«Так пусть же и несчастный старик хорошую жизнь увидит», – великодушно решил Ивашка.
Он встал и терпеливо потянул камень в гору.
И вот перед закатом, когда тучи на горизонте обычно выстраиваются, как войско, среди высоких зубчатых башен, и золотые прожектора озаряют спокойную, уставшую от рабочего дня землю, к измученному и продрогшему Ивашке, который, съежившись, сушил грязную, промокшую одежду возле горячего камня, пришел на гору старик.
– Что же ты, дедушка, не принес ни молотка, ни топора, ни лома? – вскричал удивленный Ивашка. – Или ты надеешься разбить камень кулаком или ногою?
– Нет, Ивашка, – отвечал старик, – я не надеюсь разбить его ни кулаком, ни ногою. Я совсем не буду разбивать камень, потому что я не хочу начинать жить сначала.
Тут старик подошел к изумленному Ивашке, погладил его по голове. Ивашка почувствовал, что тяжелая ладонь старика вздрагивает.
– Ты, конечно, думал, что я стар, хром, уродлив и несчастен, – говорил старик Ивашке. – А на самом деле я самый счастливый человек на свете.
Ударом бревна мне переломило ногу, – но это тогда, когда народ строил баррикады, поднимал восстание против злого царя, которого ты видел только на картинке.
Мне вышибли зубы, – но это тогда, когда, брошенные в тюрьмы, и надеясь, и веря, мы дружно пели революционные песни. Шашкой в бою рассекли мне лицо, – но это тогда, когда первые советские полки уже били и громили белую вражескую силу.
На соломе, в низком холодном бараке метался я в бреду, больной тифом. И больнее боли, грозней смерти звучали доходившие до моего слуха слова о том, что наша страна в огненном кольце и вражья сила нас одолевает. Но, очнувшись вместе с первым сознанием, с первым лучом вновь сверкнувшего для меня солнца, узнавал я, что враг опять разбит и что мы опять наступаем.