Аркадий Макаров
Парковая зона
2
Тогда, на заре свой молодости, в первоцветных годах своих, Иван Захарович Метелкин, а попросту Ванька-Веник, водился с Мишкой Спицыным, по прозвищу Спица, который впоследствии дослужился до полковника госбезопасности, а в отставке окунулся в бизнес, да так и сгинул в прожорливом чреве Баал-Зебула, Молоха в нашем нынешнем понимании.
Нашли бывшего рыцаря своей страны с прострелянной башкой на городской свалке бомжи, которые и довели до сведения правоохранительных органов информацию о человеческом трупе среди скупых отходов местной промышленности и зловонного бытового мусора.
Мишка с Иваном были самыми настоящими закадычными друзьями, в том понимании, что, помимо прочего, любили и совместно закладывать за кадык.
Мишка проживал в старом просторном рубленом доме на территории районной больницы, где его мать работала главврачом, и квартиру им дали в бывшей хозяйской пристройке – удобно и хорошо. Подвал в доме тоже был просторный, выложенный бутовым камнем, – все сделано не в наше время, то есть на совесть. Там находился большой склад лекарств и медицинского оборудования, и там же хранились картошка и всякие соления на зиму для семейства столь нужного специалиста.
Ныряя с другом в подвал за припасами, Иван поражался обилию больших зеленых бутылей с притертыми стеклянными пробками. Бутыли эти плотно сидели в плетеных корзинах, простеленных соломой, как куры на яйцах.
Что было в бутылях, ребята не знали, и однажды Мишка решил спросить об этом у матери. Она ответила, что это вшивомор – яд такой, для уничтожения насекомых.
Ну, вшивомор так вшивомор! И на этом вопрос был исчерпан.
Ребята продолжали лазать в подвал, и если прихватывали что, так это витамины и марганцовку. Витамины тут же глотали, а из марганцовки делали светящийся порох.
Рецепт его изготовления весьма прост. Как известно из школьного учебника по химии, марганцовокислый калий при нагревании начинает обильно выделять кислород, и если к нему в известных пропорциях подмешать древесный уголь и алюминиевую пудру, то получится взрывная смесь с яркой магниевой вспышкой, не уступающая пороху.
Из этой смеси догадливые ребята делали ракеты: набивали картонную гильзу самодельным порохом, привязывали гильзу к наконечнику стрелы и, предварительно запалив с одного конца, по ночам пускали в небо. А, надо признаться, ночи в то время были – глаз выколи. Ни одного фонаря на улице. Электричество еще не проводили, а местный чахоточный движок на радиоузле был маломощным и питал только одну улицу, где жило все районное начальство.
Зрелище было потрясающее: горящая стрела вонзалась в черное небо, расцветая яркой вспышкой.
Жители, кто из общественников, грозились милицией:
– Спалите деревню, стервецы!
Но не спалили ведь…
Тут главное – рассчитать запал так, чтобы вспышка происходила на макушке подъема, на взлете, и все дела!
С коротким сухим треском разрывалась занавеска ночи, и свет выхватывал из черной бездны запрокинутые к небу бледные, худые восторженные лица да купы черных остолбеневших деревьев…
…Между белыми шапками плесени, в холодном погребе, зеленые пробки бутылок таинственно и призывно отсвечивали при керосиновой лампе.
В один из дней простая мысль заставила школяров усомниться в истинности слов матери: если в бутылях яд, то почему нет предупреждающей надписи?
Одна из посудин была откупорена, и из узкой горловины пахнуло резким, но уже знакомым спиртным духом. В свои пятнадцать лет друзья потихоньку в местной чайной уже пробовали рябиновый вкус, от которого сразу же становилось вольготно и жарко.
Отхватив блестящим скальпелем, которых в подвале было более чем достаточно, кусок тонкой полупрозрачной медицинской трубки, ребята без особых хлопот нацедили в стоящую рядом колбу граммов триста-четыреста розоватой жидкости, однозначно пахнущей спиртом, и решили предложить ее кому-нибудь на анализ. Самим попробовать было боязно: а вдруг это действительно яд?
Иван быстро сунул колбу за пазуху, и они вынырнули на свет божий, под яркое горячее солнце.
Куда податься?
В деревне жил один дед, звали его Шибряй, а прозвище он имел – Клюкало, за свою оторванную на войне ногу. Клюкало этот был большой любитель побаловаться свежатиной из шустрых полевых воришек – сусликов.
Сусличий промысел в то время был основным занятием деревенских ребят. Шкурки принимались в заготконторе без ограничений, а тушки они приносили Шибряю. Дед таким гостинцам радовался необыкновенно. Взвар делал в помойном ведре, другую посуду жена не давала.
Клюкало разжигал во дворе под высоким изогнутым таганом костер, ставил на таган ведро с розоватыми тельцами грызунов и нетерпеливо топтался, загребая деревянной ногой пыльную землю. Когда вода в ведре закипала, он, блаженно щурясь, широкой щепой снимал с отвара густую пену, подцеплял тушку и, по-кошачьи повернув голову набок, пробовал уцелевшими зубами побелевшее мясо.
За один присест Шибряй мог съесть штук десять-пятнадцать разжиревших на колхозных хлебах зверьков, ну а ежели под водочку, да с растяжкой, то и десятка три укладывал.
Пил он, разумеется, все подряд, лишь бы булькало и першило в горле. Такого вшивомор не одолеет, дед и ацетон пробовал пить и – ничего, не загнулся…
Товарищ все уговаривал Ивана, а заодно и самого себя, мол, что делать – животные гадостей не пьют, на них опыт не поставишь, остается только один дед Шибряй, тот все сможет. И, уверовав в правоту своего дела, закадычные друзья смело пошагали по широким сельским улицам к дегустатору.
Но у палисадника Шибряева дома путь им перегородил Колька Манида – здоровенный малый лет девятнадцати, работавший после школы, перед Армией, на радиоузле монтером.
Манида водил дружбу с сыном Шибряя и прослыл на селе безотказным утешителем женских судеб. Бабы поговаривали, что Колька в этом деле был большой мастер.
Видать, Манида уже приложился у Шибряя и стоял теперь навеселе, широко улыбаясь.
– А-а, привет активистам-онанистам! – Манида растопырил руки, чтобы перехватить недорослей. – Кто дрочет, тот баб не хочет! А ну-ка, ну-ка, покажите ручки! – гоготал он. – От Дуньки Кулаковой на ладонях шерсть должна расти.
Мишка Спицын с готовностью выбросил руки ладонями вверх: на, мол, смотри – никакой шерсти на ладонях не растет.
Иван показал только левую ладонь – правая рука его бережно придерживала за пазухой стеклянную колбу с неизвестной пока жидкостью.
Манида, заинтересованно запустил Ивану подмышку свою лапищу и, выхватив колбу, извлек ее на свет.
– Вот те раз! – воскликнул он. – К химичке направились с реактивом-то? Ну-ну, привет ей от меня! Скажите, что зайду скоро. Она у меня в очереди на послезавтра, – Манида вытащил из колбы бумажную пробку и уткнулся в горлышко здоровенным носом. – Э! Да тут разобраться надо! Никак – С2H5OH? Учил, учил химию! Я у этой Нинки Иванны все больше на повторных уроках ума набирался. Любила она меня без обеда оставлять, а во вторую смену – без ужина. Ох, и вопросики мне тогда подкидывала! – от приятных воспоминаний он сладко зажмурился. – Я эту реторту ей сам занесу. Не беспокойтесь. Все будет – хок-кей!
Покачав в тяжелом кулаке колбу, Манида опрокинул ее, сделал несколько глотков, отнял от губ и, скривившись, шумно выдохнул из себя воздух.
Ребята опасливо глядели на него: что будет?
– Н-да! По-моему боярышником отдает. За чистоту реакции не ручаюсь, – он, разомлев, попридержал школяров за плечи. – Очковые ребята! Молотки! А что трением молофью добываете – это ничего. Я и сам иногда для разнообразия этим способом пользуюсь. И – ничего, ништяк! – Колька выставил перед ними торчком две большие и загребущие ладони. Колба уже болталась в его широком кармане. – Во! Ни одной шерстинки нет! А за посудой потом зайдете.
Легонько столкнув пацанов лбами, он повернулся и крупным неровным шагом направился к своему дому.
Сомнений не было. Ребята понимающе переглянулись и не сговариваясь двинулись обратно к подвалу.
Время было августовское. Грустно шуршал пожухлый чертополох по краям пустынных огородов. Летние каникулы заканчивались, скоро идти в школу, и подростки решили элегическую эту пору отметить, как водится, хорошей выпивкой, благо продукт проверен – яда не обнаружено.
Весь их энтузиазм и творческий пыл остудила няня – домработница в семействе главного врача. В этот день она, как на грех, вздумала заниматься засолкой огурцов, и подвал был под ее бдительным контролем. Нырнуть туда – никакой возможности. Она, засучив рукава, ошпаривала крутым кипятком у самого входа в вожделенные закрома большую дубовую кадушку.
Заметив ребят, няня строго пригрозила пальцем и тут же заставила таскать неподъемные ведра из больничного колодца такой глубины, что он казался бездонным.
Теперь они с ненавистью крутили огромный скрипучий барабан и, плеская на землю, носили бесконечную воду.
Но… был день, и была пища.
Наутро, чуть свет, наспех умывшись, Иван уже нетерпеливо свистел под окном своего дружка с намерением осуществить их вчерашние замыслы.
Долго свистеть не пришлось.
Нырнув в подвал, они быстренько нацедили в пол-литровую бутылку боярышника, рассовали по карманам картошку, не забыв прихватить огурчиков вчерашнего засола. Мишка, вооружившись операционным ножом, быстро отхватил приличный шматок домашней копченой грудинки, висевшей тут же у потолка на черном кованом крюке.
После такого набега, тихо просочившись за дверь, они огородами подались на речку.
Там, над песчаным свеем, на пустынном крутом берегу реки имелась потаенная пещера, вырытая неизвестно кем и неизвестно когда. Это было их так называемое «разбойничье место», где ребята играли в свои, не всегда безобидные мальчишеские игры.
В пещере было все для «культурного» отдыха братьев-разбойников.
Во-первых, имелась коробка золотого пахучего флотского табака и две курительные трубки, приобретенные по случаю Мишкиного дня рождения, когда мать, расщедрившись, отвалила ему на морс и леденцы приличную сумму.
Дабы табак, как и порох, всегда оставался сухим, ребята предусмотрительно пересыпали его в большую металлическую коробку из-под индийского чая, а трубки, после того как накурились до одури, спрятали, завернув в газету, под слой перетолченной, рассыпанной на полу соломы, в самый дальний угол.
Во-вторых, тут же под рукой, на широкой дощатой полке, расположенной поперек всей пещеры, всегда находились котелок, соль, хлеб и спички.
Для того времени запасец был совсем неплохой, к тому же охапка сухих дров всегда аккуратно пополнялась за счет того, что плохо лежало на сельских задворках.
Конечно, для полного счастья не хватало какой-нибудь пленницы. Но что поделаешь? Ровесницы их почему-то не жаловали, а с малолетками, которые крутились под ногами, играть в куклы подростки боялись.
У Ивана была надолго сохранившаяся рыбацкая привычка – прятать где-нибудь в кепке или за воротником крючок с леской, так, на всякий случай. Удилище с поплавком смастерить всегда можно, а рыбка в то время – слава КПСС! – водилась. И уха, конечно, не помешала бы…
И вот, пробираясь мимо изб, ребята решили наковырять червячков в унавоженной с весны куче, где деловито копались куры. А, надо сказать, червяки там водились отменные. Их с большим аппетитом глотали не только куры, но и любая рыбная братия.
Разворошив кучу, молодые рыбари присели, выбирая насадку пожирнее, но тут их осенила великолепная мысль: курица в собственном соку нисколько не хуже ухи, а, может быть, даже питательней!
Как же могут разбойники да без дичи?
Быстро размотав тугую, из шелковой нити, леску, Иван насадил толстого, извивающегося, как грешник в аду, дождевого червя и мигом подбросил наживку отпрянувшим было курам. Озадачено повернув голову, черная с ярко-красным гребнем хохлатка клюнула несколько раз обеспокоенного червяка и разом заглотила его.
Не понимая, что случилось, хохлатка икнула и вдруг, заполошно захлопав крыльями и прижимая голову к земле, заголосила на все село так, что сидящие в сладкой дреме вороны с карканьем сорвались с растущей рядом ветлы и закружили, как рваные листы горелой бумаги.
Подтащив упирающуюся добычу, Иван сунул под растрепанное крыло ее пламенеющую голову.
Сразу стало тревожно и тихо.
Воровато оглянувшись, подростки как ни в чем не бывало продолжили путь к речке по заросшей лопухами меже, держа под неусыпным контролем добычу, которая отчаянно царапалась своими острыми когтями.
Пещера, в которой они собирались отметить конец лета, находилась на том берегу, где разросшийся краснотал образовывал непроходимую чащобу. Рядом торчали из воды черные сваи бревенчатого моста.
Мост этот был однажды по полой воде разрушен пьяными подрывниками, которые, не рассчитав заряда аммонала, вместо льда подняли на воздух единственную на селе переправу.
Теперь переходить речку надо было вброд по илистому зыбкому дну.
Ильин день уже прошел, и упругая речная струя стала светлой и знобкой, лезть туда не хотелось, и друзья бросили жребий – кому кого придется переносить на горбу через брод.
То ли Мишка Спица словчил, то ли и впрямь так крутанулась у него в руке монета, но лезть в воду пришлось Метелкину.
Засучив штаны, покрякивая и качаясь под тяжестью упитанного Мишкиного тела, Иван медленно пробирался к другому берегу, уходя по щиколотку в податливую тину.
Притихшая было курица неожиданно выпорхнула из рук, плюхнулась в воду и, бешено колотя крыльями, крепкими, как гребной винт, бросилась под шаткие ноги «перевозчика».
Удар был такой силы, что оба приятеля тут же оказались в речке.
Крылатая жертва еще пыталась выкрикнуть что-то гневное, но вода равнодушно относила ее вниз по течению.
Леса была длинной, и курицу унесло далеко, пока она не остановилась, зацепившись ниткой за корягу. Фыркая и по-мужски матерясь, приятели перебежали брод и подтянули к себе разом обмякшую добычу.
И вот тогда можно было понять, почему сельский шалопай Мишка Спица дослужился до столь высокого чина в карающих органах…
Он не торопясь подхватил недоутопленную хохлатку, зажал ее голову между указательным и средним пальцами правой руки и резко, как бросают соплю, тряхнул птицу к земле.
Через мгновение Иван с удивлением смотрел на сонно зевающую голову с красной короной в Мишкиной горсти, а внизу, у ног, на влажном песке, выталкивая из хрипящей гортани кровь и что-то брезгливо отстраняя чешуйчатыми лапками, вытягивалась в последней судороге чернушка.
От шеи к голове в Мишкином кулаке тянулась кровавой жилой шелковая леска.
Крючок засел так глубоко, что пришлось сматывать с пальца леску и протаскивать через нее, как оторванную пуговицу, клювастую хохлаткину голову.
Спицын, размахнувшись, забросил ее по ту сторону обломков моста, и она, булькнув, ушла на глубину кормить раков.
Что было делать? Иван подхватил за ноги раскинувшую веером крылья добычу, и они, роняя с одежды неисчислимые капли воды, встряхнувшись по-собачьи, подались к своему «разбойничьему месту» – в потаенное логово, где ни одна душа не могла помешать им сотворить желаемое.
Обогнув по пути топкую лощину, заросшую ивняком и кугой, где паслись, отфыркиваясь и хлеща себя хвостами по бокам, несколько колхозных лошадей, ребята остановились возле навалившейся на берег раскидистой ветлы у входа в свое обетованное место.
Бросив на песок обезглавленную курицу и сложив все свои пожитки, они стянули с себя мокрую одежду, развесили ее на ветле и, оставшись нагишом, с гиканьем на манер туземцев стали вскидывать вверх кулаки, приплясывая вокруг добычи.
В апогей победных кличей друзья заметили, что к ним приближается Колька Манида с отвислой папиросой на широкой губе, и загрустили. Вероятно, Манида выследил мальчишек из любопытства. Вид у него был праздный, хотя стоял разгар рабочего дня, и Колька в это время где-нибудь был позарез нужен, это уж точно.
Живя по принципу «работа не веревка – постоит», он частенько отирался с удочкой на реке.
Вот и теперь, остановившись перед ребятами, по-свойски улыбаясь после вчерашнего, он резко воткнул удилище в песок возле своей правой ноги и замер, как племенной вождь с боевым копьем. Вид его был по-отцовски самоуверен, как и подобает вождю.
Приятели застыли, ожидая какого-нибудь подвоха.
– Э, да ты еще с таким секульком живешь и не застрелишься? – Манида нагнулся и, как пробуют за сосок умывальник, ладонью снизу вверх потрогал Мишкино полумужское начало.
Тот стоял, смутившись до слез и не зная, что сказать.
Надо же Маниде привалить сюда, теперь весь пир испортит!
– Ну, ладно, ладно, – великодушно похлопал он Мишку по плечу. – Не обижайся, у твоего друга тоже только милиционеру на свисток и хватит. Эту штуку надо каждый день тренировать, тогда толк будет! – Манида, скрестив ноги, опустился там же, где и стоял. – Я вот вам анекдот подкину… Приехала наша партийная делегация в одно дружественное африканское племя. Вождь по такому случаю собрал всех жителей вокруг огромного общего костра, накатили, как и полагается, по котелку тростниковой бузы, человечиной угостили, боевые танцы показали, а как встреча окончилась, туземцы окружили костер, наши тоже рядышком встали. Задрали аборигены набедренные повязки, ну и давай из своих шлангов костер поливать. Обычай у них такой. И нашим знак делают, мол, чего там, давайте смелее. Что делать? Международный скандал может выйти! Руководитель делегации расстегнул на бостоновых брюках форточку, вслед за ним все остальные, и тоже присоединились к этому ритуальному акту. Туземцы посмотрели на наших и хором стали, пританцовывая, кричать: «Бум-булумбум! Ха-хаха! Бум-булумбум! Ха-хаха!» Наши смущенно спрашивают у переводчицы: «Чегой-то они так раскричались?» Переводчица помялась, помялась, да и говорит: «Туземцы увидели, чем вы тушите костер, и стали смеяться, мол, с такими булумбумчиками, и вы хотите нас научить коммунизм строить?»
Манида беззлобно ткнул Ивана кулаком в живот:
– А вот здесь смеяться надо!
Потом посмотрел на все припасы и распростертую курицу, которую Иван хотел незаметно отодвинуть в кусты, и покрутил головой:
– А я смотрю, что это бабка Миронова к твоему отцу пошла? Злая, как ведьма. Это не ее ли курица? – Манида веером поднял одно крыло. – Э, точно ее! Таких чернушек у нас в Бондарях больше ни у кого не замечено. Но я молчок! Ни-ни! – он дурашливо приложил палец к губам, сделав заговорщицкое лицо. – Один секунд – и мы из нее чахохбили по-нашенски сделаем!
Он весело вытащил из кармана узкий длинный нож и, не обращая внимания на перья, вспорол белеющее куриное гузно, поскреб там двумя пальцами и, слегка дернув, вытащил спутанные, как розовые шнурки, внутренности. Между пальцами, стекая с ладони золотом желтка на песок, среди окровавленных лохмотьев, белела раздавленная скорлупа яйца.
Манида подошел к воде, пустил по течению куриные потроха и стал промывать вскрытую тушку.
Вынув курицу из воды, он с коротким хрустом переломил ей ноги, обрезал и тоже бросил в речку.
Ребята с недоумением смотрели на него: надо же сначала ощипать перья, а потом потрошить…
– Ну, что зенки вылупили? Марш огонь разжигать! – по-хозяйски приказал Колька.
Друзья быстро разложили сухие дрова, и вскоре, весело потрескивая, они занялись зыбким пламенем.
Иван нырнул в пещеру, принес пачку соли, и Манида, густо посолив курицу изнутри, стал смазывать ее размокшей синеватой глиной, наковырянной тут же, у берега.
Через минуту-две внушительный, больше футбольного мяча, шар блестел лакированной поверхностью. Внутри него, как ядро грецкого ореха, находилась чернушка-хохлушка.
Манида оставил шар на песке, давая ему немного подувянуть и окрепнуть.
Пока нажигались уголья, надо было что-то делать, и Иван снова полез в пещеру, за куревом. Тем временем их старший благодетель уже сидел по-свойски у костра, сжав мертвой хваткой бутылку, и терпеливо вдалбливал Мишке правила пития неразбавленного спирта.
– Тут что главное? Не дышать! – он вытащил зубами бумажную пробку, выплюнул ее, поднял бутылку на свет, что-то внимательно разглядывая. – Продукт вчерашний? – Мишка с готовностью кивнул. – Ну, тогда смотри и учись, пока я жив! – он вложил в губы узкое, как флейта, горлышко бутылки и медленно сделал несколько глотков.
Сало и хлеб были под рукой, но Манида не кинулся тут же зажёвывать выпивку, а, подняв глаза к небу, как можно длиннее выдохнул, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Потом пальцами отщипнул от краюхи хлеба, поднес щепоть к носу и также долго-долго, с шумом, всасывал через широкие ноздри воздух. Потом откинулся с наслаждением, упираясь руками в песок, и победно поглядел на подростков.
Мишка, а он во всем опережал своего друга, подхватил посудину и, зажмурившись, быстро-быстро стал глотать из горлышка.
Запрокинутое лицо скорчилось в гримасе отвращения. По подбородку ему на голый живот обильной струей потекла столь ценная влага. Поперхнувшись, расплескивая спирт, он чуть не выронил бутылку, которую Иван тут же подхватил.
Мишка, синея, со слезами на глазах, всасывал и никак не мог всосать воздух. С утробным звуком «Ы-ыыыы!» он, скребя песок пальцами, лег на живот и, дотянувшись до воды, стал по-собачьи лакать прямо из речки, остужая обожженный язык и нёбо.
Глядя на друга, Иван, с опаской приложив бутылку к губам, быстро запрокинул голову и не дыша сделал несколько глотков.
Сначала вкуса не ощутил, но потом, когда он резко вытолкнул воздух, почувствовал, как внутрь, от гортани до самого седалища, входит, туго поворачиваясь, ржавый железный костыль.
Но уже через пять-шесть секунд Иван наслаждался теплом, которое прорастало из самой мальчишеской сердцевины.
Затем нарочито медленно и спокойно двумя пальцами он подхватил сочащуюся пластинку копченого сала, тщательно наструганного Манидой, не спеша отломил кусочек хлеба и как ни в чем не бывало стал с удовольствием жевать.
Манида восхищенно смотрел на такого способного ученика:
– Е-мое! Вот это заглотнул! Ну, молоток! Ну, молоток! Наверняка кувалдой будешь. В каких таких школах ты этому научился? – он только покачивал своей лохматой головой.
Манида не знал, что Иван с девяти лет ходил с отцом плотничать, помогая ему то принести-отнести инструмент, то поддержать доску, одним словом, был на подхвате. Иван приучался к труду и заодно маленько подкармливался. Не обходилось и без выпивки. Отец, то ли от скуки, то ли забавы ради, иногда плескал ему на донышко стакана, когда ладились на работу или когда размывали руки. Всяко бывало…
Мишка еще долго сидел, вытирая слезы и ни к чему не притрагиваясь, а Иван с Манидой посмеивались, аппетитно уплетая прокопченное Мишкиной няней на яблоневых опилках и немного подвяленное на воздухе доброе домашнее сало.
Незадачливый выпивоха не утерпел и, снова ухватив бутылку за горло, резко опрокинул ее в рот.
В этот раз у него получилось. Торопливо подцепив сало, он стал тут же глотать его, почти не разжевывая. Слезы на глазах еще не просохли, но Мишка уже был улыбчив и гордо поглядывал на Маниду.
Колька обеспокоено покосился на поубавившуюся выпивку, вытер губы тыльной стороной ладони, одним махом влил в себя порядочную порцию боярышникового спирта, занюхал его хлебной коркой и дружески, на равных, спустившись с высоты своего положения, обнял ребят за плечи.
Всем было хорошо и уютно. Весело, как цыгане в красных одеждах, на черных обугленных поленьях плясал огонь.
Жар от костра аккуратно сдвинули в сторону, разровняли его, сделав огненный круг, который то разгорался, потрескивая, то покрывался бледным налетом, чтобы через мгновение предстать во всем своем огненном величии.
В этот круг Манида уложил глиняный шар с неощипанной курицей внутри, поверх него тоже стал раскладывать горящие поленья.
Было так хорошо, что лучше быть не может. То ли от огня, то ли от спиртного горели лицо, руки и даже подошвы стоп.
На огне глина стала быстро твердеть, покрываясь мелкой сетью трещин, через которые спустя некоторое время маленькими гейзерами стали вырываться ароматные дымки.
Манида угостился приобретённым ребятами капитанским табачком, и все они, мирно покуривая, разлеглись на теплом августовском песочке.
Речка, играя холодными солнечными бликами, безразлично спешила мимо куда-то по своим делам.
От костра и от пригревающего солнца одежда стала парить, так что скоро можно было прикрыть мальчишечью наготу.
Иван чувствовал, как хмель медленно и сладко высасывает его силы, словно перезрелую сливу, и как тело, отрываясь от земли, тает, теряя вес. Ловчее и лучше их, сидящих здесь вокруг чадящего жжеными перьями костра, никого в мире не было. Вот они какие – трое мужиков, веселых и сильных, полеживают себе на бережку реки Большой Ломовис, попыхивают табачком, и – ничего! Они молоды и красивы! Сама земля прислушивается к мужскому разговору, сдобренному легким матерком, метким и беззлобным. Сейчас вот расколется этот глиняный орех, эта черепушка, и они будут, ломая руками птицу, не спеша жевать душистое мясо, запивая его боярышниковым спиртом…
Иван встал и быстро полез в костер палкой, чтобы выкатить шипящий и свистящий со всех сторон, как исколотая футбольная камера, глиняный шар, но тут же получил от Маниды по рукам короткой и хлесткой хворостиной:
– Поперек батьки в пекло не лезь!
Сначала Иван обиделся до глубины души, отвернулся и чуть не заплакал от жалости к себе: как же так? Он уже считал Кольку своим старшим другом, своим товарищем, а тот его – по рукам!..
Но потом неудержимый смех стал сотрясать Ивана Метелкина, такой, что он даже закашлялся.
– Ты чего ржешь? – недоуменно спросил Манида. – Чего ты, а?
– Так надо говорить не «поперек батьки», а «поперед батьки», понял, неуч?
Мишка, уяснив суть, тоже покатился со смеху, да так, что опрокинулся в воду, и с матом и хохотом снова пополз на песок.
Манида растеряно посмотрел на ребят, не улавливая смысла сказанного, но чтобы замять неловкость, тоже заржал по-лошадиному и сгреб малолетних шалопаев в кучу:
– Во, падла, грамотеи! Отца учат!
Одежда уже просохла и перестала парить. Теперь можно облачаться, чтобы прикрыть свой мужской позор.
– А на хрена попу гармонь, а козе телега!
Приятели, гогоча и разбрызгивая вокруг себя воду, бросились в речку. Ледяная вода сначала ошпарила холодом, а потом, нежно обнимая, забаюкала их на своих ладонях.
В небе кружил коршун. Он был так одинок, что Ивану даже стало его жалко. Подросток опрокинулся на спину и тоже раскинул руки, вглядываясь в бездонную синь. Бесконечность потрясла его… Знать бы, что там, на дне вселенной? Да и есть ли оно, это самое дно?
Философские размышления оборвала Мишкина туша, которая, навалившись, тут же опустила Ивана на самое что ни на есть настоящее, осязаемое илистое дно…
…. Господи! Как давно это было! Другая жизнь, другая эра.
Метелкин с доброй усмешкой, хотя и не без привкуса горечи, вспоминал свои мальчишеские проделки.
Уму непостижимо! Куда смотрели семья и школа?!
…Вынырнув из родниковой глубины, Иван торпедой выскочил на берег, завалившись под самый бок костра. Поленья уже прогорели, и Веник, стуча зубами, норовил влезть в него по самые уши.
Душистый запах жареного мяса встал над костром, как джин из волшебной лампы, призывая едоков к себе.
Иван вопросительно посмотрел на Маниду.
– На, глотни сначала, согрейся, – Колька протянул бутылку трясущемуся от холода подростку.
Пить не хотелось, но не мог же Иван смалодушничать перед столь представительным товарищем!
Он, звякая зубами по стеклу, сделал несколько глотков, и спирт снова обжег внутренности, ввинчиваясь до самых пяток.
Иван не рассчитал – доза получилась приличная: земля, на миг накренившись, выровнялась, но стала зыбкой, и чтобы не упасть, Метелкин снова полез в воду. Там у берега все еще плескался и фыркал, как сивуч, Мишка.
Несколько раз окунувшись, Иван вылез и стал одеваться, и друг последовал за ним. Одежда была теплой и приятно согревала их озябшие тела.
Тем временем Манида выкатил из костра шар, подул на него и развалил на две половины. В одной из них белело мясо. Перья снялись вместе со скорлупой, запекшись в ней. Невыносимо дразня аппетитным духом, курятина лежала как на блюде.
Ребята уселись кружком, с нетерпением ожидая команды своего покровителя. Тот молча протянул Мише бутылку, и Спицын, запрокинув голову, сразу начал глотать боярышниковую настойку, поливая свои колени.
Видя такое дело, Манида потянул бутылку на себя, одновременно подсовывая Мишке толстую куриную ляжку, и тот, сграбастав ее, торопливо стал жевать, обжигаясь и урча от удовольствия.
Хорошо прожаренное, в собственном соку, куриное мясо парило. Ивану досталась другая ножка, а Манида на правах хозяина взял себе гузку. Оставшуюся костистую часть клушки-несушки поделили на троих.
Курятина была настолько хороша, что Иван и спустя годы, особенно в пору холостяцкого скитания по рабочим общежитиям, часто вспоминал вкус того белого, истекающего розовым соком мяса…
Сердце гулкими толчками гоняло всосавшийся в кровь алкоголь по молодому телу. Снова стало жарко, и Иван расстегнул рубашку до самого живота.
Лошади, что паслись неподалеку, то ли из любопытства, то ли из желания пообщаться с людьми, прибрели на весёлый говорок. Да и обилие матерных слов, видать, по многолетней привычке притягивало их: местный колхозный конюх, приблудный Хомка Юхан, был виртуоз в этом деле, и лошади шли на знакомые звуки.
Коняги подошли совсем близко, обирая под берегом траву и нещадно хлеща себя метлами хвостов. Ребята с любопытством поглядывали на них. Молодые кобылы, резкими движениями стряхивая с себя слепней и налипших мошек, всё норовили подсунуть свои головы под шею вожака.
Вожак начал возбуждаться и тихо, как бы про себя, коротко заржал, поигрывая плотной, цвета тяжелой меди, блестящей кожей. Перебирая задними ногами, он, обнажив большие и крепкие, как морская галька, зубы, игриво покусывал своих шаловливых подруг и восторженно всхрапывал. Темный с синеватым отливом ствол стал медленно выходить из подбрюшья.
Молоденькая цыганистой масти кобылка, подгибая задние ноги, все приседала, опуская круп перед похохатывающей мордой ухажера. Широко раздутые ноздри, глубокие и темные, как бездонные воронки, черными розами ложились на ее склоненное тело.
Жеребец то поднимался, то соскальзывал передними ногами с услужливой подруги. Ствол, напрягшись до предела, стал похож на толстый раскаленный стальной стержень перед его закалкой в масляной ванне. Поднимаясь и опускаясь, пульсируя скрученными жгутами вен, он жил отдельно, как бы сам по себе.
Заинтересованные неожиданной картиной и подогретые алкоголем шалопаи с любопытством наблюдали, чем все это кончится.
Манида поцокал языком:
– Гадом буду! Если бы я имел такой дрын, тут же укатил бы в Сочи, на Черном море деньгу заколачивать, а не здесь, в этих гребных Бондарях ошивался…
