Аркадий Аверченко
Рассказы для выздоравливающих

II

На другое утро Саксаулова получила городскую телеграмму:

«Будьте покойны. Все устрою. Телеграфируйте мне час и день приезда мужа. Феодосий Чипулин».

На это Саксаулова ответила:

«Что там такое вы устраиваете? Ничего не надо. Молчите и больше ничего».

Вечером пришла вторая телеграмма от Чипулина:

«Нужно устранить подозрения. Надеюсь успеть к приезду. Мужайтесь!»

Саксаулова написала телеграмму:

«Вы просто дурак».

Но телеграф отказался передать эту телеграмму, на том-де основании, что ругательные слова запрещено передавать по телеграфу.

На третий день явился Саксаулов.

Жена приехала встречать его за пять минут до прихода поезда, а запыхавшийся Чипулин показался тогда, когда поезд уже подошел.

Поздоровавшись с Саксауловым, Чипулин зашел за его спину и сделал ряд знаков, которые должны были вполне успокоить Саксаулову, что все, дескать, обстоит как следует.

– Ну, что у вас тут новенького? – спросил Саксаулов.

– Ради бога! – вскричал, прижимая руки к сердцу Чипулин. – Прежде всего – как тетушка?

– Здорова. Спасибо. Выздоровела.

– О боже! Воображаю, в каком вы восторге!

Саксаулов посмотрел внимательно на Чипулина и пожал плечами.

– Что ты поделывала без меня? – спросил он жену.

Чипулин сделал озабоченное лицо, полез в жилетный карман и вынул оттуда какие-то билеты.

– Вот-с. Это мы с Ольгой Захаровной были в театре. Видите? Даже контрольные купоны оторваны. Пресмешная пьеса. Хи-хи-хи. Это мы были позавчера. А в день вашего отъезда я, значит, отвез Ольгу Захаровну домой и, посидев немного, уехал, так как у нее заболела голова и она легла спать.

– Ну, едем домой, – нетерпеливо сказала Саксаулова. – Прощайте, Чипулин.

Муж стал расплачиваться с носильщиком, а Чипулин наклонился к Саксауловой и таинственно подмигнул.

– И дома у вас все устроено. Дворнику дал десять, двум горничным и швейцару по пяти. Все дали слово молчать.

– Что б вы пропали! – сказала Саксаулова.

– Что? – переспросил вернувшийся муж.

– Я говорю – куда ты запропал? Поедем. У меня голова болит.

– Да? И вчера болела?

– Да, да! – сказал Чипулин. – Вчера Ольга Захаровна совсем из дому не выходила. Была больна… Как же-с. Вот докторское свидетельство.

Действительно, он порылся в боковом кармане и вынул какое-то свидетельство.

Саксаулов широко открыл глаза.

– Да к чему же свидетельство? Ничего не понимаю.

– Больна Ольга Захаровна – очень просто. Значит, никуда и не выходила, сидела дома. Вот и свидетельство – видите ее имя и число месяца. Я вам сейчас позову извозчика. Кстати, знаете, удивительно пресмешная вещь… Вы знаете Эраста Волк-Демьянского?

– Я думаю, – сказал муж, усмехнувшись углом рта.

– Так такое совпадение, можете представить: захожу вчера к нему – три дня как болен. Лежит – жар у него, из дому не выходит. Такая странность.

Саксаулов опустил голову. Потом спросил:

– Может, вы и на его болезнь имеете докторское свидетельство? Ха-ха-ха!

Смех его был странный.

– Умоляю тебя, едем! – вскричала Саксаулова. – Мне очень нехорошо!!

– Верю, – покачал головой Саксаулов. – Тебе очень нехорошо… Прощайте, Чипулин.

– До свиданья. Но не смешно ли: три дня лежит Волк-Демьянский в жару, в бреду и все время твердит имя какой-то Альфонсины.

Чипулин уперся руками в бока и раскатился самодовольным смехом ловкого хитреца.

По влечению сердца
(Образцы иностранной литературы)

I. Французский рассказ

Войдя в вагон, Поль Дюпон увидел прехорошенькую блондинку, сидевшую в одиночестве у окна и смотревшую на него странным взглядом.

– Ого! – подумал Дюпон, а вслух спросил: – Вам из окна не дует?

– Окно ведь закрыто! – засмеялась блондинка и лукаво взглянула на него.

– Разрешите закурить?

– Пожалуйста. Я люблю сигарный дым.

– Увы! К сожалению, я не курю, – вздохнул Поль. – Разрешите узнать, как ваше имя?

– Луиза.

– Луиза?! Ты должна быть моей! С первой встречи, когда я тебя увидел…

– Ах, плутишка! – сказала Луиза, открывая свои объятия. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Оправляя прическу, Луиза спросила любовника:

– Ты куда?

– В Авиньон.

– И я тоже.

Поезд подходил к вокзалу.

Из вагонов хлынула публика, и они расстались.

Поль взял извозчика и поехал в замок своего друга д’Арбиньяка.

Д’Арбиньяк очень ему обрадовался.

– Сейчас познакомлю тебя с женой. Луиза!

Поль Дюпон вздрогнул.

– Ка-ак! Это вы?!

– Вы… знакомы?!

Молодая женщина улыбнулась и, глядя на мужа ясным взглядом, сказала:

– Да! Мы ехали в одном и том же вагоне и премило убили время… Надеюсь, что и тут вам будет так же хорошо…

– Браво! – вскричал виконт д’Арбиньяк.

II. Английский рассказ

Томми О’Пеммикан добывал себе скромные средства к жизни тем, что по вечерам показывал в уайт-чапельском кабачке Сиднея Гроша свое поразительное искусство: он всовывал голову в мышеловку, в которой сидела громадная голодная крыса, и после недолгой борьбы ловил ее на свои крепкие, белые зубы… Несмотря на то что животное яростно защищалось, через минуту слышался треск, писк – и крыса, перегрызенная пополам, безжизненно падала на покрытый кровью пол гигантской мышеловки.

Мисс Сьюки Джибсон упросила своего отца однажды сделать честь Сиднею Грошу и навестить этого старого мошенника в его берлоге.

Отец сначала ужаснулся («Ты, девушка из общества, – в этом вертепе?»), но потом согласился, и таким образом однажды в туманный лондонский вечер среди пропитанных джином и пороком джентльменов – обычных посетителей дяди Сиднея – очутилась молодая, изящная девушка с пожилым господином.

Представление началось. Томми вышел, пряча свои жилистые кулаки в карманы и равнодушно поглядывая на метавшегося по клетке обреченного врага.

Все придвинулись ближе… И вдруг раздался звонкий девичий голос:

– Держу пари на тысячу долларов, что этому джентльмену не удастся ее раскусить!

– Годдэм! – крикнул хрипло подвыпивший американский капитан с китобоя «Гай Стокс». – Принимаю! Для Томми это все равно что раскусить орешек. Ставлю свою тысячу!

– Томми, не выдай! – заревела толпа.

Томми О’Пеммикан, не обращая внимания на рев, смотрел на красивую девушку во все глаза. Потом вздохнул, всунул голову в клетку и… крыса бешено впилась ему в щеку.

– Что же ты? – взревели поклонники. – Что с ним? Это первый раз. Болен ты, Томми, что ли?

– Годдэм! – вскричал хриплый китобой. – Он ее не раскусил, но я его раскусил! Он в стачке с девушкой!

Загремели выстрелы… Томми прыгнул как тигр и, отбросив ударом кулака китобоя, ринулся к выходу!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда Джибсоны выбрались из адской свалки и побежали по туманной улице, Сьюки наткнулась на что-то и вскрикнула:

– Это он! Это мистер Пеммикан… Он ранен! Нужно взять его к нам домой.

– Удобно ли, – нахмурился отец, – постороннего человека.

– Аll right! – вскричала Сьюки решительно. – Постороннего неудобно, но будущего моего мужа – против никто ничего не скажет!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

III. Немецкий рассказ

– Лотта! – вскричал Генрих, хватая свою женушку за руку. – Это что такое? Что ты от меня спрятала?

Лотта закрыла лицо руками и прошептала:

– О, не спрашивай меня, не спрашивай.

– Покажи! Это, вероятно, записка! У тебя есть любовник?!

Лотта молча заплакала:

– Бог тебя простит!

– Покажи!!

– Нет! – сказала Лотта, смело смотря ему в глаза. – Ни за что!

– В таком случае – вон из моего дома!

– Я уйду, – прошептала Лотта, глядя на него глазами, полными слез, – но позволь мне вернуться 28 июля.

– Вздор! К чему эти комедии. Вон!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Был день 28 июля.

У Генриха собрались гости и родственники, так как был день его рождения, – одной только Лотты, любимой Лотты, не было.

Где она бродила, изгнанная мужем?

– С днем рождения тебя! – вскричал отец, поднимая бокал.

Вдруг дверь распахнулась и вошла исхудавшая Лотта… С гордо поднятой головой она подошла к столу, в котором месяц тому назад спрятала что-то тайком от мужа.

Она открыла ящик стола, сунула туда руку и… вынула пару теплых туфель, вышитых гарусом.

– Вот, Генрих, почему я не могла показать… это сюрприз.

– Прости меня, Лотта, – вскричал Генрих, обливаясь слезами. – Я не имел права тебя подозревать…

Лотта вся вспыхнула и бросилась мужу в объятия.

– Вот видите, – сказал отец, – как вы были легкомысленны. Пословица говорит, что нужно сначала хорошенько расспросить, что за вещь заключалась в столе, и если эта вещь была невинного характера, то не нужно обращаться так сурово со своей маленькой женкой. Теперь вы достаточно наказаны, и в будущий раз это не повторится!

IV. Австралийский рассказ

На краю золотоносной ямы сидели двое: беглый каторжник Джим Троттер и негр Бирбом – неразлучные приятели.

– Проклятая страна! – проворчал Джим, отбрасывая в сторону кусок попавшегося под руку золота. – Ни одной женщины… А мне бы так хотелось жениться.

– Ты любил когда-нибудь? – спросил черный Бирбом, лениво пожевывая кусок каменного дерева.

– Давно. Это была индианка, которую я однажды застал в обществе долговязого Нея Мастерса. Это меня так смутило, что я тут же убил их обоих, украл лошадь и бежал.

Он посмотрел вдаль и вдруг, вскочив, крикнул:

– О, что это? Боже мой! Ведь это женщина! Ну, конечно… Старина Бирбом! Беги к ней со всех ног, чтобы она не ушла. Скажи, что я люблю ее, ну и прочее… и предлагаю сделаться моей женой. Если обломаешь дело, подарю тебе мои щегольские красные штаны!

Прыткий Бирбом не заставил себя ждать. Он понесся во всю прыть, а Джим собрал около себя кучу самородков, вытер грязной рукой с лица пот и вытащил из волос запутавшуюся ветку – все это для того, чтобы ослепить невесту своим видом и богатством…

Бирбом вернулся, еле дыша, с глубоким разочарованием в лице.

– Что она сказала?

– Она сказала, что я не получу твоих красных штанов. Тем более что это была не она, а он.

– Кто он?

– Старый мул диггера Паулинса, отбившийся от прииска. А ты, слепая курица, принял его за женщину!

И мечты бедного Джима о семейной жизни в один миг оказались разбитыми.

Он разбросал рукой опостылевшие самородки, упал на раскаленную землю и завыл.

А австралийское солнце – злой, желтый, пылающий таз – заливало равнодушные камни и пыльные листья молочаев своим мутным, как потухающие уголья, светом…

Конец графа Звенигородцева
(Рассказ из жизни большого света)

Граф Звенигородцев проснулся в своем роскошном особняке, отделанном инкрустацией, и сладко потянулся. Позвонил…

– Вот что… – сказал он вошедшему камердинеру. – Приготовь мне самое дорогое шелковое белье и платье от английского портного… Я через час поеду в баню. Никогда не был в бане – посмотрю, что это такое.

Прислуга в доме графа была вышколена удивительно: камердинер действительно пошел и сделал все так, как приказал граф.

Через час граф Звенигородцев вышел из своего роскошного особняка и, вскочив в дорогой, отделанный инкрустацией автомобиль, крикнул шоферу:

– В самые лучшие бани! В дворянские!!

________________________________

Облака пара застилали глаза… Мелькали голые тела, слышался плеск горячей воды, гоготанье… Брезгливо посматривая на эту неприглядную картину, граф лежал на скамье и морщился, когда высокий долговязый парень слишком сильно тер ему шею.

Этот долговязый парень давно уже не нравился графу своей непринужденностью и фамильярным обращением. Он хватал графа за руки, за ноги, мылил ему голову и часто выкрикивал какое-то непонятное слово «эхма!».

– Боже ты мой! – думал граф. – Где этот человек получил воспитание?.. Прямо-таки ужасно.

Мытье подходило уже к концу. Граф предполагал сейчас же встать и, даже не поклонившись долговязому человеку, уйти, чтобы этим подчеркнуть в деликатной форме свое неудовольствие.

Уже граф, поддерживаемый парнем, поднялся со скамьи… Уже он, окаченный горячей водой, взмахнул руками и отряхнул миллион светлых брызг… Уже… Как вдруг произошло что-то до того тяжелое, до того кошмарное – чего не могло бы предположить самое разнузданное воображение: парень неожиданно изловчился и, хлопнув графа по белой изящной спине, с хладнокровием истого бретера сказал:

– Будьте здоровы!

Граф вздрогнул, как благородный конь, которому вонзили в бока шпоры, повернул свое исковерканное гневом лицо и грозно вскричал:

– Эт… то что такое?!

– Будьте здоровы, говорю, ваше сиятельство! – повторил негодяй, делая иронический поклон.

– А-а, негодный… Зная, кто я такой, ты позволяешь себе то, что смывается только кровью?!! Я не убиваю тебя, как собаку, только потому…

И сделав над собой страшное усилие, граф отчеканил более спокойным голосом:

– Милостивый государь! Завтра мои свидетели будут у вас. Ваше имя?

– Алеша, ваше сиятельство. Так пусть меня и спросят, если помыться али что. В это время я завсегда тут. На чаек бы с вас.

Эта убийственная ирония, это последнее оскорбление уже не произвело на графа никакого впечатления… Он молча повернулся и вышел в предбанник. Вызов был сделан, и все неприличие и бестактность противника не могли задеть теперь графа.

Сжав губы и нахмурившись, граф быстро оделся, вышел, вскочил в свой элегантный автомобиль и помчался к своему другу барону Сержу фон Шмиту.

________________________________

Барон фон Шмит тоже жил в богатом особняке, отделанном мореным дубом и бронзой.

– Серж, – с наружным спокойствием сказал граф, хотя подергиванье губ выдавало его внутреннее волнение.

– Серж! Я сегодня был оскорблен самым тяжелым образом и вызвал оскорбителя на дуэль. Ты будешь моим секундантом?

– Буду.

Граф рассказал все происшедшее барону, который молча выслушал его и потом спросил:

– Слушай… А вдруг он не дворянин?

Граф похолодел.

– Неужели… Ты думаешь…

– Весьма возможно… Тогда ясно – тебе с ним драться нельзя.

– Боже! Но что же мне делать?!

– Видишь ли… если он не дворянин – тебе нужно было сейчас же после нанесения оскорбления выхватить шпагу и убить подлого хама на месте, как бешеную собаку…

– Что ты такое говоришь: выхватить шпагу! Откуда же ее выхватить, если я был совершенно голый? Да если бы я был одет – не могу же я носить шпагу при сюртуке от лучшего английского портного?

– Тебе нужно было задушить его голыми руками, как собаку.

– О господи! – застонал граф, хватаясь за голову холеными руками. – Но, может быть, он – дворянин? Ведь бани-то дворянские?

– Будем надеяться, мой бедный друг, – качая головой, прошептал барон.

________________________________

На другой день барон поехал по данному графом адресу, нашел оскорбителя и, сухо поздоровавшись, имел с ним долгий горячий разговор.

Когда он возвращался в свой особняк к ожидавшему его графу, лицо его было сурово, губы сжаты, а брови нахмурены.

Он легко взбежал по лестнице, остановился на секунду у дверей своего роскошного кабинета мореного дуба, пригладил волосы и с холодным лицом вошел…

– Ну, что?! – бросился к нему граф, протягивая трепещущие руки.

Барон отстранил его руки, свои засунул в карманы и медленно отчеканил:

– Вы получили оскорбление действием от наглого мещанина и не сделали того, что должен был сделать человек вашего происхождения: не убили его, как собаку.

– Он мещанин?! – болезненно вскричал граф, закрывая лицо руками.

– Да-с! Мещанин… И трус, вдобавок. По крайней мере, он сейчас же испугался, струсил и стал просить извинения. Говорил, что у них такой обычай – хлопнуть по спине на прощанье… Вы не убили его, как собаку, на вашей спине еще горит оскорбительный удар… Граф! Прошу оставить мой дом… Не считайте больше меня своим другом. Я не могу протянуть руки опозоренному человеку.

Граф застонал, схватился изящными руками за голову и, не оправдываясь, выбежал из кабинета…

________________________________

Он долго бродил по городу, потрясенный, уничтоженный, с искаженным горем и страданием лицом. Запекшиеся губы шептали:

– За что? За что на меня это обрушилось?

Потом его потянуло к людям.

Он кликнул извозчика и велел ехать в роскошный особняк княгини Р.

…Лакей, одетый в дорогую ливрею, расшитую золотом и инкрустацией, преградил ему путь.

– Не принимают!

Граф удивился.

– Как не принимают? Сегодня же приемный день?

– Да-с, – нагло сказал сытый лакей, перебирая инкрустации на своей ливрее. – Приемный день, но вас не приказано принимать.

Граф застонал.

– Вот что, голубчик. На тебе сто рублей – только скажи мне правду: барон фон Шмит был сейчас у вас?

– И сейчас сидят, – осклабился лакей. – Эх, ваше сиятельство… Нешто можно так? Нужно было убить его, как собаку!.. А еще дворяне…

– И этот знает, – болезненно улыбнулся граф, вскочил на извозчика и, взглянув на свои золотые часы с инкрустацией, крикнул извозчику:

– К невесте!

________________________________

Невеста графа, княжна Нелли Глинская, жила с родителями в изящном особняке и очень любила графа.

– Нелли, – шептал граф, подгоняя извозчика. – Милая Нелли… Только ты меня поймешь, не осудишь…

Он подъехал к воротам изящного особняка князей Глинских и радостно вскрикнул: из ворот как раз выходила Нелли.

– Нелли! Нелли! – крикнул граф гармоничным голосом. – Нелли!..

Невеста радостно вскрикнула, но сейчас же отступила и, подняв руки на уровень лица, пролепетала:

– Нет, нет… не подходите ко мне… я не могу быть вашей…

– Нелли?!! Почему?!!

Она сказала дрожащими губами:

– Я могла принадлежать чистому, незапятнанному человеку, но вам… на теле которого горит несмываемое оскорбление… Не оправдывайтесь! Барон мне все рассказал…

– Нелли! Нелли!! Пойми меня… Что же я мог сделать?!

– Что? Вы должны были выхватить шпагу и заколоть оскорбителя, как бешеную собаку!!

– Нелли!! Какую шпагу? Я ведь был совсем… без всего…

С криком ужаса и возмущения закрыла ручками пылавшее лицо Нелли и – скрылась в воротах.

– Один… – с горькой улыбкой прошептал граф. – Всеми брошенный, оставленный, презираемый… Кровно оскорбленный…

На лице его засияла решимость.

________________________________

Пробила полночь… Роскошный особняк графа Звенигородцева был погружен в сон, кроме самого графа.

Он сидел за старинным письменным столом, украшенным инкрустацией, и что-то писал… На губах его блуждала усталая улыбка…

– Нелли, – шептал он. – Нелли… Может быть, сейчас ты поймешь меня и… простишь!

Он заклеил письмо, запечатал его изящной золотой печатью и поднес руку с револьвером к виску… Грянул выстрел… Граф, как сноп, рухнул на ковер, сжимая в руках дорогой револьвер с инкрустацией…

Опора порядка

I

Вольнонаемный шпик Терентий Макаронов с раннего утра начал готовиться к выходу из дому. Он напялил на голову рыжий, плохо, по-домашнему сработанный парик, нарумянил щеки и потом долго возился с наклеиванием окладистой бороды.

– Вот, – сказал он, тонко улыбнувшись сам себе в кривое зеркало. – Так будет восхитительно. Родная мать не узнает. Любопытная штука – наша работа… Приходится тратить столько хитрости, сообразительности и увертливости, что на десять Холмсов хватит. Теперь будем рассуждать так: я иду к адвокату Маныкину, которого уже достаточно изучил и выследил. Иду предложить себя на место его письмоводителя. (Ему такой, я слышал, нужен. А если я вотрусь к нему – остальное сделано.) Итак, письмоводитель. Спрашивается: как одеваются письмоводители? Мы, конечно, не Шерлоки Холмсы, а кое-что соображаем: мягкая цветная сорочка, потертый пиджак и брюки, хотя и крепкие, но с бахромой. Вот так! Теперь всякий за версту скажет: письмоводитель!

Макаронов натянул пальто с барашковым воротником и, выйдя из дому, крадучись зашагал по направлению к квартире адвоката Маныкина.

– Так-то, – бормотал он сам себе под нос. – Без индейской хитрости с этими людьми ничего не сделаешь. Умные, шельмы… Да Терентий Макаронов поумнее вас будет. Хе-хе!

У подъезда Маныкина он смело нажал кнопку звонка; горничная впустила его в переднюю и спросила:

– Как о вас сказать?

– Скажите: Петр Сидоров. Ищет места письмоводителя.

– Подождите тут, в передней.

Горничная ушла, и через несколько секунд из кабинета донесся ее голос:

– Там к вам шпик пришел, что под воротами допреж все торчал. «Я, – говорит, – Петр Сидоров и хочу наниматься в письмоводители». Бородищу наклеил, подмазался – прямо умора.

– Сейчас я к нему выйду, – сказал Маныкин. – Ты его где оставила, в передней?

– В передней.

– После посмотришь под диваном или за вешалкой – не сунул ли чего? Если найдешь, выброси.

– Как давеча?

– Ну да! Учить тебя, что ли? Как обыкновенно.

Адвокат вышел из кабинета и, осмотрев понурившегося Макаронова, спросил:

– Ко мне?

– Так точно.

– А знаешь, братец, тебе борода не идет. Такое чучело получилось…

– Да разве вы меня знаете? – с наружным удивлением воскликнул Макаронов.

– Тебя-то? Да мои дети по тебе, брат, в гимназию ходят. Как утро, они глядят в окно: «Вон, говорят, папин шпик пришел… Девять часов, значит. Пора в гимназию собираться».

– Что вы, господин, – всплеснул руками Макаронов. – Какой же я шпик?! Это даже очень обидно. Я вовсе письмоводитель – Петр Сидоров.

– Лизавета! – крикнул адвокат. – Дай мне пальто. Ну, что у вас в охранке… Все по-старому?

– Мне бы местечко письмоводителя… – сказал Макаронов, хитрыми глазами поглядывая на адвоката. – По письменной части.

Адвокат засмеялся:

– А простой вы, хороший народ, в сущности. Славные детишки. Ты что же сейчас: за мной, конечно?

– Местечка бы, – упрямо сказал Макаронов.

– Лизавета! Выпусти нас.

Вышли вместе.

– Ну, я в эту сторону, – сказал адвокат. – А ты куда?

– Мне сюда. В обратную сторону.

Макаронов подождал немного и потом, опустив голову, опечаленный, поплелся за Маныкиным. Он потихоньку, как тень, крался за адвокатом, и единственное, что тешило его, – это что адвокат его не замечает.

Адвокат приостановился и спросил, обернувшись вполоборота к Макаронову:

– Как ты думаешь, этим переулком пройти на Московскую ближе?

– Ах, как это странно, что мы встретились, – с искусно разыгранным удивлением вскричал Макаронов. – Я было решил идти в ту сторону, а потом вспомнил, что мне сюда нужно. К тетке зайти.

«Ловко это я про тетку ввернул», – подумал, усмехаясь внутренне, Макаронов.

– Ладно уж. Пойдем рядом. А то, смотри, еще потеряешь меня…

– Нет ли у вас места письмоводителя? – спросил Макаронов.

– Ну и надоел же ты мне, ваше благородие, – нервно вскричал адвокат. – Впрочем, знаешь что? Я как будто устал. Поеду-ка я на извозчике.

– Поезжайте, – пожал плечами Макаронов. («Ага! Следы хочет замести… Понимаем-с».) – А я тут к одному приятелю заверну.

Маныкин нанял извозчика, сел в пролетку и, оглянувшись, увидел, что Макаронов нанимает другого извозчика.

– Эй, – закричал он, высовываясь. – Как вас… письмоводитель! Пойди-ка сюда. Хочешь, братец, мы экономию сделаем?

– Я вас не понимаю, – солидно возразил Макаронов.

– Чем нам на двух извозчиках трепаться – поедем на одном. Все равно ты ведь от меня не отвяжешься. А расходы пополам. Идет?

Макаронов некоторое время колебался, потом пожал плечами и уселся рядом, решив про себя: «Так даже, пожалуй, лучше. Можно что-нибудь от него выведать».

– Ужасно тяжело, знаете, быть без места, – сказал он с напускным равнодушием. – Чуть не голодал я, вдруг – вижу ваше объявление в газетах насчет письмоводителя. Дай, думаю, зайду.

Адвокат вынул папиросу.

– Есть спичка?

– Пожалуйста. Вы что же, адвокатурой только занимаетесь или еще чем?

– Бомбы делаю еще, – подмигнул ему адвокат.

Сердце Макаронова радостно забилось.

– Для чего? – спросил он, притворно зевая.

– Мало ли. Знакомым раздаю. Послушайте… У вас борода слева отклеилась. Поправьте. Да не так!.. Ну вот, еще хуже сделали. Давайте я вам ее поправлю. Ну, теперь хорошо. Давно в охранном служите?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – обиженно сказал Макаронов. – Жил я все время у дяди – дядя у меня мельник, а теперь места приехал искать… Может, дадите бумаги какие-нибудь переписывать или еще что?

– Отвяжись, братец. Надоел!

Макаронов помолчал.

– А из чего бомбы делаете?

– Из манной крупы.

«Хитрит, – подумал Макаронов. – Скрывает. Проговорился, а теперь сам и жалеет».

– Нет, серьезно, из чего?

– Заходи – рецептик дам.