коне, рассказанная перед сном кем-то из родителей в далеком, почти беспамятном возрасте.
Возвращаясь домой с часами, Глеб вспоминал о мокрицах. Он улыбался, подходя к лифту, и уже почти нажал кнопку вызова, когда услышал сопение за спиной.
Глеб обернулся. Никого не было. «Показалось?» – подумал он, а вслух просто выругался, полушепотом, как привык наедине с собой.
Сверху загремели шаги, зашумело прерывистое дыхание.
– Эй! Что там у вас?
Вместо ответа погас свет. Сопение вернулось. Глеб ринулся назад, к подъездному электропривратнику, будто тот и правда был верным стражем, а не автоответчиком. Но кто-то толкнул кулаками в спину возле ступенек. Глеб ударился плечом о стену. Не очень больно, парка смягчила. Глеб попробовал ударить на сдачу – в сопящую темноту хуком слева – попал по воздуху. И почти сразу стукнули сзади по голове.
– Что происходит?! Вы с какого района? Меня тут знают, – выдал Глеб от растерянности банальную отговорку.
– Тихо. Тихонечко, – прошептал чей-то молодой голос.
Толкнули еще раз, упал. В ушах разлилась маринадом боль. «Руки испачкал», – подумал Глеб, пока чьи-то чужие руки его обыскивали. «Драться? Вдруг у них нож? Если одежду начнут снимать, плевать, буду драться». Ничего не видно. Одни звуки – шуршание, кряхтение, перетаптывание. Сливаются в «шшш-шшшш» сплошное.
«Надо было, наверное, закричать».
Маринад в голове густел. Темнота тоже густела, наступала. Глеб различил перед глазами столб грубой ткани, похожей на наждачную бумагу. Валенок, показалось. Чья-то нога в валенке. «Замори меня, замори меня, червячка».
Отцы и братья
А началось это еще летом. Никто меня, ясное дело, не уговаривал. Просто позвонил бывший сокурсник Андрей и предложил:
– Давай ты напишешь книжку. Янг-эдалт там… или подростковое.
Андрей работал редактором в одном издательстве, и мы с ним по старой дружбе иногда виделись. Таких предложений я от него не ждал. Да и любых предложений, кроме как вместе сходить в бар.
Говорю:
– Я не пишу художку. И к тому же отвратительный педагог.
– Но ты пишешь про книги. Часто шутишь, как школьник. Думаю, у тебя получится.
– Может, по-твоему, и ресторанные критики – повара, каких поискать?
Подкол про школьника я тактично не комментирую.
– Чувак, я помню, ты когда-то сочинял прозу. – Обычно вкрадчивый, низкий голос Андрея звучит торопливо. – Почему бы снова не попробовать? Твоя профессия все равно довольно бесперспективна.
Я соглашаюсь. Вернуться к творчеству – хоть какая-то перемена. Перемены мне нужны.
Андрей говорит, что ждет роман через девять месяцев. Он, конечно, не учитывает, что у меня две работы. Я же вдобавок батрачу контент-менеджером на удаленке. В одной фирме, которая торгует сантехникой. Пишу им релизы, статьи на сайт, веду соцсети. Торговцы унитазами берегут меня от нищеты.
На календаре воскресенье – единственный день, когда можно ничего не делать. Куковать в своей однушке на Речном вокзале, гулять по району и планировать следующую неделю. Я мою линолеум, протираю с рабочего стола перхотоподобную пыль. Потом пытаюсь очистить духовку, всю в желтоватых наростах от запекания курицы, хотя заранее знаю, что без корейского жироудалителя, на который тупо жалко денег, это не удастся. Наконец я включаю ноут, перевожу смартфон в авиарежим, беру ежедневник и пишу. Разумеется, не роман, а свой график – как его нужно поменять, чтобы успеть с книгой за девять месяцев. С начала пандемии работа везде удаленная. В конторе что-то требуют присылать каждый будний день. Литературные сайты просят по три заметки в неделю. Раз в месяц – рецензия для журнала. Получается, что заниматься романом я могу либо в ущерб сну, либо по выходным.
«Ладно, – думаю, – по крайней мере, есть выходные. Хоть что-то интересное поделаешь».
В следующую субботу стоит дикая жара и писать не хочется совсем. Тем более еще до предложения от Андрея я планировал съездить на родную окраину навестить родителей. Почему-то кажется, что это полезно для творчества. Дескать, пообщаешься с братом, которому как раз четырнадцать.
Брат занят школьным проектом, и батя сразу усаживает меня ужинать. На знакомой с детства кухне: поролон дремлет в оконных щелях, угловые шкафчики грозят набить шишку. Тесный уют. Уже сытый, батя накладывает мне картошки с котлетами, а себе наливает самодельный бурый квас. Весь обросший жесткой бородой, похожий на худощавого лесоруба, батя садится напротив с полной кружкой бурды и смотрит на меня так, будто мы должны обсудить, почему не успели за день спилить в чертовой тайге все деревья. Но спрашивает:
– Чихуахуа – прекрасная собачка, как думаешь?
– Это та лупоглазая и мелкая, которая все время дрожит и писается?
– Да, – невозмутимо кивает батя. – По-моему, очень крутая. Ты был бы рад такой собачке?
– Хочешь на днюху мне подарить? – настораживаюсь я.
– Не, ты бы с ней не справился. Я мать и Витю уговариваю завести.
– Понятно. Думаю, чихуахуа просто чудесные. Надо, само собой, заводить.
Мать, оказалось, уехала в Самару выступать с лекцией. Не предупредила. Она – топовый биолог, часто бывает в командировках, а вот батя работает в нотариальной конторе, так что его график куда размеренней.
Пока батя расписывает повадки чихуахуа, брат выходит со мной поздороваться и тут же сваливает назад к себе. Он одет в серое худи. Мы с батей в тоненьких футболках, которые и то тянет снять. К вечеру за окном градусов двадцать восемь.
– У Виктора в комнате кондей? – спрашиваю я.
– Нет, мы же больше по вентиляторам, – отвечает батя.
– Он болеет?
– Витя? С чего ты взял?
– Он в толстовке. А сейчас так печет, что у меня есть мысль потратиться на кондей. Ну, или на вентилятор.
Батя хмурится. Я на секунду верю, что намек помочь мне с деньгами услышан. Но батя не мать, тонкие материи не чует. Он просто вздыхает и произносит вполголоса:
– Витя стесняется, якобы он толстый. Ты только не выдавай ему, что я тебе сказал.
– Толстый?
Брат действительно выглядит жирнее, чем я в его возрасте. Пухлые щеки на чуть смуглом лице – в маму, мясистые ляхи – непонятно в кого.
– Да, толстый, – почти шепчет батя. – И Витя злится, если касаешься этой темы.
– Ему надо объяснить, что все в порядке. Поговорить с ним.
Батя фыркает:
– Думаешь, если убеждать: «Не стесняйся, ты не толстый», то он перестанет стесняться? Не смеши.
– Нет, я имею в виду, объяснить, что стесняться – нормально.
– Что значит объяснить? Конечно, мы с ним обсуждали. Но это без толку. Ты меня вот слушал в четырнадцать? Нет. Я тоже отца не слушал. Я, кстати, тоже стеснялся, но стеснялся, что я тощий.
– То есть, по-твоему, советов папа давать не должен?
– Должен, но в конкретных вещах. Как, например, бить грушу, чтобы не сломать пальчики. Или готовить омлет. Или – чем питаться, если хочешь сбросить вес. А глобально советовать на хрен надо. Только грузить.
Я чувствую, что батя не совсем прав, но контраргументы в голову не лезут.
После ужина заглядываю к брату. Тот валяется с айпадом на кровати. В комнате несет чем-то химозно-перченым – видимо, опять заныкал чипсы в бельевом шкафу. Родители разрешают их ему только по воскресеньям.
– Привет еще раз, – начинаю я настолько беззаботно, насколько могу, но получается все равно наигранно. – Как жизнь?
– Нормально, – отвечает брат, не отрываясь от айпада.
На стенах висят глянцевые аниме-постеры, календарь с хоккеистами. Крошки под столом – точно чипсы. Мои старые плакаты с рокерами давно пылятся на балконе. Я не стал их забирать, когда съезжал десять лет назад в общагу.
– Часто вижу его в мемах, но не знаю, кто он, – тычу я в кудрявого блондина на одном из постеров.
– Это Джоджо. – Брат откладывает планшет. – Есть целая вселенная про его семью. Несколько поколений.
– У них там ведь у каждого своя суперспособность? Я просто не помню.
– Не-а. Там стенды. Такие боевые воплощения.
– А ты бы какую хотел себе суперспособность? Я вот в детстве мечтал читать мысли.
Брат потянулся.
– Наверное, я тоже, – выдает он, зевая.
Ясно, болтать не в настроении. Мы оба молчим. Я разглядываю книжки на полке. В основном неизвестную мне мангу.
– Слушай, а сколько тебе платят в месяц? – вдруг спрашивает брат.
– У меня… – опешил я на секунду, – несколько работ.
– А всего в месяц сколько? Или, например, за статью сколько?
В тот момент я меньше всего на свете хочу писать янг-эдалт. Тут лучше, рассуждаю я уже дома за вечерним чаем, реально сочинять про суперспособности. То есть про боевые воплощения. И почему нет книг в жанре, допустим, олд-эдалт? Есть романы взросления, но нет романов старения – о людях, которые переживают надвигающуюся немощь. Смириться со своей конечностью по серьезке, когда чувствуешь, как с каждым днем постепенно превращаешься в развалину, – вот что сложно. А взросление? Если хватило ума не спиться и не сторчаться, если нашел работу по душе и приятных друзей, прикидываю я, злясь, по сути, на себя за творческое уныние, ты, считай, выполнил миссию.