Артем Драбкин
Десантники
Говорю: «Помогите, товарищ майор. С тыла на фронт бегу. Хочу на передовую, а начальство в тылу меня не отпускает. Воевать хочу!» Мне со всеми моими «приключениями» оставался только один выход —
попасть в стрелковую роту на передовую, там лишних вопросов мало задают. Майор спрашивает: «А ты кто по специальности?» Отвечаю: «Могу стрелком воевать, могу радистом».
Ладно, говорит, жди меня здесь, землячок, через два часа поедем. Уже в темноте, он вернулся к машинам, увидел меня: «Залезай, сержант. Фронт тебя ждать не будет!»
Приезжаем в какой-то лес. Майор мне говорит: «Следуй за мной». Заводит в большой блиндаж и говорит: «Рота связи, принимай радиста!» И оказался я в роте связи штаба 107-й СД. Больше никаких проверок. Через пару дней подошел к писарю и осторожно так начинаю: «Слышь, старшина, документы мои у капитана Иванова на формировке остались». В ответ: «Ну и что. Мы тебе сейчас новую красноармейскую книжку выпишем». И все… Получаю я новый документ…
Направили меня радистом к командиру дивизии Петренко. Никакие особисты меня больше не проверяли. Так что наш извечный бардак иногда и судьбу человеческую спасает… Но в штабе долго сидеть я не мог. Не хотел лишний раз СМЕРШу глаза мозолить. Там же как просто внешне даже не понравишься – и начинают «разработку». И вскоре я выпросился на передовую. Я уже знал, что на этой войне меня больше не убьют, исчерпали немцы лимит, выделенный для моего убийства. Я верил, что вернусь домой живым.
До 1981 года я никому больше не говорил, что был в плену и был в Днепровском десанте. Об этом знали только моя семья и несколько двоюродных братьев. Но им я доверял, все фронтовики, люди, проверенные войной…
Ходить с клеймом пленного в сталинские времена означало одно – быть изгоем. Да и чекисты при первой же разнарядке «на посадку» арестовывали бывших пленных, давали срок – «десятку в зубы за плен и на Колыму». О плене молчали все, кто в нем был…
Вы сказали, что поверили в то, что Вас больше пуля не заденет. Но впереди еще были долгие месяцы войны. Неужели больше не пришлось оказаться на волосок от смерти?
Были такие бои, что небо в овчинку показалось, но, повторюсь, – я верил, что выживу.
Хотя, если вспомнить. Одна атака с сандомирского плацдарма чего нам стоила!
В конце войны, вообще никто не думал о возможной смерти, но…
1 мая 1945 года, когда я уже служил в 17-й артиллерийской минометной бригаде 13-й артиллерийской дивизии прорыва РГК, наша колонна попала в немецкую засаду. Бригада была вооружена тяжелыми минометами 160-мм. Развернуть минометы для стрельбы мы не могли, минимальная дальность стрельбы из них где-то шестьсот метров, а немцы находились на расстоянии сто метров. Это уже в Чехословакии было, наступление на Оломоуц. Жуткий бой. С горки по нам стреляли пулеметы и снайперы, «выщелкивая» солдат одного за другим. Лежим, отстреливаемся, укрыться толком негде, машины горят. Рядом со мной в цепи снайпер убил троих подряд. Я только посмотрел в сторону и все понял, следующая пуля моя, спрятаться я не успевал. А снайпер промазал…
Об окончании войны мы узнали на марше. Праздновать Победу в тот день нам не дали, бригада принимала участие в боях по добиванию окруженных немцев в чешских горах. Только 15 мая 1945 года для меня закончилась война…
Вижу у Вас орден Красной Звезды, медали «За Отвагу». Какая из этих наград за Днепровский десант?
За Днепр я не был отмечен наградой. Ничего особенного я там не совершил, просто воевал, как все, выполнял свой долг. Если говорить о справедливости в этом вопросе, то надо весь личный состав бригады наградить медалями «За Отвагу». Всех без исключения: выживших, погибших при высадке и в окружении, попавших в плен, пропавших без вести… Всех!
Вы упомянули, что служили какое-то время рядом с командиром дивизии Петренко. Личность легендарная и колоритная. Я имею в виду не рассказы служивших в 107-й СД, как комдиву адъютант каждую ночь в блиндаж очередную связистку с коммутатора приводил. Речь идет о боевых качествах комдива.
Генерал Петренко был вояка неплохой и дело свое командирское знал. Мог и автомат в руки взять, и появиться в цепи залегшего под немецким огнем батальона. А то, что Петренко очень слаб был по «женской части», так это ему сам Бог велел. Мужик он был здоровенный, красавец, генерал. А у нас испокон века, что генералу не положено, так то ему дозволено.
У нас в дивизии была приданная штрафная рота. Послали ее в атаку, на немецкий укрепленный пункт в лесу, который назывался «дом лесника». Штрафники пошли в бой, а назад вернулись только офицеры этой роты. Остальное происходило на моих глазах. Выходит к ним грозный Петренко с дубиной! в руках и с перекошенным от злобы лицом, задает вопрос: «Где ваши солдаты?! Угробили роту, недоноски! Кровь солдатскую не жалеете?! Возвращайтесь в лес и найдите своих солдат! Приказ об атаке я не отменял!».
Был период, дивизия голодала. Говорили, что эшелоны с продовольствием шедшие к фронту бандеровцы пустили под откос. Слышим, как в блиндаже комдива Петренко распекает своего повара: «Ты, что мне здесь ресторан соорудил!? Ты откуда эти разносолы набрал?! Как я бойцам в глаза смотреть буду?! Вся дивизия сухари жрет, а ты мне тут кремлевский банкет устроил! Забирай все назад, к такой-то матери!»
После всех ужасов и издевательств перенесенных в немецком тылу, как Вы лично относились к немецким пленным и гражданскому населению? Жажда мести, как говорится, была сильной?
У каждого свои понятия о мести. В апреле сорок пятого немцы прорывались через наши позиции к своим. Бой в лесу. Пошли после прочесывать лес. Взял я в плен одного верзилу, унтера. Заслуженный был немец, с крестами, еще с нашивкой «за танки». Мы в немецких регалиях уже хорошо разбирались. Веду его к своим. Метрах в сорока пробегает еще один немец. Я жму на спусковой крючок, а у меня патроны в диске кончились! Взял в руки «лимонку» и говорю пленному: «Форвертс». Пошли с ним рядом. Привел его на батарею. Он меня спросил: «Почему ты не убил меня?» Немецким языком я владел неплохо. Что я мог ответить немцу? Что я не зверь? Ребята тоже меня спросили: «Немец-то матерый. Сразу видно, что не одну сотню наших убил. Чего же ты его не «шлепнул»?» Не мог я стрелять в безоружного.
То же самое касалось и моего отношения к гражданскому немецкому населению. Видел я пару раз, как немок бойцы «употребляют», но даже мысли в голове не возникло принять участие в этом б…..е.
Хотя я этих бойцов не осуждал. Наш комбат Киселев и замполит, татарин, старший лейтенант, подходили к таким «сластолюбцам» и говорили: «Опомнитесь! Прекратите! Хотите, чтобы нас из за ваших художеств расстреляли? Да мы вас самих лично к стенке поставим!!!». Но никаких массовых зверств мы не устраивали.
Интервью и литературная обработка: Г. Койфман
Гришанов Константин Сергеевич
Родился я 5 октября 1923 года в селе Щеголиха, ныне это село Спешневка Кузоватовского района Ульяновской области.
Пару слов, пожалуйста, о корнях вашей семьи, довоенной жизни.
Мой дед по отцу был офицером царской армии, но он погиб еще в Первую Мировую, и бабушка осталась с тремя детьми на руках. Но она сама и до тридцати лет не дожила, умерла от туберкулеза. А отец с двумя сестрами воспитывались в детском доме. Одна там и умерла, а та, что помоложе, помню, нас нянчила.
Когда отец с мамой поженились, родили нас четверых: меня, Валю, Таисию и Анатолия, но жили мы очень бедно. Хотя отец по тем временам считался грамотным человеком, тем более имел удивительно красивый почерк и был, как сейчас говорят, служащим. Одно время даже в милиции работал. В нашем Майновском районе участвовал в проведении коллективизации и боролся с кулаками. Ему и угрожали, и что хочешь, а однажды на сходе в каком-то большом селе как-то так ударили по спине, что портупея лопнула. А он ведь и сам был крепыш и силач.
Но, видимо, платили мало, потому что он из милиции ушел, а тут как раз эта страшная голодовка разразилась. Мы еще как-то держались, но в селе были случаи, что идет по улице человек, упал и умер. Не выдерживали люди…
В общем, году в 32-м отец нас оттуда увез. Ехали примерно в направлении Рязани, но по дороге он в вагоне с кем-то разговорился, и ему подсказали: «Чего куда-то ехать, если вот на станции Пельницы есть работа!» И мы там и сошли. Там, оказывается, мост строили, и отец устроился работать на эту стройку. Поселились в старой казарме царских времен, где помимо нас в одном помещении теснилось еще две семьи. А с нами еще дед ездил – мамин отец. Он и сапожник, и портной, в общем, хорошо нам помогал, но всю зиму мы питались только картошкой. С тех пор я ее только своей спасительницей называю.
А отец отлично разбирался в коневодстве и, когда весной он прослышал, что это дело хорошо поставлено в совхозе «Маяк», что в трех километрах от Елатьмы, то решился на переезд. Года два прожили там, а потом родители решили вернуться домой. Плыли уже на пароходе, и вдруг какой-то попутчик отцу посоветовал: «Ну чего ты едешь?! У нас же здесь картошка уродилась. Поживи пока, потом поедешь!» Вот так мы оказались в Яльзинском совхозе, сейчас это Спасский район что ли.
Но в этом совхозе отец связался с молодой дояркой и уехал к ней под Рязань. Мама-то наша была его постарше, и якобы, чтобы выдать замуж, ей в документах даже сократили год рождения. Думаю, так и было на самом деле.
Но мы нанюхали, где он, и как-то мать мне говорит: «Поехали к отцу!» Заходим в дом к этой молодухе, мать ему стала что-то выговаривать, я в слезы, естественно: «Папа, поехали домой!» В общем, сбили его и увезли домой. А потом он вдруг чего-то приболел, язва открылась и умер… А мы из Яльзино вернулись в совхоз «Маяк» и уже там обосновались.
Костя Гришанов, 1938 год
Совхоз занимался животноводством: дойное стадо, лошадей много и откормочное стадо – откармливали молодняк. Мама работала дояркой, и ей выделили небольшую квартирку в двухэтажном общежитии.
В 1938 году окончил семилетку. Мама была простая женщина, образования не имела, но всегда любила читать и как-то заразила меня тягой к чтению, к учебе. Поэтому я учился хорошо, можно даже сказать отлично.
Я хотел учиться дальше и после школы поступил в учительский техникум в Касимове. Там готовили учителей для начальной школы. Месяца два-три проучился, а потом мне мама говорит: «Сынок, ничего не получается! Без тебя голодовать будем…»
Пришлось учебу бросить, вернулся в совхоз и пошел работать. Вначале меня назначили учетчиком, считал, кто из доярок сколько надоил. Дойки три раза в день и вот я вместе с ними ходил и считал. Платили мало, но семье подмога. Но труд нелегкий – очень рано вставать…
Года два так проработал, а потом меня взяли в контору и посадили на счетное дело. Кассу вел, зарплату выплачивал. И одновременно меня избрали секретарем комсомольской организации. Человек под сорок у нас было комсомольцев. И еще параллельно возглавлял клубную работу. Я ведь и на баяне немного играл, и вообще какой-то активный человек был, так что вокруг себя постоянно молодежь собирал. Вот так вот жили до войны…
Многие ветераны мне рассказывали, что перед самой войной жизнь улучшалась прямо на глазах.
Я бы не сказал. Можно только отнести к небольшому подъему, но для меня заметному, что работа уже была неплохо организована. Но в материальном плане жили очень тяжело. И учтите, в нашем совхозе люди ведь даже огородов своих не имели. Не потому что не выделяли, просто там земли нет. Кругом только заливные луга, а где земля повыше, там песчаные почвы, а с них плохие урожаи. И остается только зарплата, магазин и магазинный хлеб… Причем зарплата от производительности никак не зависела. Только ставка. Поэтому и люди роптали.
Помню, как-то во время каникул я месяца два проработал в совхозной столовой. Продавал талоны на обед. И когда приходили люди, я невольно слышал недовольные разговоры. Бывало даже, что люди так высказывались: «При царе хоть хлеба было досыта, а сейчас и хлеба не всегда купишь…» Так что детство у меня получилось тяжелое. Считай, и не было его совсем… Вот с войной жизнь уже повеселее пошла.
Как вы узнали о ее начале?
Уже утром передали, часов после девяти, а в час дня, это я точно помню, все слушали выступление Молотова. У нас тогда во всех домах уже было электричество, и даже на уличных столбах висели лампы.
Первая реакция людей?
Никто не ожидал такого. Но настрой был самый боевой, и вся молодежь горела стремлением идти защищать Родину. Уровень патриотизма был высочайший.
Дня три прошло, думаю: «И что я буду еще полгода ждать своего призыва? Война идет, надо ведь Родину защищать!» И, не будь дурен, первым из совхоза пишу заявление в райком комсомола: «Прошу призвать меня в армию!» Меня там очень хорошо знали, был на хорошем счету, но все равно отказали: «Рано!» Но я не успокоился, стал уговаривать и так и эдак, а они ломались, мне ведь даже еще и восемнадцати не исполнилось.
Но сколько-то времени прошло, и мне говорят: «А наверное, возьмем – военкомат дает согласие. Десантником пойдешь?» – «Пойду!», хотя сам мечтал стать летчиком. И в начале сентября меня призвали. Мама, конечно, в слезы, тем не менее, она все понимала правильно и возражений не имела. Говорила мне: «Давай, сынок, защищай Родину! Может, получше заживем…»
Вечером накануне отъезда ко мне пятеро ребят зашли с бутылочкой, по капельке выпили. Вот и все проводы.
Многие ветераны признаются, что им мама или бабушка давали на прощание или крестик, или иконку.
Нет, мне ничего не давали. Мама неверующая была, я тем более. Мне другое дали. Когда по совхозу слух прошел, что я ухожу добровольцем, с пасеки ко мне пришел пасечник: «Костя, ты говорят, завтра в армию уходишь? Давай я тебе медку с собой дам». И дал мне килограммчик.
С каким чувством уходили в армию?
Я уже понимал, что дело серьезное, что это горе для народа. Но просто шел на войну защищать Родину и все. О плохом не думал.
Куда вас направили?
Посадили нас в Елатьме на пароход, и на Рязань. А в Касимове в медицинском техникуме моя будущая жена училась на фельдшера. Я ее со второго класса полюбил на всю жизнь. И, когда мы проплывали мимо Касимова, она вышла на берег, рукой машет, плачет, и я плакал… Сейчас, когда я по радио слышу одну песню, как мать стоит на берегу и провожает сына в армию, я всегда вспоминаю этот момент и плачу…
Привезли нас в Энгельс, там формировался 4-й воздушно-десантный корпус. Поволжских немцев всех уже вывезли, и мы расположились в их домах. И по январь 1942 года из нас там усиленно готовили десантников.
Я попал в 1-й взвод 1-й роты 1-го батальона 214-й бригады. А так как я был парень смышленый, хозяйственный, да к тому же с опытом комсомольской работы, то меня назначили помощником старшины. А это значит, имею доступ к продуктам. И командиры меня частенько просили: «Организуй нам», так что дружба была. К тому же у меня был очень красивый почерк, и изредка меня приглашали в штаб батальона, что-то помогал писать. Уважали, в общем. Потому что и работал, и получалось.
Но на такой службе я, конечно, немного избаловался, и был такой случай. Месяца за два до отправки на фронт прибыл к нам новый командир, посмотрел на меня, и понял, что парень-то не совсем готов. Может сунуться не туда и сразу погибнет. И он мне так сказал: «Тебе сынок надо посерьезней заниматься! А то бумажки какие-то носишь, старшине помогаешь». И тут я понял – скоро мы пойдем на смерть…
И вечером что-то мне нужно было спросить у командира, пошел к нему, а он на улице гонял человек пять провинившихся. Зима, мороз градусов тридцать, а они в тельняшках… Подхожу, чтобы обратиться, а он мне вдруг приказывает: «Ложись!» Я опешил, но лег. Он новую команду дает: «Вперед!» Пополз, а впереди здоровенный сугроб. Он увидел мое сомнение, еще громче кричит: «Вперед!» Ну, думаю, совсем с ума сошел… Ползу, закопался в этом снегу, только тут он смилостивился: «Отставить! В расположение взвода!» А лет через сорок после войны в Москве собирался наш 4-й корпус, и этот нацмен приехал туда с дочкой. Я его узнал, подошел, выпили, конечно.
Еще случай интересный. Подготовку нам дали очень неплохую, и, когда принимали готовность корпуса, устроили такой экзамен – пройти десять километров по колено в снегу по пересеченной местности туда-то, а обратно по дороге. И туда я вместе со всеми добежал, а вот обратно мое писарство все-таки сказалось. И не только у меня, некоторые вообще падали. Так на обратном пути меня незадолго до конца посадили на лошадь. Но оказалось, что это место просматривалось с КП, а оттуда какой-то генерал за всем наблюдал. И мне кто-то из ребят подсказал: «Слезай и беги – первым прибежишь!» Я слез, побежал, а меня сверху этот генерал пальцем подзывает: «Фамилия!» – «Гришанов!» – «Давай беги дальше!» Вот так я первым прибег, и на построении меня назвали отличником боевой подготовки (смеется).
Какие ребята с вами служили?
Нас около десяти тысяч было, но случайных людей я там не видел. Больше скажу – это были отборные сливки! Лучшие из лучших, люди, отобранные из Комсомола, которые были готовы в любой момент отдать свои жизни за Родину. У нас был такой заряд – да мы их разорвем! И ни о чем другом не думали – жить, не жить…
С парашютом прыгали?
В Энгельсе нет, но где-то в начале января нас перевезли в Раменское, и уже там нам всем предстояло совершить первые прыжки. Но только начали прыгать, как в одной из групп погибло сразу два человека. Все прыжки сразу отменили, и мне, например, прыгнуть тогда не довелось.
Стали разбираться и выяснили. Оказывается, после осенних прыжков парашюты собрали мокрыми, и в этот мороз под тридцать градусов они сырые, конечно, заледенели и не раскрылись.
А через неделю-полторы нас отправили в Калугу, и как выгрузились, сразу команда: «Построиться!» Построились, но дальнейших приказов не поступало. Поняли – кого-то ждем. Этим кем-то оказался сам командир корпуса – генерал-майор Алексей Федорович Левашов.
Остановившись перед строем, обвел нас бодрым взглядом и торжественно произнес: «Слышите канонаду? Это наши гонят немца от стен Калуги. Скоро и нам в бой, а пока нужны добровольцы для заброски в тыл врага. Кто из вас готов к выполнению боевой задачи, прошу выйти из строя прямо сейчас». Но на фоне устрашающе гремевшего неподалеку боя, картины разрушенных зданий, разбитой техники, стоявшей прямо посреди развалин, эти слова подействовали на нас неоднозначно. Мы не струсили, ни в коем случае, но просто нам, впервые соприкоснувшимся с войной так близко, в городе, который всем своим видом отражал весь ее ужас, оказалось сложно принять такое решение быстро. Многие стыдливо опустив глаза в землю, неуверенно переминались с ноги на ногу.
А рядом со мной стоял двоюродный брат моей будущей жены, и я ему говорю: «Ну что, Вить, пойдем? Какая разница, когда погибать, сегодня или завтра?!», и шагнул вперед. В батальоне было шестьсот сорок человек, а вышло нас всего человек семьдесят. Но потом стали подробно опрашивать: как самочувствие, и вплоть до мелочей: «Есть перочинный нож?» Если нет, сразу крик: «У кого есть?»
В общем, тех, кто вышел, просеивали, просеивали, в итоге осталось нас человек двадцать пять, из которых я никого раньше не знал. Витю не взяли из-за стертых сапогами ног, и он потом погиб в первом же бою…
Посадили в машину, поехали. И так неясно, что с нами, как, чего, а тут совсем уж непонятно – куда нас теперь? Уже ночью привезли в один из домов, а там такой стол накрыт, мама дорогая… Чего только нет: и колбаса, и хлеб, и сгущенка, и шоколад, и другие продукты, которые даже до войны было тяжело купить. А на полу стоят ящики с водкой. «Гуляйте, пейте!»
Полночи мы «морально готовились» отправиться в тыл врага. Еще ни разу в жизни я так не наедался… Но когда мой желудок наполнился до отказа, у меня вдруг возник вопрос: «А с чего это вдруг нам оказаны такие королевские почести?» Ответ на него я получил очень скоро…
Утром нашу группу доставили в штаб корпуса и там нам прямо сказали: «Вы – смертники! Завтра будете десантироваться в Смоленской области…» Лично комкор Левашов ставил нам задачи, главной из которых было пускать под откос эшелоны, шедшие из-под Москвы на юго-запад. Среди второстепенных задач он назвал помощь, по возможности, мирному населению, уничтожение немецких штабов и сбор сведений о противнике.
Выдали каждому ППД или ППШ – считаю, плохие автоматы. Песчинка попадет и все, заминка. По три гранаты, а патронов и продуктов набрали, кто, сколько смог унести.
Одежда.
В чем были, в том и прыгнули. Только маскхалаты выдали. И еще добавили к нашей группе девушку-переводчицу, бывшую учительницу из Москвы.
Но на наше счастье, или на беду, уж не знаю, разбушевалась метель, и двое суток мы не могли вылететь. Как же мучительно долго тянулось это время… Наконец погода улучшилась, и утром к нам пришел один из штабных офицеров: «Завтра днем вас сбросят!»
Вначале нам показалось, что он оговорился или это какая-то ошибка: «Днем? Быть такого не может!» Однако командир группы младший лейтенант Мокров, крепкий, высокий человек с орденом на груди за финскую кампанию, с грустью на нас взглянул и покачал головой: «Да нет, не ошибка…»
Никогда не забуду наш первый полет и прыжок. От страха все происходящее вокруг слилось воедино: сам полет, обстрел самолета с земли, долгожданный сигнал: «Приготовиться к прыжку!» Лишь когда над головой раскрылся купол парашюта, ко мне начало возвращаться чувство реальности.
Получилось так, что нас с двух самолетов сбросили, с полутора тысяч, наверное, но прямо на село, и главное в полдень… Спускаемся, а они внизу… С высоты я отчетливо видел, как немцы засуетились…
И в результате мы сели прямо на штыки, и половина группы сразу и погибла… В том числе и переводчица. Даже как звать ее не успел запомнить…
И я не знаю, как объяснить, но тех, что полегче, наверное, ветерком отнесло в сторону лесочка, это метров сто пятьдесят – двести всего, но они спасли нам жизнь.
Вы понимали, что десантирование проведено неправильно?
Ей-богу не думали. Думали, раз командование так делает, значит, так и нужно. Тем более такое паническое состояние: сбросили – и сразу в бой. Конечно, если сейчас оценивать, то высадка была совершенно неправильно организована. Но чтобы серьезно воспринять и оценить, у нас не те мозги были, чего там говорить. Ну что такое девятнадцать лет?! Раз командир приказал – это для нас закон! Но уверен, что каждый из нас мысленно задал себе вопрос: а что же будет дальше? Вот так от группы сразу осталось тринадцать или четырнадцать человек… Но в тех местах было много «примаков» – окруженцев, которые пристроились по семьям, и потом к нам добавилось таких пять-шесть ребят. И человек шесть активных ребят из местных, двоих мы потом даже через линию фронта с собой перевели.
Когда собрались в лесу, наметили план и «такой силой» начали действовать по нему.
Первую операцию помните?
Как-то уже и нет. Запомнились лишь некоторые операции. Помню, два железнодорожных моста взорвали и восемнадцать путей повредили. У нас ведь с собой и взрывчатка была, и имели связь с партизанами. Но действовали отдельно.
В деревне Сычевка что ли, какой-то заводишко работал, и сколько-то немцев при нем было. Немного, десятка полтора. Так мы устроили налет и всех их там перебили. Смутно помню село Варварино, вроде на него нас как раз и сбросили… А в Маслове мы расстреляли старосту. Там еще две девки крутили с немцами, но их мы не тронули. А вот старосту, под видом того, чтобы дорогу нам показал, вывели в лес и Володя Кузин расстрелял его… И в другой деревне еще одного предателя самосудом расстреляли.
Не одолевали сомнения: может, их просто назначили и они ни в чем не виноваты?
Одно дело назначили, но он ведь выполнял указания немцев. Кто он после этого? Враг! Вот такой показательный случай хочу рассказать.
Село Маслово – в нем домов к сотне, наверное. И вот немцы дали задание старосте собрать весь скот, а сами должны были приехать утром и угнать. Но в каждой деревне у нас были свои информаторы, мы это дело узнали и решили устроить засаду. Засели в крайних домах, человек четырнадцать нас было.
А немцев приехало человек тридцать. Особенно нас взбесило, что, развалившись в санях, они весело пели под губную гармошку. Словно у себя дома… И только поравнялись с нашими домами, как мы открыли шквальный огонь. Но самое интересное случилось потом. Как только стрельба стихла, что тут началось…
Люди бросились кто с чем, кто с косой, кто с топором, лопатой, молотком, подбегали и добивали немцев… Некоторые, может, и легко совсем были ранены, а к ним подбегают, бьют, добивают… Мы просто стояли и радовались, как народ наш ненавидит оккупантов. Представляешь, около сотни людей собралось и каждый, буквально каждый хотел чем-то стукнуть, ударить, добить. За считаные секунды их растерзали… После такого, конечно, хочется воевать.
А закончилось тем, что всех убитых немцев собрали, что можно было с них снять, сняли. Погрузили в сани, вывезли и где-то за деревней закопали.
А вам самому убивать приходилось?
Ну, за те три месяца десятка полтора-два на моем личном счету точно набралось. Не меньше.
Не жалко их было?
Нет. Даже какую-то радость, азарт испытывал. Я ведь дважды участвовал в снятии часовых у штабов. Я был худощавый и легкий на ноги, и дважды мне довелось прыгать с крыши на часовых. Прямо на голову набрасывался, как кошка, он сразу паникует, тут ребята подбегают, кляп ему в рот и утаскивали. Меня поэтому и «кошкой» прозвали. «Константин – кошка».
Как вели себя пленные немцы?
Это же самое начало 1942 года, они еще были уверенные в своей силе, поэтому и не особенно рассказывали.
И как с ними поступали?
Известное дело как – «в расход». А куда их девать? Но я не расстреливал.
Ножом приходилось убивать?
Нет, слава богу, это меня миновало. По характеру я такой добрый, что, наверное, не смог бы этого сделать.
Хорошо известно, что за акции партизан немцы жестоко отыгрывались на мирных жителях.
Что-то я не припомню такого. Во всяком случае, мы действовали без оглядки на ответные удары.
В вашей группе большие были потери?
Давайте посчитаем. При высадке сразу погибло человек двенадцать. Осталось тринадцать-четырнадцать, а из них через линию фронта вышло только пятеро. Помню, раза три ребята погибали на минировании железной дороги. Вот был у нас случай на мосту. Пошли подорвать его, так одного ранило, а второй погиб. Даже не смогли вытащить его.
Но и не все из этих ребят погибли. Я уже не помню точно этого, и не хочу придумывать, но кого-то ранило, и мы их оставляли у людей, кто-то еще что-то.
Многие партизаны признаются, что в некоторых случаях им приходилось добивать своих раненых.
У нас таких случаев не было ни разу. Не доходило до такого. Вот этот раненый на мосту, например, выздоровел и продолжил воевать.
Где ночевали?
Мы продержались в немецком тылу до конца апреля, и все время меняли место ночевки. Это обязательно! Но представьте, за эти три месяца мне лишь раз пришлось ночевать в доме! А так все время ночевали среди елок… И представьте себе, никто не болел. Снег был очень большой, делали от ветра сугробы, подстилали лапник, так и спали. Но за все время ни разу толком не мылись, и вошь прямо заедала.
Как продукты добывали?
Народ встречал очень хорошо! Только намекни, сразу давали. Что-то у немцев добывали, так что определенные запасы всегда имели и не голодали. Помню, когда только высадились, лыжи оказались в другом месте, и первое время просили у населения лыжи. Народ был очень зол на немцев. Дали бы волю, в клочья разорвали…
Почему вы решили выбираться к своим?
К середине апреля из нашей группы в строю осталось всего пять человек. Тут как раз немцы разбили 1-й Гвардейский кавалерийский корпус Белова да и наш здорово пощипали. Можно сказать, разбили… Поэтому и решили выбираться. Пока шли, то тут, то там ноги, руки торчат из-под снега… Страшно было все это видеть…
Но линию фронта прошли без единого выстрела. Там у Ржева ее сплошной и не было. Но на том участке как раз перед этим захватили несколько немцев, а тут мы такие «красивые»: грязные, обросшие, с немецким оружием, у кого шапка немецкая, у кого плащ, а из документов только комсомольские билеты, зашитые в одежду. В общем, с недоверием поначалу приняли. Пленных немцев кормят, а нас нет… Отправили на проверку в Калинин: «Кто такие?» – «Звоните в Москву!»
В конце концов все выяснилось, и отношение к нам моментально переменилось. Сразу и почет, и уважение, а уж когда мы достали из вещмешков захваченные немецкие документы, то чуть ли не на руках готовы были носить.
Несколько дней дали отдохнуть, а потом попросили написать подробнейший отчет о деятельности группы в тылу врага. Насколько я помню, мы его писали шесть суток… А спустя какое-то время, где-то в июле, нас вдруг вызывают в Москву. В министерстве обороны еще раз рассказали обо всем, а следующий день стал для нас особенным.
Нас вызвали в Кремль, и сам Калинин вручал нам награды. Когда до нас дошла очередь, он сказал: «Смотрите, какие герои! На смерть пошли, и вернулись! Молодцы, ребята!» Каждому пожал руку, а Мокрова Михаил Иванович даже расцеловал.
А вы помните, как звали ваших товарищей?
Конечно. Командиром нашей группы был Михаил Мокров из Глазова что ли. Его заместителем был Николай Мисюра, который в финскую кампанию воевал разведчиком. И нас трое. Володя Кузин из Мордовии. Никишов Семен года с 22–23-го и я.
Не знаете их дальнейшей судьбы?
Мокрову всего через месяц под Сталинградом оторвало ногу по самое-самое… Так получилось, что я оказался у его носилок, и мы простились. Но я предполагаю, что он умер, уж больно серьезным было ранение.
Мисюра был из Краснодара. Его я после войны искал, в газеты писал, но так и не нашел. Про Володю Кузина я ничего не знаю. А Никишов Семен, если не путаю, был вроде наш, рязанский, из Путятинского района, но что с ним случилось, как, чего, не пойму. Сколько искал, так и не нашел его.
Еще после возвращения из немецкого тыла нас всех повысили по службе. Мокрова назначили командиром роты, Мисюру его заместителем, а нас троих назначили командирами отделений. Корпус как раз получил пополнение из ребят 1923 года рождения и мы в кратчайшее время должны были сделать из них настоящих десантников.
Вот тут уже и прыгали, как положено. Я сделал восемь прыжков, у меня и значок есть. И, конечно, передавали ребятам свой боевой опыт. Я, например, ничего не прятал, все откровенно им рассказывал.
И торопились, как вскоре выяснилось, не зря. Уже в начале августа наш 4-й Воздушно-десантный корпус перебросили в Тейково, там его быстро переформировали в 38-ю Гвардейскую дивизию и перебросили под Сталинград. Где мы точно располагались, уже не вспомню, но там творилось что-то жуткое. По сравнению с «работой» в тылу врага, там была настоящая мясорубка. Бывало, выглянешь из окопа, и твоему взгляду открывается бескрайняя степь, до самого горизонта усеянная телами…
