Аркадий Макаров
Валёк. Повесть о моём друге
6
Прошло много лет.
Я и сам за это время натворил столько, что разгребать и разгребать. Да и разгребёшь ли?.. За спиной служба в Армии, долгая и трудная, вечерний инженерный институт, работа мастером на том же участке, где и сам начинал монтажничать, ну и женитьба, конечно…
В квартиру, правда кооперативную, въехал из постоянно гомонящего общежития, где мне с женой-студенткой начальством великодушно была предоставлена комната…
Там хорошо, но мне туда не надо!
Молодость прошла – чего ещё? Утихли порывы. А те, которые не утихают, жена успокаивает: скажет несколько слов, и ты уже на земле стоишь обеими ногами, как вкопанный. Шаг влево, шаг вправо – слёзы. Ничего нет более отрезвляющего, чем женские слёзы! Любое похмелье, как рукой снимает!
Жизнь…
У жены отпуск в летнее время, а у нас на стройках, как в поле, самая страдная пора – бьём-колотим, время торопим!
Выходной день. Сижу один. Жена к родителям уехала, от неё одни наставления остались: – «Смотри, чтоб порядок был! Не дурачься, опять куда-нибудь попадёшь!» «Всё, всё, всё! Слушаюсь и повинуюсь!»
Да наставления быстро забываются, а соблазны – вот они! Да и порывы, оставшиеся от молодости дают о себе знать. После вчерашнего праздника – сдача в эксплуатацию очередного объекта – как-то пусто и на душе и в квартире. Уж лучше бы жена была дома!
Звонок в дверь, как соскочившая с бойка пружина болезненно ударяет в затылок. Ну, кто там ещё?.. отрываю голову от подушки:
– Да подожди, подожди колотить! Сейчас открою!
Хотел натянуть джинсы, а потом передумал – а-а, кто-то из своих, можно не церемониться! Но всё же дверь открываю медленно – вдруг, не дай Бог, женщина!
В приоткрытую дверь нагло продёрнулась сучковатая с замысловатыми вензелями палка, в конец которой была впрессована латунная гильза от охотничьего ружья – типичный стариковский «бадик».
– Одну минуту! – попридержал я дверь, собираясь надеть брюки, – нехорошо и неуважительно встречать пожилого человека в расхристанном виде. – Одну минуту!
Но настырный костыль просунулся ещё дальше, не давая возможности притворить дверь, пока я буду одеваться.
Ну, что за люди! Рассвирепев, я распахнул дверь, чтобы высказать хорошим русским языком, как нехорошо вламываться без разрешения в чужую квартиру.
В дверном проёме, как в раме, стоял, улыбаясь во весь свой золотой рот, Валёк! Правда, в улыбке сверкали только вставные зубы, а глаза были сосредоточены и молчаливы. Таких глаз у моего давнишнего друга раньше никогда не было… А это был, конечно, он – Валёк, но совсем другой. Какая то цепкая настороженность и постоянная готовность – то ли к защите, то ли к нападению.
Одичавшие глаза. От них мне в первое мгновение стало несколько неуютно.
Неожиданная встреча и весь вид моего товарища по детским и не детским забавам привели меня в ступор.
Наверное, моё состояние и мой «видок», тоже озадачил нежданного гостя:
– Пьёшь, поди?
Ну, Валёк! Ну, старый друг! Нет, чтобы поздоровкаться, пообняться как следует, а он сразу наступает на пятки…
– С чего ты взял?
– Да видок у тебя фуфлыжный!
Разговор такой, – вроде мы вчера расстались.
Валёк вошёл, заметно припадая на правую ногу, и оглядываясь – куда бы пристроить свой бадик и тугую сумку из плотной чёрной материи.
– Жена-баба дома?
– Проходи, проходи! Я один.
Валёк, набычась, стянул с себя полосатый безрукавный тельник. Во всю мосластую грудь моего товарища синей растушёвкой красовался, распустив по плечам клешни, тихоокеанский краб в натуральную величину.
– Ну и жарища у вас! – Валёк бросил скомканный тельник на стул – краб его в это время шевельнулся, и мне показалось – сейчас сползёт на пол, клацая клешнями, как пассатижами, и начнёт кромсать мебель.
– Ты, как тот Сильвестр, – с чёрной меткой и в наколках. Всё пиратствуешь, флибустьер морей и океанов. Проходи! Посидим, чайку попьём…
На словах – «чайку попьём», Валёк, поперхнувшись, расхохотался во весь свой зубастый золотой рот.
– Попьём! А как же! Только погорячей и без сахара, а то у меня и так в полрта зубов нет – Валёк дурашливо схватился за щеку.
– Ну, я это – образно говорю. Конечно, выпьем! У меня ещё тут кое-что осталось – полез я в буфет, но заповедной бутылки так и не обнаружил. Наверное, вчера со своей бригадой «Ух!» переусердствовал. – Ты посиди! Я мигом сгоняю! Гастроном рядом, правда, там теперь такая толкучка, придётся постоять в очереди – предупредил я своего друга.
– Я не халявщик! – Валёк здоровой ногой пододвинул ко мне большую дорожную сумку с бесконечными молниями.
Сумка брюхатилась, как свиноматка перед опоросом.
Мы прошли в кухню, где мой друг, памятуя наши отношения, по-хозяйски уселся на табурет, широко расставив ноги.
Одна нога, (из-за которой он ходил с костылём) как сухое надломленное полено, перегораживала мою кухоньку так, что мне пришлось это сухое полено перешагивать, чтобы подойти к газовой плите.
Валёк скользнул бегунком молнии, и на столе появилась тёмного стекла бутылка совсем не нашего вида, а к бутылке скромно прислонилась пузатенькая банка с чёрной дробью икры, по всему видать, самодельного посола – банка ёмкая, но без опознавательных знаков.
Всё – честь по чести! А хлеб, масло, сыр, яйца мы и сами найдём!
Теперь моя тесноватая кухня приняла свой деловой, настоящий вид. Руки засуетились, яичница заскворчала, бутерброды отсвечивали маслянистой свинцовой дробью, намекая на свою деликатесную справу.
– Ты пошто меня ни о чём не спрашиваешь? Не интересуешься?.. – недоумевает мой друг.
А я нарочно тяну волынку:
– А чего спрашивать на сухую! Вот сейчас водочка языки развяжет, ты и сам заговоришь.
Отвинчиваю у бутылке пробку. Разливаю по рюмкам – мать честная! В тёмной пахучей жидкости, у самого дна, ремённый шнурочек плавает. Что такое?
Валёк довольно улыбается, отвалившись на спинку стула, посматривает хитро: – мол, вот как я тебя сделал!
Ну-ка, что за мерзость?
Рассматриваю бутылку. На бутылке иероглифы загадочные, а под иероглифами зелёная змейка примостилась… А-а, вспомнил! Читал где-то, что на востоке для усиления мужской потенции, водку на ползучих гадов настаивают, на тритонах разных…
– Ну что ж, – невозмутимо говорю другу, – попробовать можно, только вот у меня жена в отъезде.
– А мы с тобой чужих жён шерстить будем! Вот они все, в кармане! – и вытаскивает перехваченную резинкой объёмистую пачку денег. – Кого не купим – украдём!
– Ёшь твою корень! Вот это деньги! За такой кирпич зелёных мне полжизни без выходных горбатиться, пахать надо.
– А ты думаешь, я на северах не горбатился? И пахал, и сеял, и жал одновременно. Чукчанки всю мою силу взяли, мать-иху-так! Теперь вот этим делом – показывает на змейку – и лечусь.
– Да северянки вроде как ленивые на это дело.
– Э, не скажи! У чукчанок промеж ног всё то же, что и у Дуньки русской, только рыбой попахивает. Руку положешь – вроде тюленя поглаживаешь. – Валёк берёт рюмку и, не чокаясь, опрокидывает в себя. – Наливай ещё!
Выпиваю и я. Водка густая, терпкая, сладковатая только.
– Ты как к чукчам-то попал? Вербовался вроде на Камчатку, на крабовую путину, насколько я помню?
– А-а, ты вот о чём? – лениво потягивается Валёк. Ему явно не хочется вспоминать об этом. – Ты бы лучше о чукчах пораспрашивал. Они, народ забавный. Дети белого кита, или тюленя, как они говорят.
– О чукчах я анекдотов наслушался, ты лучше о вербовке расскажи. Задержался ты, брат, там надолго. Понравилось, кажись? За столько лет – ни слуху, ни духу. Я за твоё здоровье по церквам свечки ставил…
– За моё здоровье да и за твоё тоже давай лучше выпьем – Валёк подставил рюмку.
Выпили. У меня в голове после вчерашнего порядок стал восстанавливаться.
Хорошо сидим!
– А чего рассказывать? – Валёк подцепил пальцами прямо из сковороды яичный ошмёток и бросил его в рот. Глотнул, почти не прожёвывая. – Чего рассказывать? Расскажу – ты всё равно не поверишь. Покидать бы тебе бочек на полста килограмм сельди по стеллажам – пупок развяжется. А я их на попа ставил в два яруса. А рядом бабы. Их на разделку рыбы в море брали. Голову и брюхо рыбине вспорют – и в бочки – грузись, сынок! Бывало, за смену нагрузишься, когда улов хороший, и – в каюту! Под тобой палуба ходуном ходит, вроде выпил чего. Ныряешь в койку, – и забаюкался, как в качели детской. А бабы там, сучки эти, как звери. Нажрутся морских огурцов, трепангов, ну знаешь, голотурий, которые все в колючках, как ерши для чистки бутылок, и начнут в каюты двери ломать. Мужиков им давай. А мужики с кадушками напестаются, какие из них потом грёбари? Ну, конечно, хороводили их, человек пять на одну. Ничего, справлялись – хмыкнул, вспоминая, друг. – Полапатил я там одну путину, сошёл на берег. А на берегу – тоже бабы. Знают, мужику деньги ни к чему. Пристают, как у нас цыганки с гаданием, на шею вешаются: «Возьми меня! Возьми!», и другая так же: «Меня возьми!», да у мужика только пальцев много, а член один. Отобьешься кое- как, и – в кабак. А там – то же самое. Не угадаешь, где очнешься. В постели если, то хорошо, триппер вылечить можно. Но если в подворотне где-то – тогда всё! Кранты! Ни денег, ни документов. Ни дна, ни покрышки… – Валёк поиграл словами, упёрся взглядом в пустой угол кухни, помолчал, и, перехватив горло бутылки, не тратя времени на рюмку, отхлебнул прямо из горла.
Пока я делал ему бутерброд с икрой, крупной, зернистой, как чёрный жемчуг, Валёк вытер губы тыльной стороной ладони, закурил и брезгливо посмотрел на приготовленный мной деликатес:
– Убери с глаз! До смерти надоела эта погань. Пока с бичами по теплотрассам скитался, только ей и питались, хлеба нет, а рыбы с икрой сколько угодно по берегам навалено. Браконьеры, они как медведи шатуны захоронки делают. А мы у них навроде санитаров. Соль, правда, всегда в дефиците была. А так выберешь бельдюгу – кежуча там или кету перезрелую, главное, чтоб пузцо еще не лопалось. Рыба, она ведь, как кремлёвское правительство, с головы гниёт. А головы нам – к чему? Посмотришь, – если под жабрами цвет розовый, смело вспарывай брюхо и в посуду подходящую сдаивай. Плёнку потом снял, присыпал сольцой. И минут через двадцать за ложку берись смело. Иногда, правда, понос прошибёт. Самоочищение организма, все яды вымываются, только воды побольше пей. А через день опять бери ложку… Ну, ты чего? – посмотрел он на меня. – Пей, да закусывай!
Я с изумлением уставился на старого товарища. Предполагал всё, но чтобы Валёк, герой моего детства и юности в бомжи подался – это уже слишком. Характерный человек, крутой, такого сломить трудно. В детстве всяко было. Напрокудничаешь в школе, дружок, зная моего родителя, всю вину на себя брал. А в разное время вина была разная, и часто – не безобидная. Всякая вина…
7
Работал у нас киномехаником мужик один, дядя Саша, по прозвищу Богомол. Кличка эта к нему шла. Как потная рубаха к телу, прилипла – не отдерёшь.
Какой-то остроум однажды как назвал его Богомолом, так и пошло. Маленькая головка на длинной шее, долговязый, худой и весь он был в своём постоянном сером костюме, как сухая изломанная осиновая ветка. Богомол и богомол – ни дать, ни взять. Голос надтреснутый, скрипучий вгонит кого угодно в тоску. Одно преимущество у него было – кино крутить.
Кино, кроме понедельника, шло каждый день. А деньги давались родителями раз в месяц и то не всегда.
Софи Лорен вкупе с Лолобриджидой начинали сниться нам в мальчишеских снах, потому мы стремились правдами и неправдами попасть на любой сеанс, где бы хоть чуточку приоткрывались женские ноги.
Мы уже входили в свой законный возраст – от материнской груди отпали, а к другой ещё не прилепились. Но чего-то уже хотелось в пятнадцать младенческих лет, хотя тогда наш возраст младенческим ни как не казался.
С Богомолом нас связала одна страсть – картинки.
Выкрав, неведомо как попавшую в нашу районную библиотеку книгу, старинную книгу, «Мужчина и Женщина», мы с другом, сидя на бережку в упоении разглядывали соблазнительные женские детали и не заметили, что картинки эти, стоя за нашими согнутыми в напряжении спинами, разглядывает с ещё большей страстью и Богомол.
– Мужики, давай, дашь-на-дашь меняться – прерывисто задышал Богомол. Вы мне книгу, а я вас – на любой сеанс для взрослых.
Мы с другом переглянулись. Предложение соблазнительное. Книгу мы уже порядочно засалили глазами, залистали, но всё равно отдавать жалко. И в кино когда вздумается! – тоже заманчиво…
– Идёт – сказал мой друг, подавая ладонь Богомолу.
– Идёт! – повторил я.
И вот мы в уютной кинобудке Богомола. Смотрим, затаясь, «Фан-Фан Тюльпан», разрешённый к просмотру только для взрослых.
Теперь нам никаких препон!
Киномеханик ленту крутит, а мы в окошко поглядываем, в кулаки похихикиваем.
Так вот и сдружились с Богомолом: – за вином ему бегали, сами угощались, покуривали «Беломор». На десятку учились туза вытаскивать – картишками баловались.
В «очко» играли на сигареты, когда денег на вермут не было.
Жили – ничего себе. Иногда и друзей приводили.
Вроде маленького подросткового клуба кинобудка была. На улице «чичер» – дождь или метель, а в будке на втором этаже районного дома культуры, рядом с библиотекой, уютно, тепло. Культурно так, что домой приходили к полночи, а то и за полночь. Родителям говорили, что кружок у нас «юных киномехаников». А особенно одарённых будут рекомендовать в институт кинематографии, в Москву.
Помню, мать меня жалела. Бывало, откроет дверь, а я на пороге согнулся, лицо отвернул, чтобы в сторону дышать. Спешу сапоги снять – и в постель побыстрее нырнуть. Мать озабочена:
– Что же ты, сынок, себе покоя не даёшь? На часах уже полпервого ночи, а тебе завтра с утра снова в школу. Бросил бы ты эти занятия! Гляди, шатает всего!
А ты затаишь дыхание и – шмыг на печку! Как в бездну провалишься.
Одноклассниц заманивали в свой кружок, но те понимающе хихикали, пугливо оглядывались по сторонам, и убегали.
Одна потом – то ли по глупости, то ли над нами захотела шефство взять после беседы с классной руководительницей, но прикипела к нашей компании.
Не раз мы, подшефные, обыгрывали свою приглядчицу в карты. Платить ей было нечем, поэтому она каждый раз расплачивалась тем, что, пробежав пухленькими пальчиками по пуговицам кофточки, показывала нам и давала потрогать маленькие розовые и твёрдые, как недозрелая вишня, сосочки своих начинающих наливаться грудей.
Может быть, она согласилась бы и ещё на что-нибудь, но мы не настаивали. Игра есть игра. Хотя способности к «другому» у нас уже явно проглядывались.
Соученицу нашу при посторонних для конспирации мы называли Машкой, хотя она носила другое имя и фамилию. Заковыристая была фамилия. Не деревенская. Ну, да ладно, Машка и Машка.
Родители у неё были приёмные. О том, что её взяли из детского дома, знали все, кроме неё самой. Может быть, и до неё доходило что-то, но она на это никак не реагировала.
Вот эта самая Маша, войдя к нам в товарищество, постепенно перенимала все наши забавы, и это ей, судя по всему, нравилось. Потихоньку приучалась курить, и от дешёвого вермута не отказывалась.
Не знаю, что она про нас говорила классной руководительнице, но мы с ней дружили душа в душу.
Однажды тёплым мартовским вечером, когда весна уже начиналась проглядывать сквозь хрупкую наледь на дорогах, Богомол, будучи в хорошем подпитии, сел с нами поиграть в карты. Сказал, что у него сегодня получка, и он запросто может нам проиграть, не только на сигареты, но и на «огнетушитель» настоящего вермута заграничного разлива, без красителей.
И, действительно, в несколько партий он проиграл довольно приличные деньги, на которые можно было купить и вина, и закуски, и сигарет.
Как самому быстрому на ноги, мне пришлось бежать за вином. Не часто выпадает такая удача!
Одна нога здесь, другая там.
И вот уже на дощатом столике в тесной кинобудке маковым цветом наполнились гранёные стаканы, и праздник стал расходиться по-настоящему.
Машка наша – на правах хозяйки. Только успевала строгать колбасу. Жили тогда трудно, и колбаса могла только присниться. А тут – на тебе! Вот она круглится на столе, отдавая чесночком и крепким мясным духом. Настоящая «краковская».
Пили мы хорошо, а закусывали ещё лучше.
Богомол, затеяв какую-то обиду, выставил нас с другом за дверь. Но мы и не упирались. Богомол стал для нас ближе отца родного.
Поутру уже, как ни в чем, не бывало, мы сидели в школе на уроке литературы, смело, поглядывая в почему-то тревожные глаза, нашей классной.
Машки в классе не оказалось, но мы к этому отнеслись без понимания, а зря.
Родители нашей приятельницы, встревоженные отсутствием приёмной дочери, ранним утром обратились в районную милицию.
Органы в те времена работали более чем исправно, и через полчаса обнаружили в незапертой кинобудке заигравшуюся школьницу.
Ещё не протрезвевшая, та никак не могла объяснить, в чём дело. Родители тут же повели её в гинекологию, где был документально отмечен факт дефлорации.
Тогда нарушение девственности у несовершеннолетней – случай в сельской местности был исключительный. Девочки ещё умели себя блюсти, опасались огласки и всяческих неприятностей, связанных с разрушением своего Карфагена.
Святая наивность, которая помогала строить семейные отношения по любви!
Дело закрутилось.
Прямо с урока нас с другом в сопровождении милиционера понудили прибыть в райотдел милиции.
Спрашивали о дяде Саше Богомоле, о нашей нестандартной дружбе с ним, на что мы отчаянно мотали головами. Отказывались. Говорили, что мы ходим в кино редко, так как родители карманных денег не дают. А если когда и дают, то мы на них покупаем всякие школьные принадлежности – резинки, перья, тетради… А к дяде Саше заходили только по интересам – мечтаем, после школы поступить в институт кинематографии на режиссёрское, или какое другое, отделение… Может, на операторов будем учиться.… Вот даже книги берём в библиотеке по фотоисскуству.
Наверное, нам поверили, потому что тут же отпустили, сказав, что если вы увидите дядю Сашу, ничего ему не говорите, а сообщите нам, где он находится.
Мы тут же отправились к Богомолу на квартиру, которую он снимал у одинокой старушки, бабы Вари.
При виде нас баба Варя стала кричать и размахивать руками:
– Кышь, отсюдова! Кышь, оглоеды, бесенята проклятые! Нету Богомола! Его и милиция спрашивала. Уехал Богомол! Он, что, вам ровесник, какой? Чего избу огорнули? – потянулась за тяпкой, которая стояла возле двери.
Не испытывая терпение этой ведьмы, мы высыпали на улицу.
Домой идти не хотелось. Что там ждёт – было ясно, и мы подались на край села, где рогатясь чёрными от дождя и времени жердями, стояла рига крытая ошмёётками полусгнившей соломы, заросшая чернобыльем и тощим кустарником.
Для молодого поколения слово «рига» с прописной буквы ни о чём не говорит. И надо объяснить, что это такое огромное сооружение, навроде большого длинного шалаша, где под крышей в плохую погоду молотили зерно и хранили его в буртах. Туда запросто въезжали грузовики под разгрузку, и мог свободно развернуться трактор с прицепом.
У нас в Бондарях колхоз приказал долго жить по экономическим причинам. На базе колхоза был образован совхоз с более производительным трудом и технологией. Ригу забросили, и она так и осталась догнивать грустной метафорой общественного строя.
Там, в укромных уголках местная ребятня находила себе приют, обучаясь самостоятельной жизни.
В сумеречную, дождливую пору там всегда было уютно и тихо, если не считать мышиной возни, которая нам совсем не мешала.
В риге можно было спокойно покурить взатяжку. Послушать байки более удачливых товарищей, которые охотно делились опытом, расписывая женские прелести, отчего сладко постанывало сердце в невыносимой тяге быстрее повзрослеть.
Почему старая рига не сгорела от наших замусоленных окурков, непонятно и загадочно. По всем статьям она давно должна запылать красным пламенем, а вот не сгорела. Наверное, мальчишеский Бог не позволял это сделать, а то, где бы пряталась от строгого взрослого глаза неугомонная бондарская ребятня.
Там у нас с другом тоже было своё насиженное место, и немного повздыхав об утраченной девичьей чести своей подруги, мы не сговариваясь, отправились на край села. Додумывать – куда бы мог деться дядя Саша Богомол? После того вечера он как в омут спрыгнул, никто в Бондарях его не видел, кого бы мы ни спрашивали.
А между тем слух катился впереди нас, и при дороге встречные бабы смотрели недобрыми глазами и, жалея «несчастную сиротку», грозились посадить нас в тюрьму.
Что делать? Они по-своему правы. При таком раскладе, от возможности попасть в колонию, отмахиваться было нельзя. Всякое может случиться, когда мальчишеский Бог глаза смежит…
В замшелой просторной полутьме бывшей колхозной обители из перетёртого вороха старой соломы, по-собачьи, с коротким взвизгом метнулась в дальний угол длинная тень похожая на силуэт Богомола и растворилась в мышином писке.
– Он! – толкнул меня в бок Валёк. – От милиции прячется.
– Дядь Саша, это мы! Не пугайся! Зашли покурить сюда – крикнул я, неизвестно почему робея, перед этой всполошенной тенью. – Мы в милиции против тебя ничего не говорили!
Богомол, руками и ногами путаясь в соломе, так же по-собачьи предано подполз к нам.
То ли от холода, то ли от страха и от неотвратимости содеянного зубы его клацали так, что казалось, вот-вот будут высекать искры.
– Мальчики!.. Мальчики, спасите меня!.. Вы малолетки. Вам ничего не будет, а меня повяжут! Её Богу захомутают! За «красную шапочку» на зоне мне кранты! Опидорасят!
– Это что ж мы на себя наговаривать будем? Не, я не могу!.. – потянул мой друг, упав в копну трухлявой соломы.
Я тоже отрицательно замотал головой, вспомнив тяжёлый нрав своего родителя. За такие проделки, моё представление о наказании терялось за гранью рассудка.
– Да меня отец убьёт! – только я мог и вымолвить.
– Ребята, дорогие, мне же труба! – елозил у нас в ногах дядя Саша.
Вот теперь-то, стоя на четвереньках, он был точно похож на богомола из учебника по зоологии. Узкая маленькая головка его на коричневой и тощей, как засохшая ветка, шее бестолково дёргалась, выражая крайнюю степень отчаянья.
– Курить есть? – миролюбиво спросил Валёк.
– Есть, есть! – обрадовался дядя Саша. – И выпить есть! Вот! – он подтянул к себе уёмистый вещевой мешок набитый всякой всячиной и, покопавшись, достал бутылку водки и с колесо от детского велосипеда круг до невозможности пахучей колбасы.
– Берите! У меня ещё есть! – погладил Богомол пузатую холщевину мешка.
Не удержались. Выпили вдвоём с Вальком.
Богомол от водки отказался. Сказав, что козе не до плясок, когда хозяин нож точит.
Вкус водки резкий и ещё не совсем привычный для нас, с первого раза отбил всякую охоту повторить, но мы,, не потеряв ощущение полноты жизни, навалились на колбасу, разрывая молодыми зубами пахучую мякоть.
Через минуту мы уже беспечно покуривали на соломе, глядя на сгорбленного, как будто переломанного в пояснице дядю Сашу.
Он сидел напротив, всё время сморкался, вытирал тыльной стороной ладони красные веки и унизительно поглядывал на нас, с готовностью выполнить любое наше желание.
За растление малолетней, Богомолу грозил неоглядный и верный срок размером в десяток лет. Мы это уже достаточно понимали и по-своему жалели дядю Сашу, не доходя умом, что перед нами сидел настоящий маньяк и педофил, которому самое время отвечать по закону.
А в то время закон ещё был по настоящему неотвратим.
Детский разум наивен и непоследователен.
– А что? – говорит Валёк. – Возьму всё на себя. Скажу, что она сама согласилась.
– Скажи, скажи! – закричал исступленно Богомол, – Я тебе денег дам. Вот, на велосипед собирал, бери! – он вытащил из кармана несколько бумажек и стал совать моему другу.
– Не, – сказал Валёк, – деньги – это зло. Ты нам лучше расписку напиши, что в любое время будешь исполнять все наши желания. – Идёт?
– Идёт, идёт! Об чём разговор? – несказанно обрадовался Богомол. Все двери для вас открыты! Возьми деньги!
– Подкуп карается по закону – строго посмотрел на дядю Сашу мой неподкупный друг, и, вытащив из кармана сложенную тетрадь, вырвал из неё лист бумаги – Пиши! – протянул его Богомолу.
Тот трясущимися руками что-то долго писал, сморкался, опять писал, и что-то там недописав, бросил:
– Да я вас на руках носить буду! При чём здесь бумага?
– Вещественное доказательство – вставил я.
От таких слов Богомол даже застонал весь и передёрнул плечами:
– Ну, скажешь тоже… Прямо – прокурор!
– Так уж и пошутить нельзя! – поднял я листок и разорвал его на мелкие клочья.
Решение было принято.
То ли милиция не стала докапываться до истины, чтобы не портить показатели района с правонарушением, то ли этим правоохранителям было всё «до лампочки», но в признание моего друга там поверили сразу. Особенно поверили на педсовете, по единогласному решению которого Валёк был вновь исключён из школы и уехал к бабушке получать среднее образование.
Нашего друга дядю Сашу вычислять не стали, и он остался при своих интересах: крутил кино и наслаждался живыми картинками из той замечательной книги, которую мы ему так опрометчиво подарили. Захаживать к нему в кинобудку теперь было некому – Валёк отправился в ссылку к «няне», а у меня после отцовской разборки появились другие интересы.
