Аркадий Гайдар
Всадники неприступных гор

Я насторожился.

– Да, да, – с внезапной резкостью опять продолжал он. – Все разломали, натравили массы: бери, мол, грабь. А теперь видите, к чему привели… Тигр, попробовавший крови, яблоками питаться не станет! Так и тут. Грабить чужого больше нечего. Все разграблено, так теперь друг на друга зубы точат. Было ли раньше воровство? Не отрицаю. Но тогда воровал кто? Вор, профессионал, а теперь – самый спокойный человек нет-нет да и подумает: а нельзя ли мне моего соседа нагреть? Да, да… Вы не перебивайте, молодой человек, я старше вас! И не смотрите подозрительно, я не боюсь. Я привык уже. Меня в свое время таскали и в ЧК, и в ГПУ, и я прямо говорю: ненавижу, но бессилен. Контрреволюционер, но ничего не могу. Стар и слаб. А был бы молод, сделал бы все, что можно, в защиту порядка и чести… Князь Оссовецкий, – меняя голос, отрекомендовался он. – И заметьте, не бывший, как это теперь пишут многие прохвосты, пристроившиеся на службу, а настоящий. Каким родился, таким и умру. Я и сам мог бы, но не хочу. Я старый коннозаводчик, специалист. Меня приглашали в ваш Наркомзем, но я не пошел – там сидят дворовые моего деда, и я сказал: нет, я беден, но я горд.

Приступ кашля, охвативший его, был так силен, что он согнулся, и его дырявая шляпа закачалась, зияя прорехами. Потом он молча повернулся и, не глядя на меня, уставился в окно.

Над пустыней начиналась песчаная буря. И ветер, вздыбливая пески, выл на луну, как дворовая собака воет протяжно на чью-то смерть.

Я вернулся в вагон. Николай спал, опустив нечаянно руку на плечо Риты. На всякий случай руку Николая с плеча Риты я убрал. Я лег рядом и, засыпая, представил себе заросший мхом замок, опускающийся мост, оборванные цепи и у ворот привратника в железных рыцарских доспехах, на которых ржавчины больше, чем металла. Стоит он и гордо сторожит вход в развалины, не подозревая того, что никто не собирается нападать на них, ибо никому, кроме его самого, старая плесень не нужна, не дорога и никчемна.

В Бухаре мы познакомились случайно с Махмудом Мурадзиновым, и он пригласил нас к себе к обеду. Махмуд был торговец шелками и коврами. Он был приветлив, хитер и пронырлив. По его косым, блестящим глазам никогда нельзя было понять, говорит ли он искренне или лжет.

У Махмуда все наполовину. Он набросил цветной халат и ходил по базару в каком-то старомодном сюртуке, но чалмы с головы не снял. Дома у него наряду с разостланными на полу коврами, стояли стулья. Но стола не было, и потому стулья казались бессмысленными и неоправданными. Его жены и дочь выходили к обеду, но разговаривать с нами не смели.

Говорил он по-русски хорошо, хотя и не особенно быстро:

– Садитесь, садитесь, пожалуйста Гассан, давай стулья.

Гассан – детина лет двадцати – выдвинул стулья на середину комнаты. Мы сели, но почувствовали себя крайне неудобно, ибо похожи были на пациентов, усевшихся для докторского осмотра. Рита запротестовала первою и, убравшись со стула, уселась на ковер. Я тоже. И только Николай, считавший почему-то, что, отказавшись от столь любезно предложенных хозяином стульев, он обидит его, долго еще дураком сидел в одиночестве посреди комнаты.

– Рассказывайте, пожалуйста, – то и дело просил нас хозяин. – Сейчас женщины окончат готовить обед. Рассказывайте, будьте так любезны!

Я, собственно говоря, не знал, о чем рассказывать. Начал о Москве, – он слушал внимательно. Вопросов он не задавал, и потому крайне трудно было угадать, что его больше всего интересует. Я заговорил о политике Советской власти в области национальных вопросов, надеясь вызвать его на беседу. Но он молчал и слушал, одобрительно покачивая головой. Тогда наконец я решил козырнуть, задев его за больное место всех купцов, и заговорил о налогах.

Но Махмуд все слушал и одобрительно покачивал головой, как бы в одинаковой степени одобряя все мероприятия и в области национальной, и в области налоговой политики, и вообще во всем.

Меня выручила Рита.

– Скажите, пожалуйста, сколько у вас жен? – бесцеремонно спросила она.

Махмуд изобразил на своем сухом лице приятную улыбку и ответил, чуть наклонив голову:

– Две. Они сейчас придут.

– А почему так мало? – спросила Рита.

– Больше не нужно. Дорого стоят, да и зачем мне больше? У вас сколько мужей есть? – в свою очередь хитро спросил он.

– Один, – ответила Рита, слегка покраснев. – Конечно, один, Махмуд.

– Зачем так мало? – вежливо спросил он и еще хитрее улыбнулся. – У вас теперь, говорят, даже такой закон вышел, что можно сколько хочешь жен и сколько хочешь мужей.

Рита стала с ним спорить, доказывая, что такого глупого закона нет. Он делал вид, что соглашается, но, по-видимому, верил ей мало.

Между тем Николай, не отрывая глаз, молча посматривал на соседнюю комнату, отдаленную широкими занавесками. Занавески иногда чуть-чуть колыхались, и за ними слышался сдержанный шепот. Потом они распахнулись, и разом в комнату вошли три женщины. Они были без паранджи и без чадры, но, очевидно, еще только недавно расстались с ними, потому что головы держали чуть-чуть склоненными и глаза опущенными вниз.

Стали обедать. Ели какой-то суп, в котором бараньего жира было больше, чем всего остального, потом подали плов – рис с бараниной, с кусочками моркови и изюмом.

Николай не сводил глаз с дочери Махмуда – Фатимы. Она почти ничего не ела и за все время ни разу не посмотрела ни на кого из нас, кроме Риты. За Ритой она наблюдала пристально, всматриваясь в каждую черточку лица и каждый жест, как бы стараясь запомнить его.

Николай подталкивал меня локтем, восхищаясь смуглым лицом девушки, но мне оно не особенно нравилось, и я старался больше насчет плова.

Кончив обедать, мы встали, поблагодарили и пожали руку хозяина. Николай подошел к девушке и, поклонившись, протянул ей руку тоже. Она вскинула на него испуганные глаза, отступила на шаг и вопросительно посмотрела на отца. Тот был, по-видимому, недоволен ее порывистостью; он резко сказал ей что-то по-своему! Тогда она покорно подошла и сама подала руку Николаю. Вышло как-то неловко.

После обеда вино немного развязало язык Махмуду.

– Скажите, пожалуйста, – подумав, спросил он, – какая республика самая главная в России?

– То есть в Союзе, – поправил его я. – Главных нет. Все одинаковые и на равных правах.

Ответ пришелся, по-видимому, по вкусу, он прищелкнул языком и сказал:

– Я же так тоже думаю, что на равных.

В это время Рита в углу расспрашивала о чем-то Фатиму. Та стояла перед ней, как провинившаяся, и что-то отвечала шепотом. Но Махмуду это, очевидно, не особенно понравилось. Он опять сказал ей что-то и, улыбнувшись, пояснил нам:

– Простите, пожалуйста, она выйдет по хозяйству на минутку.

Но девушка больше так и не вернулась. Потом мы распрощались и ушли.

В красной чайхане нам сказал узбек заведующий:

– Вы были уже у него? Он всегда зовет к себе людей, которые из Москвы, и расспрашивает, расспрашивает. Он очень умен. Он бывший курбаш и командовал басмачами. Он улыбается, но он хитрый, очень хитрый. Он ведет большую работу по разложению басмачества. Потому что видит, как возрождается наш край… Он почти забросил торговлю и читает по складам политграмоту. Но ему трудно сразу переломать себя во всем, потому что он уже стар.

– О чем ты говорила с его дочерью? – спросил я вечером Риту.

– Почти что ни о чем. Я не успела. Я спросила только ее, как ей нравится больше: в чадре или без чадры?

– А она?

– Она ответила, что в чадре, потому что без чадры страшно.

По энциклопедическому словарю выходило, что есть город Асхабад, что значит в переводе на русский язык «Сад любви». Живут там текинцы и туркмены и управляет ими генерал-губернатор.

Но соврал бессовестно старый, затрепанный словарь! Никакого такого Асхабада^[2] и нет вовсе, а есть Полторацк – в память расстрелянного комиссара. Никакого генерал-губернаторства нет, а есть Туркменская Советская Республика. А что касается садов, так, правда, в Полторацке их много. Но ни в одном из них никакой любви мы не видели, потому что на этот счет за садами строго смотрят поставленные милиционеры.

В Асхабад мы приехали с двумя рублями денег, небольшим непроданным еще чемоданом и большим неукраденным еще одеялом. Вещи сдали на хранение, благо за эту услугу денег вперед не берут, а сами отправились в город.

Я рассчитывал зайти в редакцию, дать пару очерков, фельетонов или рассказов, в общем, все равно что-только бы заплатили несколько рублей.

Но в редакции я наткнулся на запертую дверь, возле которой щелкающая семечки сторожиха объяснила мне, что сегодня начался мусульманский праздник ураза-байрам и никого в редакции нет и не будет три дня подряд.

«Здравствуйте! Начинается!» – подумал я.

Приближался вечер, а ночевать было негде. Мы случайно наткнулись на проломанную каменную стену; пробрались в отверстие. За стеной – глухой сад. В глубине сада какие-то развалины. Мы выбрали закоулок поглуше – комнату без пола и с крышей, до половины снесенной прочь. Натаскали охапку мягкой душистой травы, завалили вход в наше логово какими-то чугунными скамейками, укрылись плащами и легли спать.

– Рита! – спросил Николай, дотрагиваясь до ее теплой руки. – Тебе не страшно?

– Нет, – ответила Рита, – мне не страшно, мне хорошо.

– Рита! – спросил я, укутывая ее крепче полой плаща. – Тебе не холодно?

– Нет, – ответила Рита, – мне не холодно, мне хорошо. – И рассмеялась.

– Ты чего?

– Так. Теперь мы совсем бесприютные и беспризорные. Я никогда еще не ночевала в развалинах. Но я ночевала однажды на крыше вагона, потому что в вагоне ночью лезли ко мне солдаты.

– Кто? Красные?

– Да.

– Неправда. Красные не могли лезть, ты выдумываешь. – возмутился Николай.

– Могли, сколько угодно, – сказал я. – Поверь мне, я был больше тебя там и знаю лучше тебя.

Но он не хочет сдаваться и вставляет напоследок:

– Если это правда, что они лезли к беззащитной женщине, то это были, очевидно, отборные негодяи и бывшие дезертиры, которых вовремя позабыли расстрелять.

Суждения Николая отличаются красочностью и категоричностью, а его система делать выводы всегда ставит меня в тупик, и я говорю:

– Смотри проще.

– Гайдар! – шепчет мне на ухо возмущенная Рита. – И ты тоже раньше смотрел проще?

И я отвечаю:

– Да, смотрел.

Но Рита прижимается ко мне и горячо шепчет:

– Ты врешь, ты непременно врешь. Я не верю, чтобы ты был такой.

И кладет мне голову на свое любимое место – на правую сторону моей груди.

Николай лежит молча. Ему что-то не спится, и он окликает меня.

– Ну?

– Знаешь, что? По-моему, ты все-таки… все-таки… очень беспринципный человек!

– Может быть. А ты?

– Я-то? – Он смеется. – У меня есть основные положения, которым я не изменяю никогда. В этом отношении я – рыцарь.

– Например?

– Ну, мало ли что… Например, ты… что бы вокруг тебя, да и вообще, ни делалось скверного, всему и всегда ты находишь оправдание. Это нечестно, по-моему.

– Не оправдания, а объяснения, – закрывая глаза, поправляю я.

Минута, другая. Засыпаем. В просвете сломанной крыши пробивается зеленый луч и падает на синие волосы Риты. Рита улыбается. Рита спит. Рите снится сон, которого я не вижу…

Проснулись мы рано. Стояло яркое солнечное утро. От промытой росой травы поднимался теплый ароматный пар. Было тихо в заброшенном саду. Где-то невдалеке журчала вода: в углу сада находился фонтанный бассейн, заросший мхом.

Умывшись из бассейна светлой, холодной водой, мы выбрались через пролом на обсаженную деревьями улицу и пошли бродить по незнакомому городу. Зашли на базар, купили чурек – круглую пышную лепешку фунта на два с половиной, купили колбасы и направились в грязную базарную чайхану, одну из тех, в которых целый чайник жидкого зеленого напитка подают за семь копеек. И пока старый текинец возился возле огромного пятиведерного самовара, вытирая полой своего халата предназначенные для нас чашки, Николай достал нож и крупными ломтями нарезал колбасу.

Старик тащил уже нам поднос с посудой и чайником, но, не дойдя до стола, внезапно остановился, едва не выронил посуду и, перекривив осунувшееся лицо, закричал нам:

– Эйэ, ялдаш, нельзя!.. Э-э, нельзя!.. – А сам указывал на наш стол.

И мы сразу же поняли, что это аппетитные ломти колбасы привели почтенного старца в столь яростное негодование.

– Эх, мы! – сказал я Николаю, поспешно упрятывая колбасу в карман. – И как это мы не сообразили раньше?

Старик сунул нам прибор на стол и ушел, вспоминая имя Аллаха и отплевываясь.

Но мы все-таки перехитрили его. Мы сидели в пустом темном углу, и я под столом передавал Рите и Николаю куски. Ребята заталкивали их в середину хлебного мякиша и потом, чуть не давясь от смеха, принимались есть набитый запретной начинкой чурек.

Пошли за город. За городом – холмы, на холмах – народ. Праздник, гулянье…

Узбеки Самарканда по большей части низкорослы и полны. Одеты они в засаленные ватные халаты с рукавами, на целую четверть спускающимися ниже пальцев. На головах тюрбаны, на ногах туфли. Здесь же туркмены носят халаты тонкие, красные, туго перетянутые узенькими поясами; на головах огромные черные папахи, густо свисающие кудрявой овечьей шерстью.

Я взял одну из таких папах и ужаснулся. По-моему, она весила никак не меньше трех-четырех фунтов.

Видели и здешних женщин. Опять-таки ничего похожего на Узбекистан. Лица монгольского типа – открытые, на голове словно круглая камилавка, на камилавку натянут рукав яркого цветного халата; другой рукав без толку мотается по спине. На руках медные браслеты, длиной от кисти до локтя; груди в медных блестящих полушариях, как у мифических амазонок; по лбу тянутся золотые монеты, спускающиеся по обеим сторонам лица; на ногах деревянная обувь, разрисованная металлическими гвоздями; высокие, выше московских, каблуки. Проходили мимо армянки в накидках и персиянки в черных шелковых покрывалах, похожие на строгих католических монахинь.

Мы забрались на холмы. Внизу была долина, а невдалеке начиналась цепь гор. На горах были видны белые пятна нерастаявшего снега. Там за вершинами, в нескольких километрах отсюда, чужая сторона, чужой край – Персия!

Спустились в сухую песчаную лощину. Было интересно идти по извивающемуся и завивающемуся руслу высохшего ручья, ибо из-за отвесных кручин обрывов ничего, кроме палящего солнца, – будь оно проклято! – не было видно и нельзя было определить, куда выйдешь.

– Смотри! – крикнула Рита, отскакивая. – Смотри, змея! Мы остановились. Поперек дороги, извиваясь черной лентой, ползла полуторааршинная гадюка. Николай поднял большой камень и швырнул в нее, но промахнулся, и змея, засверкав стальной чешуей, шмыгнула вперед. Но Николай и Рита пришли в неописуемый азарт: на берегу, поднимая камни, они неслись за ускользающей змеей до тех пор, пока в голову ей не попал тяжелый булыжник; она остановилась, закорчилась и зашипела. Долго еще они швыряли в нее камни, и, только когда она совсем перестала шевелиться, подошли поближе.

– Я возьму ее в руки, – сказала Рита.

– Гадость всякую! – возмутился Николай.

– Ничего не гадость. Смотри, мы, кажется, всю ее разбили огромными кирпичинами, а на ней ни одной кровинки, ни царапины! Она вся – как из стали. – Рита потрогала змею тросточкой, потом хотела прикоснуться пальцем, но не решилась.

– Смотри-ка, а ведь она еще жива!

– Не может быть! – возразил Николай. – Я напоследок бросил ей на башку десятифунтовую глыбу.

Но змея была жива. Мы сели на уступ и закурили. Змея пошевелилась, потом медленно, точно просыпаясь от глубокого сна, изогнулась и тихонько, как больной, шатающийся от слабости, поползла дальше.

Николай и Рита посмотрели друг на друга, но ни одного камня, ни одного куска глины вдогонку ей не бросили. Тогда я встал и одним рывком острого охотничьего ножа отсек гадюке голову.

Крик негодования и бешенства сорвался с уст Риты.

– Как ты смел! – крикнула она мне. – Кто тебе позволил?…

– Мы здесь будем отдыхать на лужайке, и я не хочу, чтобы рядом с нами ползала змея, обозленная тем, что ее не добили до смерти. И потом… чего это вы с Николаем не кипятились, когда сами три минуты назад добивали ее камнями?

– Да, но она выжила все-таки! Она страшно цеплялась за жизнь, и можно было бы оставить, – чуть-чуть смущенно заступился за Риту Николай. – Ты знаешь, существовал обычай, что преступнику, сорвавшемуся с петли, даровали жизнь.

– Глупый обычай, – ответил я. – Или не надо начинать, или, если уж есть за что, то пусть он сорвется десять раз, а на одиннадцатый все-таки должен быть повешен. При чем здесь случай и при чем здесь романтика?

Спали опять там же. Ночью разбудил внезапный шум. Где-то близко разговаривали. И мы решили, что это какие-нибудь бездомные бродяги ищут ночлега.

– Пусть идут. И им места хватит, – сказал я. – А кроме того, вход в нашу берлогу завален, и вряд ли они в темноте полезут сюда.

Мы уже стали было задремывать снова, но вдруг в темноте развалин мелькнул свет электрического фонаря.

– Это не бездомные, это милицейский обход, – шепнул я. – Давайте молчать, может быть, они не заметят.

– Нет никого, – громко сказал кто-то. – А там нечего и смотреть, там все завалено садовыми скамейками.

– Давай, полезай все-таки.

Кто-то полез, но плохо наваленные скамьи с грохотом полетели вниз. Послышались громкие ругательства. Потом снова вспыхнул огонек фонарика, и, прорвавшись в образовавшийся проход, узенький желтый луч нащупал нас.

– Ага, – послышался торжествующе-злорадный голос. – Трое даже и одна баба. Демченко, сюда!

В темноте щелкнул повертываемый барабан нагана. Я чувствовал, что рука Риты чуть-чуть дрожит и что Колька собирается открыть бешеную словесную атаку.

– Спокойней и ни слова. Вы все испортите. Разговариваю только я.

– Давай, давай, не канителься. Выходи! – послышалось категорическое приказание. – А если кто бежать, враз пулю.

Нам посветили. Мы выбрались и, нащупываемые светом фонарика, остановились, не видя никого.

– Вы что здесь делали? – спросил старший обхода.

– Спали, – спокойно ответил я. – Куда теперь нужно идти?

– Что это за место нашли для спанья? Марш в отделение!

Я улыбнулся. Я умышленно не вступал в пререкания, ибо знал, что через двадцать – тридцать минут нас отпустят. Старший обхода был чуть-чуть смущен тем, что мы были спокойны, и даже насмешливо посматривали на него. Он сразу сбавил тон и сказал уже вежливей:

– Идите за нами, сейчас разберемся.

Но тут случилось то, чего я больше всего опасался. Один из агентов навел на лицо Риты свет и сказал своему товарищу, усмехаясь:

– Проститутка, да еще какая… Фью! – И прежде, чем я успел что-либо предпринять, Николай, сорвавшись с места, со всего размаха ударил по лицу говорившего. Фонарь упал к ногам и потух. Я бросился к Рите. Николаю крепко скрутили руки. Я плюнул с досады и молча позволил закрутить себе. Рите руки не связывали. И под конвоем четырех настороженных человек, опустивших наганы к земле, мы тронулись по темным улицам.

– Сволочи, меня кто-то в драке по губам саданул, и идет кровь, – сплевывая, сказал Николай.

– Ей-богу, мало тебе, – пробормотал я откровенно. – И на кой черт это твое ненужное рыцарское заступничество? Кто тебя просил о нем?

– Сумасшедший ты какой-то! – прошептала ему Рита. – Ну, что от меня убавилось, когда они назвали меня?… Чудак, право!

И она достала платок и осторожно вытерла его запекшиеся губы.

В отделении милиции мы пробыли до утра. Утром нас допрашивал старший милиционер. Потребовал предъявить документы и был весьма озадачен, когда прочитал в моих, что «предъявитель сего есть действительно собственный корреспондент газеты „Звезда“, специальный корреспондент газеты „Смычка“» и т. д.

Он почесал голову и сказал, недоумевая:

– Так вы, значит, вроде как рабкор. Скажите, пожалуйста, как же это вам не стыдно по таким местам ночевать?

– Видите ли, товарищ, – объяснил ему я, – наше такое дело. И ночевали мы там потому, что это нужно было для впечатлений. В гостинице что? В гостинице все одно и то же. А тут можно наткнуться на что-нибудь интересное.

Он недоверчиво посмотрел на меня, потом покачал головой:

– Это, значит, чтобы описывать все, надо по чужим садам ночевать? Да чего же там интересного-то?

– Как чего? Мало ли чего! Ну, вот, например, вчерашний обход. Ведь это же тема для целого рассказа!

– Гм, – откашлялся он. И, нахмурив брови, обмакнул перо в чернильницу. – И это вы всегда таким образом эту самую тему ищете?

– Всегда! – с азартом ответил я. – Мы спим на вокзалах, бываем в грязных чайханах, ездим в трюме пароходов и шатаемся по разным глухим закоулкам.

Он посмотрел еще раз на меня и, по-видимому, убежденный горячностью моих доводов, сказал с сожалением:

– Так то ж собачья эта у вас служба! А я думаю, как возьму газеты, и откуда это они все описывают? – Но тут он хитро сощурил глаза и, мотнув головою на Николая, сидящего с Ритой поодаль, спросил меня:

– А это он что, тоже для темы милиционера вчера… съездил?

Я объяснил тогда, как было дело, причем, снизив голос, соврал, что этот человек – известный поэт, то есть пишет стихи, и что он уж от роду такой – чуть тронутый. Что его абсолютно нельзя раздражать, ибо тогда он будет бросаться на людей до тех пор, пока его не увезут в психиатрическую лечебницу.

Милиционер молча выслушал, потом опять почесал рукой затылок и сказал авторитетно:

– Да, конечно, уж если поэт… Это все такой народ. – И он махнул рукой. – Ото я читал в газете – один повесился в Москве недавно.

– Конечно, повесился, – подтвердил я. – Да что там один, они дюжинами скоро вешаться будут, потому что народ все неуравновешенный, разве только один Маяковский… Вы про Маяковского слыхали, товарищ?

– Про какого?

– Про Маяковского, говорю.

– Нет, – сказал он, подумав. – Как будто знакомая фамилия, а точно сказать не могу.

Мне понравился этот спокойный, флегматичный милиционер. Нас скоро отпустили, но на Николая составили все-таки протокол и взяли с него обязательство уплатить 25 рублей штрафа по приезде на место постоянного жительства.

Жили мы в этом городе, как птицы небесные. Днем до одури бродили, валялись на солнце, по крутым холмам возле города. Иногда днем я или Николай уходили в редакцию, писали очерки, фельетоны, брали трехрублевые авансы в счет гонорара, а гонорар самый мы оставляли для покупки билетов на дальнейший путь.

Ночевать мы ухитрялись так: станция там маленькая, не узловая. Последний поезд уходит в десять вечера, после чего со станции выметают всю публику, а потом впускают человек двадцать – тридцать, тех, кто в целях экономии доехал сюда бесплацкартным товаро-пассажирским поездом, чтобы уже здесь сесть на проходящий дальше плацкартный.

Тогда я отправлялся к агенту, показывал корреспондентское удостоверение и говорил, что в городе свободных номеров нет, а ехать нам дальше только завтра. Агент давал записку на одну ночь. Агенты дежурили посменно. Их было семь человек, и семь раз, семь ночей я получал разрешение; но на восьмой раз я увидел дежурившего в первую ночь…

В маленьком полутемном вокзальном помещении мы и встретились тогда с человеком, которого прозвали «третий год».

Дело было так. Мы лежали на каменном полу возле стола и собирались засыпать, когда вдруг чей-то огромный дырявый башмак очутился на кончике скамейки над моей головой и надо мной мелькнуло черное, заросшее лохматой щетиной лицо человека, бесцеремонно забравшегося спать на стол.

– Эй, эй, дядя, пошел со стола! – закричал сонный красноармеец железнодорожной охраны. – И откуда ты взялся здесь?

Но ввиду того, что человек не обращал никакого внимания на окрик, красноармеец подошел к нам и, не имея возможности добраться до стола, снял винтовку и легонько потолкал прикладом развалившегося незнакомца. Тот приподнял голову и сказал негодующе:

– Прошу не прерывать отдых уставшего человека.

– Дай-ка документы!

Человек порылся, вынул засаленную бумагу и подал.

– Какого года рождения? – удивленно протянул красноармеец, прочитав бумагу.

– 1903-го, – ответил тот. – Там, кажется, написано, товарищ.

– Третьего года! Ну и ну! – покачал головой охранник. – Да тебе, милый, меньше трех десятков никак дать нельзя! Ну и дядя! – И, возвращая документы, он спросил уже с любопытством. – Да ты хоть какой губернии будешь?

– Прошу не задавать мне вопросов, не относящихся к исполнению вами прямых ваших обязанностей! – гордо ответил тот и, спокойно повернувшись, улегся спать.

С того раза мы встречались здесь с ним каждый вечер. Мы познакомились.

– Некопаров, – отрекомендовался он нам. – Артист вообще, но в данную минуту вследствие людской малопорядочности принужден был силою обстоятельств поступить на презренную службу в качестве счетовода при железнодорожном управлении.

Он был в рваных огромных ботинках, в затрепанных донельзя брюках, предательски расползающихся на коленках, в старой, замасленной пижаме, а на его огромной всклоченной голове лихо сидела чуть державшаяся на затылке панама.

Костюм его был замечателен еще тем, что не имел ни одной пуговицы даже там, где им больше всего быть полагается, и все у него держалось на целой системе обрывков бечевки и мочалы и на булавках. Говорил он густым модулирующим голосом, авторитетно, спокойно и чуть-чуть витиевато.

В шесть часов утра являлись носильщики с метлами, кричали, бесцеремонно дергали за ноги особенно крепко разоспавшихся. В клубах поднятой с пола пыли раздавался тогда кашель и зевки выпроваживаемых на улицу людей.

Мы вышли на крыльцо вокзала. Идти было рано – ни одна харчевня еще не была открыта. Солнце еще только-только начинало подниматься над зелеными шапками тополей, и было прохладно.