Аристарх Барвихин
Горькое счастье
Мелодрама из старинной жизни
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О, ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
Федор Тютчев «Последняя любовь»
Вступление.
Весна с большими разливами и густой травой подходила к концу. И строгая зима, и сама весна с тихой, ясной погодой говорили, что урожай будет хорош. Повсюду кончались весенние работы. Народ отпахался, отсеялся, и наступило сравнительно беззаботное время отдыха от полевых забот. Природа нежилась под лучами теплого солнца и готовилась к встрече лета. Особенно хорошо становилось на душе под закат, когда поля так и отливали молодой, сочной, яркой зеленью посевов.
Но эта полная важных мирских забот жизнь была там, снаружи монастырских стен. А здесь, в маленькой келье, куда едва пробивалась теплое весеннее солнце, было тихо, полутемно и спокойно.
Низкая дверь в келью отворилась, и в нее вошел, нагнувшись чтобы не задеть о верхний край дверного проема, монах в черной длинной мантии с наперстным золотым крестом поверх ее. Он перекрестился на висящие в углу кельи иконы и сел в видавшее виды кресло у стены. Некоторое время он сидел, уронив на колени руки. Высокий лоб его перерезывался чёрным клобуком, из-под которого по обе стороны падали длинные пряди волнистых, густых, но уже изрядно поседевших волос. Его серые, большие глаза глядели спокойно, только в глубине их лежала едва уловимая затаённая печаль.
Служба закончилась совсем недавно, и пришло время, когда надо было приступить к приему посетителей монастыря, со всех краев стекавшихся к нему, игумену монастыря Иллариону, дабы услышать из его уст слова утешения и правды…
Монах этот был никто иной, как граф Николай Петрович Закревский. Немало времени прошло с тех пор, когда он впервые попал под своды этого монастыря. Трудный путь пришлось ему пройти от простого трудника и послушника до знаменитого игумена и духовника. Сменилась не только прежняя жизнь его, но и имя его нынче стало Илларион, сменилось платье с мирского на монашеское, отросла и поседела борода… сам же он стал известен своей мудрой участливостью далеко за пределами монастырских стен, со всех сторон потянулись к нему люди…
Спустя некоторое время снаружи кельи раздался голос:
– Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй нас.
– Аминь, – сказал игумен.
В келью вошел молодой монах Савватий.
– Ваше Высокопреосвященство, – обратился он к игумену, – люди пожаловали, дабы встретиться с вами.
– Хорошо, немного передохну от службы и приступлю, – отозвался тот.
– Ваше Высокопреосвященство, позвольте спросить?
– Спрашивай.
– Почему вы позволяете мирским новостям проникать в монастырь?
– Мне кажется, что это полезно для того, что бы у братьев не возникало желания туда возвращаться. Возьми, к примеру, меня. Я тоже жил в миру и много себе позволял в нем. Но это всё прошло, да и время на то такую плиту дней да ночей навалило, что и памятью не воскресишь… Перетерпел, покорился путям Божиим, честно жизнь провел и беспостыдно готов в любой час предстать пред очами Его. И великий грех в том вижу, когда монах к кому-то или чему-то земному привязывается. Один Бог – наше прибежище, одна святая церковь – наша любовь. Вот так мы должны жить.
– Истинные слова, Ваше Высокопреподобие. Скажу вам честно, что с вашим здесь главенствованием много к лучшему пошло. Можно только возрадоваться тому, что в монастырь наш с возглавлением вашим аки корабль поплыл чинно и непоколебимо в бурном мирском море.
– Скажу тебе так, Савватий, рукоположение не дает человеку ни ума, ни учености, ни опытности, ни духовного возраста. Оно дает ему страшное право стоять перед престолом Божиим там, где только Христос имеет право стоять. А это тяжкая ноша, тяжкий крест. Посему я в каком-то смысле икона, но при этом не должен воображать, будто я святыня. Признаюсь, я порой переживаю вновь прошлое и спрашиваю себя: жалею ли о нем, и как бы я хотел поступить, если б ко мне опять возвратилась моя молодость. И я перед отворенными уже для меня дверями другой жизни говорю твердо и решительно: я желал бы поступить так же.
– Это истинное счастье, когда душа равновесна.
– А ты знаешь, я часто любуюсь заходящим солнцем, смотрю на догорающую полоску заката и думаю, что уже недалеко то время, когда и я уйду в страну, где так хорошо как нигде не может быть хорошо, как говорила моя старушка няня.
– Скажите, Ваше Высокопреподобие, у вас так много забот о братии и монастыре, а вы никогда не спешите в беседах со своими посетителями. Отчего это?
– Господи, так ведь они иногда едут за столько верст ко мне, недостойному, ну как их торопить!
– Ей-богу, вы – чудотворец!
Игумен Илларион оградил себя крестным знамением, с самоукорением сказал:
– Может ли быть, чтобы великий грешник был бы чудотворцем?
– Вы – грешник?! – удивился молодой монах. – Да к вам едут и идут со всех концов, не переставая! И всегда получают доброе наставление и утешение.
– Всякий духовный наставник должен приводить души к Христу, а не к себе… – замети игумен и добавил: – Ну, а всякого приходящего или всякого встречаемого надо принимать как посланца Божия. Всех надобно принимать как образ Божий, с почтением, и желать сделать добро всякому приходящему. Ну, на сегодня довольно бесед, ступай и трудись. И пригласи первого из тех, кто ранее всех сюда пришел. Пусть вознаградится за свое долготерпение.
Молодой монах поклонился игумену и вышел из кельи. А тот посмотрел в зарешеченное окошко и вздохнул. И вспомнилось ему прошлое, давнее и, казалось бы, почти забытое, а на самом деле живущее в нем и поныне, как жила в нем уверенность в том, что немного ему осталось длиться на этой земле…
Часть первая. 1860 год. Ольга Одинцова.
Солнечным летним утром по укатанному шоссе верстах в сорока от уездного города ехал в коляске, запряженной парой лошадей, молодой человек лет восемнадцати в дорогом, с иголочки, костюме. Откинувшись немного назад на удобном сиденье, он курил папиросу, время от времени с интересом поглядывая по сторонам. Это был граф Николай Петрович Закревский. Только что закончились выпускные экзамены в петербургской гимназии, и он с удовольствием предавался наконец наступившему отдыху.
Направлялся он в имение своей тетушки княгини Прасковьи Сергеевны Шиловской, куда отправила его семья, дабы он как следует отдохнул после трудных экзаменов и подготовился к поступлению в университет.
Облик у Николая Закревского был типично русский. Можно сказать, что он был красив – милой, приятной красотой холеного взрослого юноши из хорошей семьи. При этом красота эта была естественная, как естественен был и сам Николай – потомок знатного и богатого рода графов Закревских. Он был благородного нрава, от природы умен и способен, учился преотлично, закончив гимназию с золотой медалью, нужды никогда не знал и о жизни вне своего дома и стен гимназии имел совершенно книжное представление.
– Вон и Вознесенское наше показалось, – сказал возница, показывая рукой на виднеющуюся за верхушками деревьев церковь. – Так что, ваше сиятельство, скоро ужо будем дома. Вот их сиятельства-то обрадуются! Который день ждем вас.
– Это хорошо когда тебя кто-то ждет, – произнес Николай. – Да и я, по правде сказать, Селиван, с радостью сюда возвращаюсь.
Он уже бывал дважды в этих местах и успел полюбить и людей вокруг и красоту местной природы.
По правде сказать, он немного волновался, как волновался всегда, когда надолго покидал родной дом.
– Года как три не был у вас, – сказал он, стряхивая пепел в сторону.
– Поболе, барин, будет, – откликнулся Селиван. – Уж четвертое лето нынче сравнялось, как вы изволили у нас гостить, – он прибавил ходу экипажу. – Эх, родные-родимые, с ветерком подкатим!
В то самое время, когда происходил этот ничего не значащий разговор между Николаем Закревским и кучером Селиваном, заблаговременно посланным, чтобы встретить долгожданного гостя на железнодорожную станцию, куда пару часов назад прибыл поезд с молодым графом, его тетушка княгиня Прасковья Сергеевна Шиловская сидела в кресле у окна своего дома и дремала в ожидании племянника. Ей было уже под шестьдесят. Это была высокая, статная женщина, которая все еще сохранила черты былой красоты.
Внезапно в комнату вбежала горничная.
– Ваше сиятельство, молодой граф подъезжают! – сообщила она радостным голосом.
– О Господи, проспала! – в волнении поднялась с кресла Прасковья Сергеевна и тряхнула головой, прогоняя сонливость. – И ты тоже хороша, нет бы разбудить заранее, а то Николаша подумает, что я уже совсем старуха и сплю сутки напролет.
Уже в дверях она спросила горничную:
– А Павел Григорьевич где?
– Его сиятельство уже поднялись и одеваются, – отвечала та.
– Ну и ладно, ладно… – произнесла хозяйка дома, зевнула и прикрыла рот ладонью: – Ох, ну и сонное нынче время.
Едва она появилась в дверях парадного входа в дом, как к нему лихо подкатил экипаж с Николаем.
– Слава создателю, приехал, наконец!.. – радостно произнесла Прасковья Сергеевна, спускаясь по ступеням навстречу гостю.
Тот поспешил к ней, они обнялись, троекратно, по русскому обычаю, поцеловавшись.
– О mon Dieu, mon Dieu (О, боже мой, Боже мой – франц.), какой ты стал взрослый! – произнесла хозяйка дома, несколько отстраняясь от Николая и рассмотрев его хорошенько. – И высокий да статный, просто не узнать!
– Да, ma tante (моя тетушка – франц.), мне уже восемнадцать недавно сравнялось, – ответил юноша.
– Я так рада твоему приезду, chere amie (милый друг – франц.)! – искренне воскликнула Прасковья Сергеевна. – А то мы тут без молодежи только и делаем, что старимся потихоньку.
– А вы все так же прекрасно выглядите, – отозвался Николай. – Ah, mille pardons (Ах, миллион извинений – франц.)! Я чуть не забыл! – он быстро вернулся к экипажу, достал оттуда роскошный букет цветов и с поклоном вручил их тетушке. – Это вам, моя дорогая, в знак восхищения вашей красотой, – в голосе Николая сквозь полушутливый тон сквозило искреннее чувство.
– Merci, mon cher, merci (Спасибо, мой дорогой, спасибо – франц.), – умилилась хозяйка дома, принимая цветы и целуя племянника. – Ты все такой же благородный рыцарь… как я рада, что вновь тебя вижу!
– И я тоже, – отозвался Николай, целуя тетушке руку.
– А вот и он! – раздался голос появившегося в дверях дома супруга Прасковьи Сергеевны князя Павла Григорьевича Шиловского, статного господина в летах с благородными чертами лица.
Князь легко спустился по ступеням и обнялся с Николаем, тоже троекратно, по русскому обычаю, расцеловавшись с ним.
– Как мы рады тебе, Nicolas (Николай – франц.), – произнес князь с искренним чувством, оглядывая гостя. – А ты стал совершенно взрослым… и табаком от тебя пахнет… уже куришь…
– Имею привычку с некоторых пор, – отозвался Николай.
– Ну, пойдем в дом, а то устал, видать, с дороги, – сказал князь, широким жестом приглашая молодого гостя. – Путь-то не близкий.
Все трое поднялись по ступеням к парадным дверям дома и зашли внутрь.
– А у вас все по-старому, – произнес Николай, оглядываясь.
– И мы тоже старые, – заметил князь.
– Avant tout dites moi, comment vous allez (Прежде всего, скажите мне, как вы – франц)? – поинтересовался Николай.
– Ах, mon ami (мой дорогой – франц.), в моем возрасте уже пора болеть, а то неприлично… – улыбнулся князь, – но, впрочем, о болезнях более распространяться не будем. Что нового в Петербурге, как дела у ваших?
– О делах после будете иметь беседу, – заметила княгиня, – поначалу отдохнуть с дороги требуется, а после и откушать.
– Я не устал, тетушка, – отозвался Николай.
– Ну, тогда милости прошу к столу, – Прасковья Сергеевна открыла дверь в залу, где уже был сервирован стол на три персоны. – Попробуешь наших Воскресенских кушаний, а то, поди, столичное порядком надоело.
– И выпить недурно было бы, – произнес князь. – Или ты еще не постиг этого греха?
– Почему же, вина я выпью с удовольствием, – отозвался Николай.
– Что ж, кто не курит, не играет и не пьет вина – тот подозрительный элемент в обществе, – улыбнулся Павел Григорьевич, помогая сесть княгине и усаживаясь за стол сам. – Располагайся, ты тут дома, – проговорил он, обращаясь к Николаю.
Отведав воскресенских кушаний, они расположились в старинных креслах в большой гостиной.
– Я рад, что ты решил поступать в университет, – произнес князь, обращаясь к гостю. – Закревские всегда были людьми учеными.
– Да, я решил продолжить образование, а потому и приехал к вам по настоянию и совету родителей, – пояснил Николай.
– Послушание дело похвальное, – заметил князь. – Но сам-то учиться хочешь или только выполняешь родительскую волю?
– Очень хочу, – признался Николай.
– У нас здесь тихо, покойно, никто тебе не помешает, – сказала Прасковья Сергеевна. – В своих рассуждениях твои родители совершенно правы – только здесь, вдали от соблазнов столиц, и можно приготовить себя к поступлению в университет.
– К какому же поприщу ты себя готовишь? – поинтересовался хозяин дома.
– Всякое поприще одинаково хорошо, если ведет к службе отечеству, – ответил Николай.
– Это так, ну а все-таки?
– Признаюсь, я еще не выбрал, – сказал Николай и добавил: – Скорее всего, займусь юриспруденцией.
– Что ж, похвально, похвально, – одобрительно кивнул головой князь. – Изучать законы и порядки – достойное дело. Однако, расскажи мне, что нынче думают молодые о необходимости образования. Каковы взгляды нового поколения на сей предмет?
– Образовать человека это весьма и весьма важно, – ответил Николай, – как говорят в народе: «Грамотный повсюду отличка: он и глазами все видит и из рук его ничего не уйдет».
– Ну, эка ты хватил, мой друг! – заметила княгиня. – Грамоте ты и так обучен, для этого и гимназию кончил с отличием, князя интересует другое – что есть образованность в нынешнем понимании. Разных наук сейчас многие постигли, а вот с нравственностью не все в ладах. Что ты об этом думаешь?
– По моему разумению образовать человека – значит развить его, – сказал Николай.
– Развить в какую сторону? – поинтересовался князь.
– В сторону его истиной природы, дабы человек смог проявить все свои духовные способности, свои чувствования, наклонности, пожелания…
– Для чего? – продолжал любопытствовать князь.
– Чтобы жить хорошо.
– Жить хорошо можно и не трудясь, – заметил князь. – Тут образованности не требуется, особливо когда человек в достатке рожден. Как мы с тобой, например.
– Промотать можно любое состояние, – отозвался Николай. – Таких примеров много. А чтобы так не было, по моему разумению в человеке надо развивать его волю, его мышление, словом – чтобы в нем все было соответственно нравственному достоинству. А потому, мне кажется, существует только два надлежащих способа хорошо жить.
– И какие же? – полюбопытствовал князь, внимательно глядя на Николая.
– Один способ – когда человек стремится иметь много средств и удовлетворять много потребностей. Этот способ самый простой.
– А другой? – продолжил интересоваться князь.
– Другой – когда человек довольствуется немногим, сокращает потребности. Мудрецы всегда выбирали этот способ: Сократ, Христос, Декарт, да и наш народный мудрец Иван-дурак. Это и есть наше простое, родное, русское.
– Что же, по-твоему, есть суть русское? Лень да бунт? – произнес с усмешкой князь.
– По-моему русское – это радость от беззаботности, довольствование немногим. Это и есть, как мне кажется, суть русской натуры – тратить время на беседу, дружбу, любовь, на дух бескорыстный… Потому я и любуюсь русским народом, особенно здесь, у вас.
– На русский народ очень хорошо любоваться издали, особенно когда он молится и верит, – усмехнулся князь.
– Что-то вы, князь, сегодня не в настроении, – заметила хозяйка дома, укоризненно глядя на супруга. – Лучше прогуляйтесь по хорошей-то погоде, да Николашу возьмите с собой – пусть поглядит, что тут у нас и как. И прошу вас – не надо изливать на нашего гостя свое раздражение и скепсис. C'est superflu (Это лишнее – франц.)!
– Ну, полноте, Прасковья Сергеевна! – сказал князь. – Toute personne a droit à son opinion (Каждый человек имеет право на свое мнение – франц.)!
– Однако не всякое мнение можно высказывать вслух, – несколько укоризненным голосом заметила княгиня.
– Уж и поговорить с гостем от души нельзя, – улыбнулся хозяин дома. – Пойдем, мой друг, – обратился он к Николаю. – Тетушка твоя права – в такую погоду и впрямь недурно прогуляться. Дома за чтением еще успеешь насидеться. Кстати, у меня собрана приличная библиотека, только она сейчас в полном беспорядке. Если найдешь время – разберись с книгами, а то у меня руки не доходят.
– Непременно, – пообещал Николай и вместе со старым князем вышел во двор.
* * *
На следующее утро он пошел в библиотеку и стал приводить ее в порядок по просьбе хозяина дома.
Не успел он закончить, как в библиотеку заглянул Павел Григорьевич.
– Как твои занятия идут? – спросил он.
– Уже почти все сделал.
– Надо же! Как быстро. Впрочем, библиотека у меня, как видишь, хоть и не очень большая, но все-таки достаточная для пытливого ума. Я и поныне выписываю книги и журналы, да только они у меня без всякого порядка были… нашлось что-нибудь интересное?
– Так, весьма немного, – признался Николай.
– У нас на чердаке еще со старых времен есть шкаф с книгами, да по чуланам и подвалам надобно посмотреть – вполне вероятно, что найдется тоже что-нибудь.
– Я посмотрю, – ответил молодой гость.
– Только ты, мой друг, не очень усердствуй. В твои года гулять надобно, а не за пыльными книгами сидеть.
– Я сегодня как раз гулял по вашему лесу. Какой у вас прекрасный лес!
– Не дурной лес, ничего плохого не скажу, хотя, правда, не такой, какие прежде леса бывали, но не дурной. В старые времена здесь были леса заповедные, с непроходимыми чащами, медведями… Нынче же совсем не то, что прежде. Да, впрочем, нам с супругой особо гулять некогда – забот полны руки, посевы, покосы… поверишь – не помню, когда в последний раз книгу держал в руках… всё некогда, всё дела… однако как всё правильно и по порядку здесь стало, – сказал он, оглядывая библиотеку, – просто чудо как систематично. Давненько здесь такого не было. Благодарю сердечно за труд. А хочешь, я тебе кое-что другое покажу?
– С удовольствием.
– Тогда пойдем, мой друг, со мной в кабинет.
Они вышли из библиотеки и направились в другой конец коридора.
Зайдя в кабинет, князь подошел к старинному шкафу и достал с верхней его полки какой-то небольшой ящик. Положив его на стол, он раскрыл его, и Николай увидел уложенные в глубокие отделения два пистолета в отличном состоянии и приспособления к ним.
– Это дуэльные пистолеты, – пояснил хозяин дома, – из прежней жизни. Бывало, что и не просто так вынимались отсюда.
– Вы что же, участвовали в дуэлях? – поинтересовался Николай, с любопытством взглянув на князя.
– Приходилось. И не раз. Хотя Бог миловал – никого не убил. Однако ранил двоих, а раз в воздух выстрелил. Благородства ради. Больно уж ссора была пустяковая, не хотелось человека из-за ерунды опасности быть раненым или убитым подвергать.
– А сами вы бывали ранены? – спросил гость, вертя в руках старинного вида пистолет с искусными узорами и насечками на рукоятке и стволе.
– Однажды. Но повезло – в руку попали. Молодой был, быстро всё зажило.
– А вы, дядюшка, оказывается бретер, – улыбнулся Николай.
– Не особо. Но честь свою не боялся отстоять. И спуску негодяям никогда не давал. За что даже взыскание по службе имел. В прежнее время не все начальники это дело одобряли. А нынче и подавно. А напрасно – будь дуэли широко приняты, так поосторожнее люди были бы в оскорблениях друг дружки. А то в наше время все смелы стали на язык. А все потому, что ответа за свои слова не боятся. А надо бы.
С этими словами князь закрыл ящик с пистолетами и убрал его обратно в шкаф.
– Спасибо, друг мой за труды в библиотеке, – сказал он. – А теперь лучше отправляйся на прогулку, пока погода не препятствует. В доме еще успеешь насидеться.
* * *
Николай послушал совета Павла Григорьевича и отправился на прогулку верхом.
День стоял чудесный.
Все вокруг было ему интересно и привлекало его внимание.
И вот он, сын столицы, который родился и вырос в ней, который жил в огромных каменных домах – он теперь был в деревне, среди доброй семьи… Поле, река, лес, деревенский воздух, полная свобода без всяких гувернеров и воспитателей – все это давало ему еще не испытанные им впечатления. Множество невиданных явлений и предметов представлялись его любопытству, и на первых порах глаза его разбегались. Он впервые отчетливо глазами взрослого уже человека видел, как распускается лес, как ползет и лезет трава из земли, как сразу цветет вся окрестность, как живет деревенский житель. И иногда он останавливал лошадь, спешивался и шел пешком, прислушиваясь к шелесту листьев в лесу, голосам птиц и насекомых, ко всему лесному движению. Он с жадностью всматривался в невиданную им доселе по-настоящему жизнь и природу.
Изредка он задумывался о будущем, но мысль о нем как-то недолго удерживалась в его голове. Она всегда заканчивалась рассуждением: «Еще успею, ведь мне всего восемнадцать лет».
При нем оставалась его юность, не миновали его еще те беззаботные, радостные месяцы взросления, в которые он развился почти во взрослого человека, а при том доброта и вера в людей еще не поколеблена скепсисом возраста. По счастью он еще не познал жизненного людского зла, а от этого все вокруг него было прекрасно, возвышенно и свято, а будущее представлялось ясным и безоблачным и казалось бесконечно длинным, практически нескончаемым.
Он знал хорошо только свою дружную семью и нескольких товарищей, да три-четыре семейства вокруг их семьи – все это были прекрасные личности. Правда, он слышал иногда, что жизнь не всегда весела, но он почти не видел зла, а кто видел мало зла, тот говорит о нем понаслышке, да и говорит редко, потому что человека по-настоящему занимает только то, что он знает и испытал сам.
Проскакав довольно большое расстояние, он оказался на краю какой-то лощинки в самой гуще леса. Поблизости вился чистый ручей, заросший осокою. Квакали лягушки.
Очутившись в лесу, он снова спешился и пошел пешком, ведя лошадь под уздцы. Потом лег на траву и долго задумчиво смотрел на небо, голубое-голубое, как детские голубые глаза. Он следил за полетом золотистых облачков, которые тянулись по небу, и думал о том, как же прекрасен божеский мир вокруг него.
Вдруг в глубине леса послышался топот копыт. И вскоре на поляне, перечеркнутой тропинкой, показалась всадница на красивой вороной лошади. Было ей лет под тридцать, сидела она на седле весьма уверенно и смело.
Следом за нею ехал господин старше ее. Он чуть пришпорил лошадь и сравнялся с незнакомкой, которая взглянула на своего спутника и улыбнулась. Улыбка ее, как и вся она, была прекрасной.
– Так как же, Ольга Дмитриевна? – спросил ее спутник.
– Что? – спросила в свою очередь она.
– То, о чём мы говорили прошлый раз?
– Вы удивлялись, отчего я не выхожу замуж?
– Да.
– Не хочется, – просто и спокойно сказала незнакомка, и улыбка при этих словах исчезла с ее лица.
– Вы любили?
– Я?.. Да, я была замужем… впрочем, вы это отлично знаете…
– Какой преоригинальный ответ! – воскликнул господин чуть насмешливо. – При чем тут это? Любовь и супружество не всегда живут в согласии. Я спрашиваю – любили ль вы своего супруга?
– А вам какое до этого дело? – с некоторым раздражением сказала незнакомка.
– Но ведь вы же за покойного вашего мужа вышли?
– И что же? От того-то больше ни за кого и не пойду.
– И за меня?
– Вы что же, мне делаете предложение? Да? Ах, какой вы милый! – незнакомка рассмеялась звонким, переливчатым смехом.
– Да, делаю. Поверьте, Ольга Дмитриевна, что я рядом с вами иногда переживаю такие минуты, что… готов не знаю что с собой сделать. Одно знаю верно – я очень влюблен в вас. А вы?
Незнакомка молчала и остановила лошадь невдалеке от Николая.
– Скажите, Ольга Дмитриевна, вы согласны стать моей женой? – спросил ее спутник, тоже остановившись рядом с ней.
– Нет, – ответила незнакомка быстро и решительно.
– Можно узнать причину? – глухим голосом спросил ее спутник.
– Да никаких причин нет.
– Тогда в чем же дело?
– Отчего я не выхожу замуж за вас? – сказала всадница. – От того, что я решительно ни за кого не собираюсь выходить замуж. Да и зачем нам с вами жениться?
– Вы такая молодая, красивая, умная женщина…
– Женщина, но не самовар, – усмехнулась незнакомка.
– То есть как это? Какой самовар? – не понял ее слов спутник. – Поясните, пожалуйста, эти ваши слова. Я решительно затрудняюсь их понять.
– Ну, это когда муж с женой сидят у стола и пьют чай из самовара.
– И что же?
– Мужчины для того женятся, чтобы нас за самовар держать.
– Решительно не понимаю ваших слов! – воскликнул сопровождавший незнакомку господин. – Вы говорите загадками.
– Да какие тут загадки? Мужчины хотят нами, женщинами, согреться да в уюте жить. Вот я и говорю вам – я не самовар, чтобы об меня греться. Вы ведь для самовара жениться хотите, чтобы вам тепло и уютно было. И ради этого вы готовы терпеть жену, которая живет с другим, а вас не любит? И это есть для вас семейное счастье?
– Это как-то цинично, – проговорил всадник.
– Циничным обычно называют то, что есть чистая и неприукрашенная правда, – заметила незнакомка. – Впрочем, мне все равно, что вы об этом думаете. Вы славный человек, и я от всего сердца желаю вам добра и счастья, а потому хотела бы предупредить ваше несчастье.
– В любви, я думаю, есть одно самое страшное несчастие – когда ее не разделяют, – убежденно произнес спутник незнакомки.
– Вот от этого несчастья я и хотела бы вас предупредить.
– Есть ли у вас сердце?
– Разумеется, есть. Я, как и всякая женщина, к несчастью, имею его, но не вижу вокруг себя человека, которому стоит отдать это сокровище… – спокойным и твердым голосом произнесла всадница.
– Если вы ко мне равнодушны, то не беспокойтесь – я освобожу вас от моего присутствия как можно скорее, – заверил ее спутник.
– И будете весьма любезны. Мне бы сейчас хотелось побыть без постороннего общества.
– Вы имеете в виду всех или именно меня?
– И всех и вас в том числе, – сказала незнакомка и добавила твердым голосом:
– Я ни за кого не пойду замуж, никогда, никогда!
Тут она ударила хлыстиком коня по шее, и во весь дух поскакала прочь в лес, в самую чащу. Ее спутник последовал за ней.
Как две молнии пронеслись они мимо Николая и исчезли из вида.
А он, завороженный этой встречей, стоял и смотрел в ту сторону, куда унеслись прекрасная незнакомка и ее спутник.
* * *
Весь остаток вечера Николай провел, погруженный в воспоминания о нечаянно подслушанном разговоре. И вдруг понял, что прекрасная наездница очаровала его сердце. Впервые он взволновался от женской красоты. И это сладкое, незнакомое волнение было ему странным, неведомым и одновременно необычайно приятным.
– Уж не влюбился ли ты, мой друг? – спросила тетушка, заметив какое-то странное состояние своего племянника.
– Пожалуй, вы угадали, – ответил довольно храбро Николай.
– И в кого же, если не секрет?
– Я и сам не знаю в кого.
– Это прекрасно; в незнакомку, значит?
– Да, это так…
– И где ж ты, мой друг, ее увидел?
– Сегодня в лесу. Она ехала верхом. А с ней еще какой-то господин.
– О, молодые, горячие, полные жизни годы! – заметил старый князь, присутствующий при разговоре. – Когда ж не влюбляться как сейчас. В твои годы и меня тревожили грезы. Сколько раз бывал пылко влюблен – и не сосчитаю.
– Полно тебе, Павел Григорьевич, нашего друга подбивать на увлеченности, ему еще поступать в университет, – заметила княгиня. – Вот о чем у него голова должна болеть.
– Ах, Прасковья Сергеевна, разве мы думаем в его летах о том, что надо? Мы думаем о том, что нам хочется, о пленяющих нас грезах, что волнуют и тревожат нашу молодую душу…
– Оставь, оставь эти разговоры, мой друг, не отвлекай Николеньку от его предназначения, – строгим голосом сказала княгиня.
– По правде сказать, тетушка, я и сам пока еще не знаю своего предназначения, – признался Николай.
– Так узнаешь, мой друг, если о серьезном думать будешь, а не о пустяках, – назидательным тоном проговорила его тетушка.
– Да какие же это пустяки? – возразил старый князь.
– Прекрати немедленно эти разговоры! – сердитым голосом проговорила княгиня. – Нам не о том надо его наставлять.
– Кто ж в его годы слушает наставления стариков! – махнул рукой ее супруг. – Касательно меня так я никогда никаких наставлений не слушал.
– Ну и что из того? Что хорошего получилось? – недовольно произнесла княгиня.
– А что плохого? – пожал плечами князь. – Женился на тебе, трех детей воспитал и в люди вывел, в достатке живу. Что уж тут плохого получилось, позволь спросить. Ладно, не стану попусту пререкаться, пойду-ка лучше отдыхать, – сказал князь и пошел к себе.
– Не особенно его слушай, – посоветовала тетушка, обращаясь к Николаю. – Он всегда был слишком волен.
– Как это, тетушка? – полюбопытствовал тот.
– Да так… – уклонилась хозяйка дома от его вопроса.
– Все же поясните мне про вольность Павла Григорьевича, – продолжил настаивать Николай.
– Думаю, что рано тебе про это знать, – твердо проговорила княгиня.
– Почему же рано, мне уже восемнадцать, я гимназию с золотой медалью закончил, – с некоторой досадой в голосе произнес Николай.
– И хвалю за это, – отозвалась его тетушка. – И горжусь тобой, милый друг. А про вольности Павла Григорьевича… не хочу об этом говорить. Станешь повзрослее – сам всё узнаешь. А в твои года еще рано голову этим забивать. Ну, хватит о праздном, пора и на отдых. Что-то я устала к вечеру, – княгиня поднялась, поцеловала Николая в голову, перекрестила и пошла в дом.
Он остался один. Последняя часть разговора с тетушкой и особенно ее упоминание вольности ее супруга произвели в нем какое-то неопределенное волнение и даже любопытство.
Он поднялся и, услышав в глубине дома голос старого лакея Поликарпа, нашел его и поинтересовался:
– Скажи, любезный, а что в ваших краях говорят про Павла Григорьевича?
– О чем это вы, барин? – не понял его вопроса лакей.
– Я про то, что вольного делал дядюшка в молодые годы. Ты ведь давно тут служишь, а потому смею предположить, многое знаешь про это.
– Не пойму о чем вы, ваше сиятельство, – произнес лакей и едва заметно смутился.
По тому, как тот смутился, Николай понял, что ему есть что спросить у старого лакея.
– Сам знаешь о чем, – проговорил Николай настойчивым голосом. – Рассказывай что и как.
– Не могу знать, – увильнул от его просьбы лакей. – Простите, барин, мне еще за уборкой и мытьем посуды надо проследить, – он вежливо поклонился молодому графу и удалился.