Аркадий Макаров
Не взывай к справедливости Господа

Глава третья

1

Заводской клуб «Авангард» – название-то какое! – авангард, рядом так и просится поставить слово «пролетариат» – собирал по субботам и воскресеньям всю городскую шушеру на вечера танцев.

Это сейчас вошли в моду дискотеки, рестораны и бары, а тогда были просто вечера танцев, что и было на самом деле.

На небольшом дощатом помосте-подиуме сидели, как всегда, в меру подпитые музыканты и наяривали вовсю модную для того времени «летку-енку».

Танец этот сам по себе чудесен, поэтому, наверное, его сейчас и не танцуют.

Пропустив по стакану-другому дешёвого вермута здесь же, в неряшливом буфете, мужская половина, лениво переминаясь, прицельно поглядывала на противоположный пол.

Как обычно, серьёзных намерений на будущее никто не имел, а всё же было интересно.

Большую привлекательность почему-то имели перестарки, лет по двадцать пять и старше, у которых уже появилось «второе дыхание». Наверное потому, что с ними было гораздо проще: ночлег и выпивка с их стороны гарантированы, а хлопот никаких – отработал своё и – свободен!

Публика топталась разношерстная. От школьниц до разведёнок.

Простота нравов не предусматривала галантного ухаживания: подошёл – пригласил. Пошла – не пошла. Пошла – проплясал, не пошла – отматерил. И – никаких проблем!

Завсегдатаи знали друг друга. Весело подшучивали. Потопывали. Обжимались по углам. Новичкам, случайно заглянувшим на огонёк, было труднее. Они всегда отличались ищущими беспокойными взглядами.

Девушка, заинтересовавшая Кирилла Назарова, была хоть и новенькой, но не такой, держалась свободно и с достоинством. Такую отматерить даже у монтажника не получится.

В заводском клубе тесно и душно. Народ всё больше окраинный, заводской, танцуют без претензий, просто, как умеют.

Обычный субботний вечер. Девушек много, но в глазах Кирилла сегодня стояла только она, в сторонке спокойно посматривая на собравшуюся здесь разнообразную публику. Глубокий узкий вырез платья из тонкого чёрного трикотажа рассекал её грудь надвое, открывая небольшие всхолмия, куда сверкающим ручейком стекала холодная кручёная серебряная нить, перетянутая посередине маленьким узелком.

Ручеёк убегал вниз за самый вырез. Кирилла так и подмывало заглянуть туда в эту обольстительную цезуру.

Маленький, тоже серебряный, паучок крохотными коготками жадно впивался в трикотаж платья чуть выше левого соска.

Всего только на мгновение паучок зашевелился, как у Кирилла сразу опустилось сердце, словно он стоял теперь не в клубе, а опять на высоте, у самого обреза, где ему сегодня пришлось работать, доказывая своё право монтажника-высотника.

То ли от обильного света, то ли от лёгкого возбуждения глаза девушки лучились и блестели в этом удушливом и пропитанном всеми пороками пространстве. На вид ей было лет восемнадцать-двадцать, но в ней уже угадывалась по каким-то необъяснимым признакам женщина. И эта необъяснимая сила более всего влекла к себе молодого парня, затмевая внешнюю привлекательность новенькой.

В те времена девственность была нерушимым щитом нравственности молодого поколения, и не так легко и часто как теперь, девушки расставались с этим атрибутом своей непорочности. Выйти замуж не девушкой, можно потом наплакаться.

Поэтому игра-игрой, но – не балуйся!

Почувствовав на себе возбуждённый взгляд молодого симпатичного парня, девушка дружески улыбнулась, и Кириллу ничего не оставалось, как пригласить её на очередной танец.

Девушка знала толк в музыке и движениях под эту музыку. Положив обе руки Кириллу на плечи, она так пристально смотрела ему в глаза, что от её неотрывного взгляда он становился слабым и послушным до того, что не он, а она его водила в следующем белом метельном вальсе.

Со стороны можно было подумать, что танцуют молодожёны или счастливые любовники, пришедшие на вечер, где спрос и предложение находятся в состоянии устойчивого равновесия.

Своей близостью в ритмичных движениях, она явно провоцировала Кирилла на конфузливые столкновения.

То ли от дешёвого вермута, то ли от вожделенного запаха женской кожи, ему стало так душно, что он, нашептывая какие-то пустяки, стал потихоньку оттеснять девушку к выходу из зала.

Она, угадав его желания, выскользнула в прохладу коридора, игриво увлекая его за собой.

Уже и жетон на одежду, как-то сам собой оказался в его кулаке, и белая шубка из кролика уже пушилась рядом, и Кирилл почувствовал в девушке такую близость, что казалось, знал её ни день и не два, хотя за всё время они не произнесли ни слова.

После духоты и скученности клуба, зимний сверкающий огнями вечер окатил сладкую парочку морозной свежестью.

Куда идти? Они весело переглянулись, и, рассмеявшись, пошли по белому тротуару, беспечно загребая ногами снег, подталкивая друг друга плечами.

Кирилл взял из её рук маленькую сумочку на длинном ремне, так, на всякий случай, чтобы не смогла улизнуть от него, нырнув в первый попавшийся подъезд. Такое с ним уже случалось. Но теперь его девушка была беспечна, и решительные действия спутника её не насторожили.

Накатанную ледяную дорожку на асфальте развеселившийся кавалер никак не мог пропустить и, разбежавшись, ухватил спутницу за плечи с намерением прокатиться по дорожке.

Толкнув её вперёд, он сам опрокинулся в снег, шапка и сумочка полетели туда же.

Подняться на ноги Кириллу никак не удавалось, ноги разъезжались, и он снова падал. Бросив попытки подняться, он лежал, весело поглядывая на склонившуюся к нему раскрасневшуюся девушку.

– Вставай, вставай! – Она дала ему руку в оранжевой варежке.

Кирилл резко потянул свою спутницу на себя, и вот она уже лежит сверху, остужая горячее дыхание на его щеке.

Ну, как тут удержаться от поцелуя?!

Она нехотя освободилась от объятий, встала, отряхиваясь от снега, и подняла свою сумочку и шапку Кирилла.

– На, держи! Не потеряй, там ключи! Хозяйка к сыну уехала, а квартиру мне доверила! – Она снова повесила сумочку ему на плечо и нахлобучила шапку. – Простынешь, а я к тебе в больницу ходить не буду. – Она плеснула ему в лицо горсть сухого колючего снега.

Кириллу было хорошо и зябко, слегка болело от ушиба колено, но это скоро заживёт.

Вермут улетучился так же быстро, как и пришёл, открывая морозную прелесть ночи.

Месяц, тоже молодой и весёлый, лукаво поглядывал со своей звёздной колокольни.

Кирилл по-дружески помахал ему рукой:

– Я – Кирилл! – крикнул он в небо.

– А теперь ты угадай, как меня зовут?

– Кира! – не раздумывая, выкрикнул он, хотя среди его знакомых никаких экзотических имен никогда не встречалось. – Если я Кирилл, то ты, значит, – Кира!

– Считай, что так, но я Дина. А ты вовсе и не Кирилл!

– Да, Кирилл я! Кирилл! Смотри! – Кирилл поднёс к её глазам руку, где на запястье по школьной дурости было татуировано короткое слово – «Кир». – Я не царь персов, но зовут меня точно – Кирилл.

– Ты, правда, меня не знаешь? – недоверчиво спросила она.

– Правда, правда! – он крепко сжал её плечи и немного встряхнул. – Ну, успокойся!

Горячие шары городских фонарей лучились в морозном воздухе и были похожи на раздутые до огромных размеров луговые одуванчики.

Снег под ногами хрустел, искрился, празднично переливался всеми цветами.

Ночь. Зима. Молодость…

Беспечно болтая, Кирилл сразу и не заметил, как они вдруг оказались на старой городской окраине, среди древних, осевших под снегом особняков с дощатыми ставнями, покосившимися заборчиками, с наличниками на окнах.

Светло и тихо, хотя фонари не горели, и большинство окон слепо чернели под заснеженными крышами. Свет, казалось, исходил откуда-то снизу, из-под ног и, поднявшись к небу, растворялся в лунном сиянии.

Возле одного дома Дина остановилась, сняв варежки, стала дуть на пальцы. Холодно. Кирилл накрыл их своими ладонями, как беспокойных птенчиков, и тоже стал осторожно дуть.

Два дыхания, соединившись, превращались в одно маленькое облачко, которое медленно возносилось к небу.

– Вот мы и пришли! – Она нехотя потянулась за своей сумочкой, совсем не скрывая, что ей в этот вечер тоже было хорошо.

В тёмном окне дома, напротив которого они стояли, отражалась ночь и отблески лунного света.

Кирилл, попробовал навязаться ей в гости, оправдываясь тем, что он простыл, и чай теперь его мог бы вылечить.

Неожиданно для Кирилла, она, боязливо оглянувшись на окно, нерешительно сказала: «Пошли, может быть…»

Они нырнули в тень, как в омут, и вынырнули уже на скрипучем крыльце.

Кирилл, задыхаясь, прижал её голову к себе.

– Не спеши! Не спеши! – зачастила она, шаря в сумочке в поисках ключа.

Она вытряхнула женскую мелочевку в ладонь. Нет, ключа не было! Искать и выворачивать сумочку, было бесполезно. Ключ лежал в сугробе там, где его обронили.

– Ищи, ищи! – торопил Кирилл. В его воображении уже радостно мелькали пёстрые картинки не совсем безобидного чаепития.

Дина растеряно развела руками. Нет, ключа не было.

Кирилл мигом скатился с крыльца:

– Пошли искать!

Как бы не так! Кирилл перетряс между пальцев весь снег вокруг той ледяной дорожки. Но тщетно! Разве найдёшь? Маленький ключ в сугробе, что иголка в сене.

Он смущённо развёл руками. Время было позднее, и надо было что-то делать:

– Чего отчаиваться? Ключ от квартиры – ещё не от сердца. У твоей хозяйки ещё один найдётся. Пошли! Я знаю – куда!

Общежитие, где обитал незадачливый провожатый, по выходным дням обычно было полупустым: большинство жильцов разъезжались по сёлам, откуда пополнялась стройка химкомбината, или по родственникам.

Вахтёрши в это золотое время сладко дремали, и провести через турникет девушку не составляло особого труда. Тем более что общежитие мужское, и бабуси, припоминая своё прошлое, на эти забавы смотрели сквозь пальцы. Горсть конфет служила тогда надёжным пропуском. Поэтому Кирилл, не совсем надеясь на успех, предложил девушке этот запасной вариант.

Так и вышло.

Ночёвка на железнодорожном вокзале её устраивала больше, чем холостяцкая постель в незнакомом месте.

На вокзале, кто на тебя обратит внимание. Спи себе спокойно, дорогой человек! Ты в зале ожидания. Ну и ожидай рассвета!

Кириллу самому не раз приходилось пользоваться ненавязчивыми услугами вокзалов. Жёстко спать, но можно.

Махнув рукой на бесполезные поиски ключей, они молча отправились на вокзал.

На вокзале было сыро, зябко и неуютно. Продуваемый со всех сторон зал ожидания освещался скудно, люстры почему-то горели в полнакала.

Слабость освещения, жёсткость эмпэсовских диванов, полусонные, как осенние мухи, ночные пассажиры коротавшие время до своего поезда – всё это нагоняло такую тоску, что Дина, передёрнув плечами, прижалась к своему спутнику, в поисках защиты.

Что делать?

…Через час они уже были в промышленной зоне города, где у Кирилла имелось место в общежитии барачной постройки.

Там, на изрытой котлованами окраине, барак поставили ещё в тридцатых годах, как временное сооружение для завербованных на промышленную стройку рабочих. Но прошло ещё сорок лет, а барак всё стоял и стоит, как стояло и государство его построившее.

2

Дверь в бараке была заперта изнутри на засов, и Кирилл, колотя ногами по дощатой обшивке двери, долго будил вахтёршу.

Старая ведьма, обзывая всякими словами его спутницу, спросила у Кирилла закурить, и после двух-трёх затяжек снова захрапела.

Она была пьяна основательно.

Кирилл брезгливо вытащил из мокрых старческих губ обмусоленный окурок и бросил его в самодельную, из консервной банки, пепельницу.

Дорога в сладкую ночь была открыта.

Но дьявол живёт в мелочах…

Федула! Его сосед по комнате, парень прижимистый и по-бабьи домовитый, за что и получил такую кличку. Он каждые выходные безвылазно сидел в общежитии, женскими заманками не интересовался, пил мало. На все подначки своих товарищей никак не реагировал: посиживал себе в сторонке, похрустывал сахарком, запивая его слабеньким желтоватым чайком из мятого казённого чайника.

Притрагиваться к чифиру, который пили его соседи, он опасался, говорил, что от него будет «сердцебиение». Заваривал чай исключительно травяными настоями, привезёнными из деревни.

При всей своей тупости, Федула был человеком себе на уме. Во взаимоотношения жильцов между собой, которые редко обходились без драк, он не встревал и держался в стороне, хотя по своим данным, в смысле силы, мог бы успокоить любого.

Такие знатоки уголовной этики как Серёга Ухов и Николай Яблочкин, определили бы его масть, как теперь говорят – имидж, – «один на льдине».

Звание «один на льдине» давало Федуле некоторые преимущества: например, если кто брал у него в долг, то отдавал непременно под страхом нарушить уголовные понятия. Одежда и всё его имущество было неприкосновенно, и не потому, что его боялись, а просто из чувства справедливости.

Хотя среди жильцов были совсем другие взаимоотношения. Например, новые туфли Кирилла, которые купила ему мать по случаю окончания школы в первый же день ушли – Сергей Ухов, когда все деньги были пропиты и кормиться стало не на что, не спрашивая новенького жильца, загнал «корочки» тут же Федуле, которому они пришлись в самую пору, хотя немного жали.

Федула за эту обувку кормил всю комнату целую неделю до самой получки.

Попробовал бы тогда Кирилл Назаров утаить от жильцов деньги! В толчок его бы окунули – это точно. Если плывёшь в одной лодке, то греби, как все.

И недавний выпускник средней школы села Бондари грёб, как все…

Брали друг у друга и носили всё, что подходило по размеру, не считаясь с чужой собственностью.

Правда, деньги брать никто не решался, а если и брали взаймы, то редко когда отдавали. Водка решала долговые проблемы.

По сравнению с расхристанной, безалаберной жизнью юного Кирилла Назарова, судьба «старика» Федулы складывалась вполне благополучно.

Выпроставшись из навозной жижи, в которой он барахтался с детства, работая на скотном дворе в захудалом колхозе «Красный Хомут», Федула за большие магарычи, время было такое, выправил себе в сельсовете паспорт, иначе никуда не тронешься, – советское крепостное право не разрешало колхозникам самовольно покидать место жительства.

Во, как было! Не поверишь!

Так вот, получив паспорт и вытерев пучком соломы кирзовые сапоги, он подался в Тамбов, без особого угрызения совести оставив в деревне Красивка одинокую старую мать.

В то время было не так-то просто устроиться на работу, да ещё без прописки.

Потолкавшись по заводским и фабричным отделам кадров он, по совету одного доброго чиновника, пришёл в монтажное управление, где его тут же определили молотобойцем в кузнечное отделение мастерских монтажных заготовок.

Позже, по стечению обстоятельств, к этому берегу прибило и молодого, но довольно разбитного Кирилла Назарова, который, спасаясь от милицейского надзора, устроился учеником слесаря-монтажника по совету юного блатняка Яблона, в миру Коли Яблочкина, кажется ставшего потом киллером по досадному недосмотру его ангела хранителя.

У «старика» Федулы водилась копейка, несмотря на то, что часть своих денег он исправно отсылал матери. На баб и на вино он не тратился, а на еду ему хватало с лихвой, тем более что в рабочей столовой обеды были дешёвые и сытные.

Конечно, и по возрасту и по отношению к жизни среди жильцов рабочего общежития он был белой вороной, но ребята его за это не клевали – опасно было, да и Серёга Ухов говорил: «Пусть живёт!»

С такими качествами характера Федуле у любой русской бабы цены бы не было, а он всё прозябал один на жёсткой солдатской железной койке.

На женщин, баб этих, он был не завистливый, и они, каким-то своим шестым чувством мужика в нём не признавали, сторонились. Выстаивались обочь, шеренгой, поджидая пьяницу и дебошира, который на другой день после свадьбы расквасит в морковь шаловливый носик, что до свадьбы много кое-чего о мужчинах вызнал и вынюхал.

Правда, та лихая шофёрша, что нечаянно зарулила в их барак, приплясывая на спине, звала его покататься, но он, закрыв голову руками, отвернулся к стене, тихо постанывая.

Кирилл видел, как дёргались его, высунувшиеся из-под одеяла жёлтые пятки в мелких трещинках.

– Федула? А, Федула? – щерился на другой день вечный насмешник Серёга. – Чего же ты лепёшки испугался? Она ведь у баб без зубов. Не кусается!

Федула сидел на кровати и, пыхтя, натягивал на себя голубенькие простиранные кальсоны, которые так же являлись предметом насмешек молодых жильцов.

Носить кальсоны даже в сильные морозы молодёжь считала величайшим позором. Предпочитали лучше отморозить себе яйца, чем натягивать эти голубые сопли.

Федула на шутки в свой адрес никогда не обижался, а может, только делал вид, что не обижается.

Он тогда громко сопел, надувая розовые щёки, и часто-часто при этом моргал.

Ребята были безжалостны, и безжалостен был мир, который их окружал, растворяя индивидуальность в общем котле.

Ничего нет страшнее одиночества, его бремя невыносимо, особенно, когда ты молод и неискушён в жизни. Держись за стаю, растворись в стае, исчезни. Ты потеряешь личность, индивидуум, подаренный тебе Богом, но обретёшь защиту стаи.

Кирилл Назаров рано подчинился этому нехитрому правилу, и ему было хорошо. Если случалось – били, и не всегда несправедливо, ему не было страшно, он знал, что назавтра побьют его обидчиков, и так будет всегда.

Федула грёб по жизни один и часто, где-то сбоку течения, что было непонятно стае.

Его не трогали не только потому, что это было сделать не совсем просто, а потому, что он был покладист и простоват. Поэтому Федуле жилось спокойно в этом «логове жутком» – он никому и ничем не был обязан.

Где-то в глубине души Кирилл завидовал ему, его возрасту, бесхитростности и, как казалось тогда Кириллу, его растительной жизни.

Федула пришёл в мир играть самого себя, а Кириллу приходилось всегда разучивать чужие роли: быть наглым и циничным там, где требовались совестливость и милосердие, разыгрывать хвата и оторву, а самому бояться до дрожи в пальцах. Особенно страшно бывало перед дракой и женщиной.

Но он подминал под себя хлюпика, как ему казалось, и труса, и тогда мог, нагло ухмыляясь, идти на кулак или в постель со стареющей нимфеткой. От того и другого его потом тошнило и трясло, но он не мог себе позволить, чтобы кто-то об этом узнал. Потому он даже себе не мог признаться, что втайне завидует Федуле.

Федула был по-настоящему свободным человеком, а Кирилл рабом обстоятельств.

Теперь, спустя много лет, воспоминания не хотят отпускать его и часто вламываются в сон по-бандитски, полуночным кошмаром, и тогда Назаров вскакивает, вопя, с набитым ватным воздухом ртом в тщетной попытке первым успеть ухватить призрак за горло, пока он не повалил тебя. Но в судорожном кулаке только ночь, и ничего больше! И он сидит, ошалело, выкатив глаза, с трудом соображая, что это лишь тяжёлый сон, и в жизни всё невозвратно.

Но это будет потом, а теперь Федула, большой, с тяжёлыми плечами, в голубой линялой майке, предстал перед влюбленной парочкой за странным для мужчины занятием: аккуратно, строчка к строчке, держа щепотью иголку, он зашивал фланелевую рубаху, не потому, что ему нечего было надеть, а потому, что был бережлив и любил во всём порядок.

То ли от неожиданного вторжения гостей, то ли от прелестей подруги своего соседа, он, растерявшись, вонзил иглу в строчку так скоропалительно, что уколол себе палец, и вот он стоял, обалдело обсасывая ужаленный кукиш.

Потом, опомнившись, вдруг засуетился, пододвинул гостье стул, приглашая её к столу.

Кирилл с удивлением взирал на него, так непохож он был на обычного «Федулу».

Дина, нерешительно постояв в дверном проёме, оглядела это неухоженное жилище, коротко вздохнула и стала расстёгивать шубу.

И здесь Федула удивил своего товарища: услужливо взяв из её рук одежду, бережно провёл несколько раз по пушистому меху ладонью, как бы разглаживая несуществующие складки, и осторожно повесил шубу на вбитый в дверной косяк гвоздь.

Гостья присела на стул и молча опустила ладони на сомкнутые колени. Было видно, что её расстроило такое грустное продолжение такого счастливого вечера.

Федула кинулся с прокопченным алюминиевым чайником в коридор, где была общая кухня для всех жильцов.

– Как тебе берлога, а? – смущённо спросил Кирилл.

Она неопределённо пожала плечами, осматривая помещение.

Маленькая, слепящая глаза лампочка свисала на почерневшем от времени электрическом шнуре почти над самым столом, освещая его нищенскую скудность: кусок чёрствого хлеба, несколько гранёных стаканов с характерным, никогда не выветриваемым алкогольным духом, разорванную пачку кускового сахара да мятую консервную банку, седую от табачного пепла, набитую окурками.

По вздёрнутым плечам и красным от холода кистям рук было видно, что девушка основательно продрогла, пока они добирались пешком на эту – как её? – фабрично-заводскую окраину, где сгинула в метельном пьяном чаду ни одна молодость.

…И я там был, и ел, и пил, и по усам стекало…

Но это так, лирическое отступление, вспомнилось, да взгрустнулось…

Федула принёс чайник с водой, опустил в него самодельный кипятильник сделанный из двух запараллеленых бритвенных лезвий – самый необходимый прибор в рабочих общежитиях. Ток, проходя через зазор между лезвиями, кипятит воду с небывалой скоростью. Всё гениальное – просто. Только, упаси Бог, хвататься в это время за чайник! Убьёт. А если не убьёт, то покалечит. Но зато варить чифир таким способом одно удовольствие, да и получается он несравненно гуще и крепче.

От чифира гостья, разумеется, отказалась, но попросила заварить обыкновенный крепкий чай, но только в стакане.

Федула, как поставил чайник на стол, так и остался стоять столбом, впившись белёсыми глазами в чудом попавшую сюда из другого мира королеву, но если и не королеву, то принцессу – это точно.

Кирилл машинально посмотрел туда, куда был направлен возбуждённый взгляд его соседа. Там, на высокой шее девушки, чуть выше серебряной струйки, бился голубоватый родничок жизни. Казалось, что тонкая матовая кожа вот-вот порвётся от этих толчков, выпуская саму жизнь наружу, как птенца из клетки.

Кирилл ткнул Федулу в бок, показывая глазами на стул, мол, чего глазеть, садись!

Но тот, не глядя сел бочком на краешек стула, всё так же продолжая пожирать глазами гостью.

– Вы работайте, или учитесь? – с хрипотцой в горле спросил он чаровницу.

– Учёба – это тоже работа, – улыбнулась она ему.

– А, где же Вы, если не секрет, проходите учёбу? – по-своему стараясь быть, как можно учтивее, в «светском» духе продолжал он.

Кириллу стало невмоготу от этих словесных ухищрений своего напарника и он, не выдержав, нашарил под столом его ногу и с силой нажал.

Но тот даже не поморщился.

– Где я учусь? – Дина задумчиво постучала пальцами по столешнице, выбивая какой-то музыкальный такт. – В музыкальном училище, где ж ещё! – Она продолжала разговор так, будто пришла в гости к своим сокурсникам, а не в рабочую общагу, где откровенность всегда осмеивалась, где хозяином был кулак, а законом – лес дремучий. Здесь девушка могла показаться простоватой и по-детски доверчивой, что никак не вязалось с её интеллигентной внешностью.

– Моя специальность – скрипка, – продолжала она, – вы знаете, сволочной инструмент! С детства он со мной нянькается, а я никак не вырасту. Ноту «ля» только осилила. Весь день пиликаешь, словно машину плечом толкаешь. Мозоли на пальцах, как от лопаты! – Она раскрыла ладонь, показывая красные огрубевшие подушечки изящных пальчиков.

От восхищения Кирилл даже вспомнил – где-то услышанное:

– Ему чего-нибудь хотелось, а он скрипачку полюбил!

– Не скрипачку, а циркачку!

– Так его! Так! – радостно гыгыкнул Федула.

Кирилл смущённо всей пятернёй утёр вспотевшее лицо.

Господи, кто только не был здесь, в обрыдлой конуре: и маляры-штукатуры, и продавщицы с поварихами, (особенно много было продавщиц), и бетонщицы с крановщицами, однажды здесь раздавала свою любовь прямо на скрипучих половицах даже шофёрша, ловко, как на просёлочной дороге!

В барачном общежитии по собственной и не по собственной вине были всякие, но чтобы скрипачка – никогда! Кирилл с недоверием смотрел на девушку.

Рядом на кровати лежала гитара одного «бойца», Серёги, за которую он, как только выпьет первый стакан, за неё родную и хватался. Если гитары в тот момент под рукой не было, то хватался за нож, тогда срочно надо было наливать ему второй, чтобы он сразу не опомнился.

Весь блатной репертуар и вся уголовная романтика проходила под аранжировку этой гитары. Мастер был Серёга на такие песни, от которых у его собутыльников томительно-сладко замирало сердце, и холодок пробегал между лопаток.

За это ему прощалась любая дурь. Что не говори, а в поэзии преступного мира, есть, есть своя прелесть!

– А как насчёт гитары? – опомнился Кирилл и протянул гостье грифом вперёд, на котором фатовато красовался голубой бант, вещий инструмент.

– Ну, на гитаре я не очень, особенно на семиструнной, у нас на курсе всё больше – шестиструнные… Мы на них классику исполняем.

В её руках с помятой талией и облупленным грифом гитара бывшего блатняка Серёги мгновенно преобразилась. Она слегка постанывала под быстрыми пальцами ночной гостьи, когда та стала её настраивать.

– Нет, – протянула она Кириллу инструмент, – эту гитару можно использовать только в качестве табуретки. Нет, не могу!

Кириллу так хотелось похвастаться перед Федулой своей новой знакомой, что он, умоляюще встав на колени, попросил её сыграть что-нибудь, не важно что, но прозвенеть по струнам.

Он, никогда не бравший в руки ни один музыкальный инструмент, обожал музыку и всегда завидовал Серёге или Яблону, что у них так ловко ходят пальцы по струнам – и гитара отзывается, как девушка под ласками.

– Ну, хорошо, хорошо! – девушка прижала к груди гитару и слегка пробежала пальцами по струнам.

Нет, пальцы у неё бегали по струнам не как у его друзей, с отмашкой, а как-то полукругом, слегка касаясь подушечками струн.

«Пальцы ходят твои в полукруг…» – невзначай вспомнилось прочитанное в детстве.

Гитара, немного всплакнув, запела. Запела, как пьяная баба в застолье, протяжно и сквозь слёзы.

О чём она пела и плакала, Кириллу было всё равно, но сердце его застонало. Ему вспомнилась родная деревня, шум берёзы перед домом и утопающая в белой черёмухе улица, мать, которой неожиданно не стало на свете. Ушла, так и не попрощалась Детские годы, – как приснились… И вот теперь снова всплыли из памяти…

Кирилл впервые слышал гитару без словесного сопровождения, оказывается, можно было – и так!

Гитара, как бы разговаривала сама, сама что-то вспоминала и грустила по воспоминаниям – она жила.

Федула, и тот сидел с отвисшей челюстью, смахивая рукавом пот с лица.

Так у них в общежитии ещё никто не играл.

Но Кириллу по-настоящему стало не по себе, когда гостья, сделав над струнами пальцами полукруг в воздухе, запела низким голосом слова неслыханного никогда Кириллом романса, а может, это вовсе был не романс, а просто слова какого-нибудь барда.

Позже по настойчивой просьбе Кирилла она не раз исполняла эту песню и под скрипку. Вот потому Кирилл и запомнил эти слова на всю жизнь:

 
«Отпусти эту песню, не трогай,
Не коверкай живые слова.
Видишь – месяц стоит над дорогой.
Слышишь – тянется к звёздам трава.
Отними беспокойные руки
От неверно настроенных струн…
По надеждам моим и по мукам
След упавшей звезды полоснул.
Пролетела звезда и потухла —
Искра Божья у самого лба.
Только вздрогнуло чуткое ухо,
Только вскрикнула птицей судьба.
Сердце рвётся к родному порогу.
Долгой думой больна голова…
Пусть он встретится, месяц, с дорогой,
Но до звёзд не достанет трава».
 

Грустные, обречённые слова этой песни, горькой волной прокатились через рабочего парня монтажной бригады Кирилла Назарова, смывая с его сердца всю гнусь последнего времени: пьянство, беспутные похождения, непотребное отношение к женскому полу, такому слабому, и такому лукавому в своей слабости.

Девушка пела, а перед Кириллом извивалась белая от луны дорога, раздвигая влажное разнотравье луга, расчищая дорогу к его дому, облитому ночным светом, старому, с покосившемся плетнём и чёрными, пустыми под луной окнами.

Вспомнилось недавнее детство, – мама! мама! вспомнились надежды, которым не дано было исполниться. И такая жуть его охватила, что Кирилл, не выдержав, вышел в холодный коридор.

Прислонившись лбом к ледяному стеклу, он долго всматривался в ночь, но кроме отражения огонька своей сигареты там ничего не увидел.

Тяжёлая ладонь Федулы не сразу вернула его в реальность. Крепко сжав ему плечо, он хрипло сказал: «Пойдём к малярам спать!»

Возмущённый Кирилл было дёрнулся обратно в комнату, соображая наиболее приемлемый вариант: «Надо куда-то Федулу сопроводить. Не ночевать же им втроём в одной комнате». Но резкий и короткий удар в печень перегнул недавнего счастливца пополам.

Кирилл, скрючившись, сразу присел, с усилием заглатывая воздух.

Федула – молотобоец, и рука его была хорошо поставлена на удар. От горячего металла и тяжёлой кувалды она потеряла всяческую чувствительность.

Ткнув Кирилла ещё раз в поясницу, он разогнул его и бережно повёл в соседнюю пустующую комнату.

По своей оплошности Кирилл совсем забыл, что комната маляров-штукатуров была свободной, и там он вполне мог бы остаться с ночной гостьей, без Федулы.

Но теперь, при таком обороте, с Федулой было лучше не спорить, и он покорно пошёл за ним.

Жалобно скрипнула пружина железной сиротской койки, с готовностью принимая молодого парня в свои объятья.

Спокойно спать Кириллу в эту ночь не пришлось, близость женского тела, вот здесь, рядом, через стенку, не давала покоя. Внутренним зрением ему всю ночь виделось, как его гостья лежит, по-кошачьи выгнув спинку, в сладкой девичьей истоме.

Утро было серым и пасмурным. В три этажа матеря Федулу, Кирилл, ещё как следует не протерев глаза, сунулся в свою комнату.

Но там вечерней сказки уже не было.

Фея улетела, не оставив после себя никакого следа, кроме тонкого аромата летучих духов.

Постель была заправлена, комната проветрена. Всё – оставалось на свои местах.

Позже, днём, в надежде отыскать её дом, Кирилл перебаламутил всех собак на западной окраине города, где они вчера с ней кружили, но это оказалось пустой затеей. Выходной день пропал на поиски.

Дома, все как один, были похожи на тот, в котором жила его вчерашняя знакомая.

Ощущая на себе осторожные и неодобрительные взгляды местных жителей, к которым он, стучась, приставал с вопросами, ему ничего не оставалось, как вовремя покинуть тихую окраину, иначе он непременно бы налетел на чей-нибудь решительный кулак.

Пришлось возвращаться обратно в барак.

Федула как-то нехорошо усмехнулся, глядя на поскучневшего напарника, но вчерашней темы не затрагивал.