Ари Хёственн
Дырявые часы

Раньше Пия недолюбливала друга Жиля, а его девушку, Лулу, и вовсе знала понаслышке, но теперь сердце её оттаивало. Каждый по очереди, через смену да вдвоём вместе окружили они её заботой. Лулу, приятная каштановая медсестра, быстро и крепко сдружилась с Пией рассказами о своей недавней беременности Клодом и раз за разом спокойно объясняла ей все тонкости процедур, лекарств – да любой вопрос таял при ней быстрее, чем при враче, которого роженица понимала с трудом (говорил он быстро и не скупясь на термины). А заглянет к ней гормональная грусть, подоспеет Этьен со своими присказками. Шутки Сванье принимали совершенно иной вид с Пией: если Жиля они проверяли на прочность и оттачивали его «мужскую» стойкость, то для Пии они проходили нарко- и алкоконтроль, теряли градус в цинизме и завязывали на себе огромный розовый бант прежде, чем пролезть к ней в ухо. Лулу не узнавала своего пошляка, но догадывалась, что это он ради друга (точнее, чтобы прийтись к новому двору приятеля) прежде, чем сказать какую-нибудь нелепицу мысленно клеймит позором «скользкие» выражения и безжалостно швыряет их в цензурную корзину. Из которой, по-видимому, потом и достаёт их для всех остальных. Как заметила Лулу, два человека делали из него человека: начальник и Пия.

«Да уж, – отвечал он, – язык теперь у меня правильно сломан. Ну… не постелешь соломки сейчас, потом с Клодом придётся по барам ползать – когда безжалостная мама-Пия отберёт у меня друга».

Однажды Жиль всё же решил заглянуть в клинику тайком, с букетом, но Этьен почему-то трубку не взял. Пришлось звонить Лулу. Та взволновано ответила, что Этьен в больнице, что Пия в порядке и приезжать не требуется.

Положив трубку, растерянный Жиль не понимал: в своей или какой другой больнице друг, но сердце было не на месте. Походил он из угла в угол до вечера, а там позвонил сам Этьен.

Радостно он сообщил, что взял на работе отгул, чтобы обмывать рождение крестника или крестницы; предложил вскоре встретиться в любом баре, на выбор папаши, и проставиться по полной. Взбодрённый Жиль, конечно, согласился, но повесив трубку, снова испытал смешанные чувства: про здоровье приятеля ведь и не спросил. Хотя… если тот так живо трепался, значит, всё действительно было не плохо.

На работе Жиль решил отметить попозже, когда уж точно нечто кричащее будет содрогать стены его тихой квартирки, а вот сам процесс рождения заочно сопровождать он собирался только с Этьеном.

Пия заметила, что сегодня вокруг неё не переставал роиться медперсонал. Через окно она увидела, что её лечащий врач раздавал многочисленные распоряжения, а сам делал вид, будто ничего и не происходило или это он о погоде разглагольствовал с помощниками (остального роженица не разобрала).

Пия не раз подсылала мать разузнать что да как, но та возвращалась ни с чем, точнее не поняв ни слова. Самое страшное было, когда к окну её палаты подошёл главврач и, глядя в какие-то анализы, долго что-то выяснял с её лечащим. Вечером к ней наконец зашла Лулу, и взволнованная девушка не выдержала:

– Слава богу! Почему тебя не было весь день? Я уже не знала, чего и думать!

– А что такое? Будущая мама забыла, что малышу не нравятся тревоги и что врач их строго запретил? Особенно перед родами.

– А что? Уже?!

– Всё решается. Главное успокойся, дорогая. Если что – звони в любое время. Да хоть ночью. Когда-то я тоже нервничала, и меня успокаивали, а я всё тряслась и тряслась – ну и зря. Клод – крепышом вылез. Кабо – врач от бога, зуб даю. Ну… я пошла?

– А-а! Ты что? Всё?!.. – по-совиному разинула глаза Пия.

– Всё. Смена моя закончилась.

– А… а рожать?!

Медсестра улыбнулась:

– Я уже отрожала четыре года назад. Вот домой и спешу к Клоду. И у тебя получится. А докторам я не ассистирую – этим занимаются другие.

– Это конец… – покачала головой Пия.

– Это начало, начало твоей полноценной семьи, дурочка, – счастья твоего. И вообще я зря тебя волновать зашла, но не могла ж не попрощаться. К тебе попозже зайдёт Феликс Кабо.

– Это конец, – обречённо повторила несговорчивая девушка. – Кто знал, что мой конец окажется французским и будет носить имя Феликс Кабо… Ка-бо… Лулу, а кто это?

– Главный врач больницы.

– Ого! Какие связи у вас с Этьеном!

– Да нет, ты что! Связями как раз-то мы пока с Этьеном не обзавелись. Стажу бы посерьёзнее. Но у твоего мужа уж больно красивые вещицы получаются, – подмигнула рыжая. – Просто там анализы не простые… Ой мамочки! совсем заговорилась я, ну всё, a trе́s bientot!^[17] – Бегло взглянула она на наручные часы, поцеловала Пию и поспешила за дверь.

– Ага… bientot, bientot, – задумчивым эхом отозвалась Пия.

Затем она обеспокоенно поёжилась, ведь никаких наручных часов у Лулу не было.

Жиль не находил себе места: то ли пятница неожиданно настала, то ли что ещё. Да к тому же Нильда проговорилась, что уже к следующей неделе любимый зятёк небось станет папой, и потому он нервно нажимал «вызов» на мобильнике, ждал десять гудков и с силой душил красную кнопку – Этьен снова не брал. «Чтоб тебя!» – оскорблял он телефон, и тот в ответ нечаянно включал дозвон до какого-нибудь вредного клиента.

«Съев» половину своих губ, Ивон стоял на своём маленьком балкончике с коваными перилами и смотрел в одну точку, куда именно и сам не зная. Ох уж эти маленькие французские балкончики – и одному места мало, а как же вдвоём насладиться вечерней панорамой? Всё та же тяга к личному пространству или, наоборот, это рассчитано на крепкую обнимку? Хм… тайна, покрытая мраком. Простите – флёром.

Жиль так глубоко погрузился в себя, что, поди, уже вышел из тела, и в астральной пижаме в горошек почти добрался автостопом до Албании, чтобы спросить, где это… – как тут в руках взорвался телефон!

Ну, по крайней мере ему так показалось, ведь он как ошпаренный дёрнулся в сторону и чуть не повалил плошку с любимым, мать его, цветком Нильды.

Ан нет. Присмотрелся – это просто зажужжал абонент «Жульен Сванье́». Жаль, но местоположение Албании осталось не раскрытым.

Жиль молниеносно ответил:

– Да где ж тебя черти носили! Я весь вечер трезвоню!

– День добрый, мсье Фисьюре, – так вежливо и с акцентом послышалось в трубке, что Ивон испугался и перепроверил номер. Верно – это был Этьен.

Меж тем вежливый голос продолжал:

– Вас беспокоит цыганский табор. Просим сло́ва.

– А-а! Синоптики проклятые, – успокоился Жиль, – знаю-знаю, наслышан о ваших прогнозах. Говорите, пожалуйста, не терпи́те.

– Просим прощения, но мы не очень понимать: это комплимент или шалость? Эти ваши «свиноптики» высоко ценятся?

– Ну… у мусульман не очень. А в чём, собственно, дело?

– Да вот в чём, – перешли «цыгане» на привычный Жилю тембр, – мне Лулу рассказала, что ты уже совсем… того!

– Чего того?

– Ну, как сказать… уже не мальчик.

– Ясное дело. А она откуда узнала?

– От главврача. Да все уже в курсе!

– Господи, да говори уже – сил нет!

Этьен вскрыл карты:

– Будь по твоему, раб мой. А сын мой или дочь мой уже вовсю планирует раскрытие шейки матки! Принимай дорогих гостей, дружище! Нет смысла больше что-либо соображать! Пока невестка моя не родит, я тебя в косые лапы трезвости не отдам – все деньги барменам отдам, а тебя не отдам!

– Невестка?

– Я ж тебе как брат, брат. Да?

– Конечно, брат.

– Ну вот и славненько! Сегодня начинаем обмывать!

– Ого! Всё, значит…

– Да, всё!.. А что всё-то? Напугался? Так я тебя приглашаю на бешеную карусель побороться со страхом: или он тебя, или упьёмся в смерть! Щас вышлю данные о местоположении, а то ты потом забудешь, куда такси вызывать. Да и имя своё. Уже через час буду звать тебя Ибрахим, а тебе и подвоха не будет; ты и паспорт выкинешь – подумаешь: чужой. Да и что там видно-то – в запотелых очках!

– Ладно, – первый раз за день улыбнулся Жиль, – высылай. А потом прищурил глаз, прикидывая: брать паспорт или нет…

Страшно было и Пие. Но, как говорится, накрашенных волков бояться – кофе в Булонском лесу не пить.

В окошке снова маячил главврач и лечащий, но почему-то никто из них не заходил. Пия покрепче схватила Нильду за руку и решила ускорить процесс:

– Мсье Кабо! Вы ко мне? Заходите.

Это подействовало. Кабо махнул на второго и наконец вошёл. Главврач – он и на острове Пасхи главврач: внушительные манеры, поставленный голос, ну и борода с седыми прожилками. Пошелестел, пошелестел он бумагами, вздохнул некстати и уставился на не выпускавшую руку дочери Нильду, которая укололась о взгляд Феликса и обеспокоенно отдёрнулась; потом тоже вздохнула и облокотилась на спинку кровати. От всеобщих вздохов у Пии закружилась голова, и она уже была готова кого-нибудь придушить, но тут Кабо успокаивающе погладил её освободившуюся ладонь и решительно заговорил:

– Сеньорита Фисьюре, есть некоторые тонкости, о которых я не могу вас не проинформировать. Необходимо кое-что подписать, послушать меня внимательно, потом поговорить с мамой, мужем и…

– Отстаньте! – вмешалась Нильда. – Я не успеваю. Нужно пояснить сюда, – сеньора показала пальцем себе в грудь.

– Вместо «отстаньте» она хотела сказать «не торопитесь», – извинилась за французский матери Пия и шикнула в её сторону: – Мама, потом! Я сама тебе всё растолкую… как ты и просила – «сюда»! – Туда же, в испанское декольте, указала девушка. – А пока дай поговорить с мсье Кабо.

Врач благоприятно отвернулся к пациентке.

Нильда кивнула и прижалась к плечу дочери, всё же пытаясь уловить хоть крупицу смысла.

– Мсье Кабо…

– Феликс, – ласково поправил тот.

– Хорошо. Скажите, Феликс, что происходит. Почему все от меня отмахиваются и ничего не говорят?

– Мой приказ. Итак, – замедлил речь доктор и начал с расстановкой: – Исходя из нескольких показателей, вам строго не рекомендованы естественные роды. Я, как главврач, беру на себя ваше лечение и назначаю вам кесарево. Беспокоиться нечего, всё пройдёт как по маслу, и через неделю-две будете уже бегать вместе с ребёночком. А там, глядишь, он и сам уже заговорит и спасибо скажет.

– А если я…

– В случае отказа я также буду вынужден вам отказать – к чему мне риск? Поймите и главврача.

– Значит, риск велик? А вы говорите «не волноваться»!

– Спокойно, красавица, спокойно. Наслышан о вашем темпераменте. – Он взглянул на сосредоточенную Нильду, и та тут же принялась ласково мять напряжённое плечо дочери. – Определённый риск есть…

– Серьёзный?..

Кабо не ответил, а слегка кивнул и подбадривающе похлопал Пию по запястью.

У Пии навернулись слёзы.

– Чего вы так испугались, миленькая? Даю вам гарантию, что если выбираете операцию, – рисков можно избежать. Я же не отказываю вам в случае кесарева, так как оно не несёт угрозы ни вам, ни малышу. Всё пройдёт как по маслу – там издержки минимальны.

И он пустился в долгие объяснения нюансов не менее, чем на час, хотя Пия постепенно перестала вникать и пыталась расслышать свою интуицию. Когда Кабо закончил обязательную официальщину, то оставил девушку с матерью, дав время принять решение.

Нильда, без нотки сомнения, придавала дочери веры в лучший исход, но та всё ещё колебалась.

В телефоне она смотрела то на фотографию любимого и на кнопку вызова, то опять на маму, которая твердила пулемётом:

– No tengos miedo, mi corazoncito, todo estarа́ bien. El bebе́ estа́ listo para salir. Ayudе́mosle. A lo hecho, pecho, mamа́!^[18]

Да и вообще мадам Илар никогда не теряла духа и смотрелась как испанская пословица «чем тумаки крепче, тем в жизни легче».

Постукивая ногтем по подоконнику, Пия поглядела в окно: там на соседней крыше беззаботно разгуливал голубь, а неподалёку, за толстой ржавой трубой, его терпеливо поджидала подранная кошка.

У Жиля совсем пересохло горло, а на лбу по́том проступило «дайте бедному отцу выпить». Но никто из прохожих не помог. Похоже, всё поняв на свой лад, они считали, что какой-то отец заставляет этого очконосного девственника клянчить ему выпивку – что есть дурной тон.

Такси проносились не раз, но они и не были похожи на праздничные, пока что-то лихорадочное не пискнуло в конце переулка, несясь навстречу только к Жилю. Сразу стало понятно: это такси тоже спешило поскорее «заправиться», и Жиль, выдохнув, потёр руки.

Наконец из открывшейся двери высунулся запыхавшийся от долгого сидения Этьен и заорал:

– Кто у нас тут рожает?! Русской водки ему! Быстрее!

Когда он выкарабкался полностью, Ивон охнул: одной рукой друг подпирался костылём, едва волоча загипсованную до бедра ногу.

– Мать честная, это кто ж тебя так, дружище?!

– Главное, что живой! Всё обсудим, когда язык станет отниматься от жидкого огня. Давай! осушим бар до последней капли! – Указал он костылём в витрину гранжевого заведения и ленивой гепардицей ринулся вперёд!

Жиль подождал, пока тот хотя бы за минуту доковыляет до входа и открыл приятелю дверь:

– М-да-а-а… главное застать градус врасплох.

– Нет быстрее меня улитки-инвалида! – несмотря ни на что, светился весельем Этьен. – Мне бы только кресло-качалку – а там уж я никому спуску не дам!

Вот и оказались на высоких барных стульях побратимы. Вот и первые рюмки наполнились и поднялись. Этьен закатил глаза, готовя начальный тост…

Но поперёк встало смс.

Мелкая рябь покрывала чай, откуда дробными глоточками прихлёбывала Пия. Как ни старалась Нильда успокоить роженицу, всё равно ласк хватало ненадолго, но ради звания бабушки неутомимая испанка готова была хоть по локоть себе руки стереть, лишь бы дочкины плечики ослабились, а пальцы перестали наконец будоражить кружку.

Не обращая ни на кого внимания, незнакомая медсестра безмятежно устанавливала капельницу трясущейся мамочке и зачем-то вслух комментировала свои действия. Время замедлилось, ведь взгляд Пии прилип к каплям, неторопливо сменявшим одна другую и бежавшим по катетеру в вену. Когда медсестра собралась уходить, то радостно добавила:

– Стимуляция околососковой зоны тоже поможет.

У Пии подскачили брови:

– Спасибо, но мне уж лучше успокаиваться по-старинке. Вон мама и чай поэффективнее будут.

Та улыбнулась в ответ, а потом пояснила:

– Нет, я не об этом, мамаша. Вам же скоро на операцию, всё дело в родовозбуждении.

От сильного набора букв Нильду передёрнуло, и она бросила ошеломлённый взгляд, будто укорявший медработницу за внезапный мат. Как и мать, дочка ничего не поняла. Пришлось и дальше прояснять:

– Родовозбуждение проводят, чтобы вызвать схватки. Хоть плод мы извлечём сами, зато физиологически ребёнок будет простимулирован гормонами матери и, возможно, будет ещё здоровее, чем сейчас. Но в любом случае процесс уже скоро начнётся. Только не волнуйтесь.

– Как начнётся?! Мои соски́ пока ещё невинны!

– Я поставила вам необходимый препарат. Доктор Кабо, предупредил же вас, что медлить не стоит. Готовьтесь. Очень-очень скоро вы…

– Матерь божья! – перешла сеньорита Фисьюре на родной язык. – Сгубили! Не доглядели врага! Мамочка, как же страшно! Я только Жилю отправила смс, что всё хорошо и что завтра-послезавтра он уже будет папой – и вот те на! Сбылось! Зачем же я не написала «через два месяца»! К тому моменту я и сама бы устала бояться.

Медсестра под непонятные ей причитания покинула палату, а Нильда как ни в чём не бывало кинулась целовать дочку:

– Жду не дождусь малыша! Теперь уж время по пальцам пересчитать можно. У ты моя ненаглядная! У ты моя мамулечка!..

– Мам, у тебя тоже крыша поехала от волнения? Это ты́ – моя мамулечка…

– Ох и шутница! Ну дошутилась так дошутилась, что щас родишь! Родит моя красавица нам ещё одну красоту! – уж не знала, как восторгаться сеньора, а потом вспомнила Этьена и воскликнула по-французски: – Было бы вино! Ух я начала бы полоть!

– «Тяпнула», мама. Ты бы «тяпнула», – привычно поправила её дочь.

– Ох не про то ты думаешь, Пиечка. Ох не про то… – подмигнула ей Нильда.

В конец воодушевлённые парни совместно решили попробовать запой и выйти из него только по приказу виновника торжества – самого ребёночка. Его вопли, как договорились с Пией, ознаменуют себя по громкой связи и будут означать: «хорэ бухать, дары несите!» А пока ребята нехило поддали и уже неторопливо обсуждали насущное – гипсовый «чулок» Этьена.

– Да как так! Быть не может! – недоумевал Жиль. – Хватит заливать-то! Лучше правду скажи: кто тебя так?

– Ну… кто сам плут, тот и другим не верит. Вот ты поженился иль ещё нет?

– Конечно, поженился.

– Хватит заливать-то! Лучше правду скажи вот мне о чём: ты поженился иль ещё нет пока?

Жиль молча показал ему кольцо, а Сванье в ту же секунду – гипс на ноге.

– Вот и стерегись! – Этьен тревожно поднял вверх указательный палец. – Как бы однажды кто-то очень-очень маленький не оглушил тебя сзади обухом по башке!

Ивон скорчился:

– Кончай ерунду. Как это тебя Клод покалечить мог? Ему четыре года!

Этьен резко посерьёзнел и крепко сжал бокал.

– Надеюсь стать крутым крёстным. Твой ребёнок мне как родной будет, даже без «как», даже и не думай. Я уже по нему соскучился, хоть и не видал ещё. Но… похоже, вьехо^[19], не могу я принять чужого ребёнка. Ну не могу и всё. Сколько уже прошло, а я никак и частички к нему не имею. Иногда мне кажется… м-м-м… – лицо Этьена будто пронзила судорога, – что я его ненавижу…

– До этого и свои дети довести могут…

– …или отца его ненавижу… или его из-за отца его… или Лулу ревную к бывшему, ведь у них ребёнок общий… не знаю я…

– Так это просто значит, что ты боишься её потерять. Это же обалденно. Такая девушка, да с тобой. Ты в колледже и мечтать о такой не мог, а тут… ух! Но что случилось-то?!

– Что-что? Расстались мы с Лулу – вот что. – Отмахнулся тот. Тут же сделал крупный глоток и пасмурно затих.

Стало понятно, что разговор зашёл в нешуточное русло. Ивон не нарушал паузу, ожидая, когда друг сам решит продолжить.

– Вот ты нашёл себе пару в двадцать три – и молодец. А я устал, короче, всё: отстрелялся, не по мне такое. Понятно, что она уже ждёт предложения – вся, поди, поизмаялась на вашей свадьбе, когда букет не поймала. Два года отношений – это не пустяк. Мальчик меня уже за отца принимать начинает. Раза четыре спрашивал, можно ли говорить «папа». Я и сам на себя бешусь, ведь голос повысил в последний раз на Лулу, чтоб не уськала его, чтоб дядя Этьен и оставался дядей.

– А она чего? – тихо вступил Жиль.

– Чего-чего?.. Она опять крута. Женщина она с большой буквы. А я – трус… слабак я…

Тут он хлопнул по столу и уставился в окно.

– Это её слова? – с сомнением спросил Ивон.

– Да это и по взгляду её понятно было. Мужик ей нужен, а не я. Да и ясно, что не уськала она Клода. Само как-то выскочило у меня по бешенству.

– Да хватит прибедняться, небось помиритесь ещё.

– Не про «помириться» я. Ну помиримся, а дальше? Всё повторится: я тот же, она та же. И так пока кто-то сам не свалит. А мне что? Ждать, пока на дверь покажут? Я лучше сам. Сложно всё, короче…

– С ней тебе сложно, что ли?

– Ды нет, не с ней. С ней наоборот проще. Она всё умеет видеть на своих местах.

– …или Клод тебя прям достаёт сутками?

– Ды и не Клод. Он скорее чурается меня теперь.

– А чего остаётся? Ты?

– Видать, я…

– Ну а если с Лулу всё просто, чего с ней самой не поговорить?

– Поговорили, видишь? Конец… – уронил голову Этьен.

Жиль положил ему руку на плечо и потряс:

– Напридумал себе, да и всё. Переживает она за тебя, парень.

– И то верно. Но от этого только противнее за себя. Она такие вещи прошла по жизни, такую закалку, а я пасую, как мальчик. Стыдно мне с ней. Не тяну, видать.

– Так может, не стоит загоняться из-за кольца? Тоже мне беда какая – мудрая девушка! Повод гордиться – да! А ты…

– Ну не отец я, не отец, – качал головой Этьен.

– Да кто, дурак, тебя им быть заставляет?! Ты ж сам сказал – никто. И Лулу, и Клоду ты ж таким какой есть понравился – вот и успокойся. А она не виновата, что жизнь её за волосы подняла, зато такое счастье теперь у неё четырёхлетнее, а может, и у вас. Да что было, то было; влюбилась девушка по новой – вот и нечего старое поминать. Дыши глубже, и живите себе на полную.

Этьен, допив, отодвинул бокал, а приложился уже к горлышку бутылки. Потом подумал и протянул:

– Опять ли-ри-ка.

– Нет – правда. Да хоть и лирика. Лирика жизни проста как день – бери своё и храни. А искать его несложно – оно и из толпы само к тебе бежит – твоё же; вот хватай да бери да радуйся.

– Так, мож, и не моё это, раз как-то не по себе.

– Так, мож, наоборот всё! Раньше тебе по боку на всех предыдущих было, потому что это они не «твои». А теперь ты весь заёрзал, как нашлась та, которая и видит тебя насквозь, и тянуться выше толкает, и верит в тебя, и не требует ничего. А ты нос воротишь – типа, сложно всё стало. Так не сложно всё стало – а просто первые нормальные отношения появились. Настоящие, не пустышные.

– Эх… – неизвестно на что вздохнул Этьен. – И тянет и страшно.

– Опять по кругу! Опять ты не про них, а про что-то выдуманное. Раз и тянет и страшно, то надо всего-то навсего развеять «страшно» – и останется только «тянет», а страх уходит с пониманием, что бояться-то и нечего. Саму неизвестность разве что. Поразмысли как-нибудь обо всём на трезвую, глядишь, и многое наладится. Ну да ладно. Лучше выпьем. Так… выпьем, чтобы ты уже через полгода выиграл забег!

– Зачем?.. – отвлёкся друг, хотя Ивону услышалось «за чем?».

– Да хоть за коньяком! – сказал Жиль и кивнул на костыль: – Ну так расскажешь?

Этьен в сотый раз вздохнул и рассказал, что недавно остался он снова с Клодом, «дабы лишний раз эти ненасытные няни свой нос в кошель Лулу не засовывали». Сидели, смотрели телек. Но каждую рекламу всё ощутимее становился чей-то пристальный зов. Исходил он из угла. А в том углу стояла коробка. Да в той коробке – кар. Подаренный намедни радиокар. Конечно, первым не выдержал… Этьен.

– Ты уже опробовал подарок? Чего он так жалобно забился в угол?

– Да. Хорошая, – радостно отвечал мальчик.

– Просто хорошая? Значит, ты её испытывал только дома, не на улице?

– Ага.

– Ну это не то. Собирайся.

По-скорому вышли на пустую детскую площадку и погнали! Час-два пролетели, как медуза с падающей башни, – а потом Этьен устал и дополз до скамейки со словами «давай сам теперь».

«Самого» хватило ещё на полчаса.

А затем отдохнувшего дядю запрягли в нашееносца^[20]. А чтоб было веселее, Клод свысока управлял машинкой и всячески стремился наехать на ноги Этьену, чья задача состояла в ловком увёртывании, ведь оба почитали игрушку за опаснейшую бомбу. Весело было даже дяде. Все они, те двое от мала до вели́ка, носились и хохотали, как лоси, пока не выдохлись окончательно. Все остались живы, ведь бомба так их и не настигла. Вот уж и животы заурчали на всю улицу, требуя дозаправиться.

Всё случилось в конце.

Начали по всей площадке собирать разбросанные в порыве азарта вещи. Этьен приседал и придерживал Клода, пока тот складывал всё в сумку, и так прошлись по всему периметру. Договорились, что машинка поедет с ними рядом, а «водитель» – Клод – будет и ей управлять и командовать маршрутом до дома.

Этьен расслабился в своей роли каланчи и спокойно стал выходить с детской площадки – как вдруг не понял, что произошло. Остались только вспышки…

Раз! Вспышка! И он чувствует, как земля резко ушла у него из-под ног! Вспышка! И он еле-еле успевает отбросить от себя Клода, чтобы тот не задел головой железные прутья. Вспышка – и темнота в глазах! Отвратительный хруст! Пронзительная жгучая боль!!!

Мальчик хлопнулся об землю, хватанув ртом песка; хотел было зареветь, но не успел, испугавшись крика Этьена. А потом кинулся к нему:

– Прости меня, дядя Этьен. Я просто хотел тебя обыграть. Прости, пожалуйста! Тебе больно?..

Парень не отвечал. Да он себя-то не слышал, хотя орал во всё горло и бил по земле, пытаясь заглушить боль. Наконец он вспомнил про телефон и быстро набрал скорую.

Рядом, в стороне, предательски валялась сломанная машинка, на которую наступил Этьен.

Лулу тем вечером еле уложила Клода. Мальчишка всё спрашивал, почему она такая грустная, опять поругалась с Этьеном? И теперь, из-за неё, он совсем не придёт?

Оставалось добавить только «как папа когда-то».

Это резало её внутри.

Да Лулу и без этого понимала, откуда взялись у Клода эти слова – из пьяного брехливого рта его отца. Как он только сумел втемяшить в подсознание мальчика, что в расставании была виновна она, а потом исчезнуть навсегда в незнакомой чёрной подворотне? Чёрт его знает. Но сынишка теперь считал её как будто испорченной, или «тяжёлой», – в слова не переведёшь ощущения ребёнка. Это-то ей и казалось невыносимым: со всех сторон оказалась виновата она, два самых близких человека считали её «какой-то не такой». А «какой-то такой» становиться у неё не было ни сил, ни желания. Да и объяснений, ясное дело, ни от кого не дождёшься: в чём состояла её дефектность?

Понятно, что Этьен ногу сломал не в квартире: мямлил что-то невнятное то про скользкий пол (который был в основном под ковролином), то про разбросанный конструктор (которой был утерян в песочнице в прошлом году), но Клод держался стойко и «дядю» не сдал, даже когда мама больно дезинфицировала его царапины и заклеивала приличный синяк. А вот дядя после того орал в трубку как сумасшедший и про Клода, и про их с Лулу отношения так, что, наверное, вся больница немного меньше стала любить детей… и какую-то Лулу.

Вроде это был тот Этьен Сванье, что два года назад оказался на стажировке в их клинике, – полный шуток и ветра в голове парень, которого несколько лет не хватало молодой одинокой мамочке, – вроде тот Этьен, который сразу и нашёл в ней главное отличие от остальных девиц – зрелость молодых глаз – и своей настойчивостью раз за разом добивался встреч. Но затем столкнулся с Клодом… Хотя они вместе тогда, в первый же вечер, смеялись так, как Клод не смеялся ни со своим отцом, ни даже с Лулу – как две родственные души, решившие на день обменяться любимыми радиомашинками, а потом увидели, что те были совершенно одинаковыми. И смеялись, и радовались, что вот он был рядом – друг.

Вроде тот это был Этьен, да не тот. И не два разных. Скорее какой-то третий – их стыковка, трещавшая по швам от постоянной борьбы за власть то одного, то другого – наверное, мальчика и мужчины. Но разве эта борьба не естественна, разве она, Лулу, не повела себя иначе, чем с мужем: ни упрёка, ни намёка – только тишь да гладь да пироги под нос совать.

А может, слишком гладко? Ведь взгляд-то у неё действительно был жгучим и – как говорили в клинике – легко насаживал недругов, как бы помягче… ну как ванильное мороженое на раскалённый ржавый кол!

Ладно, не будем утрировать. Лулу на взводе бывала не часто, а если и скользнёт грозная искорка в глазах, то вокруг все просто рассасывались по делам, тихо приговаривая в рифму, что «ссориться с Лулу не надо никому». Ну привыкла она себя защищать и от мужа, и от мира – выбора-то особо не было. Что ж её теперь за это казнить?

В любом случае, даже после скотомужа, Лулу не собиралась взваливать роль защитника на Этьена, но, видимо, больничные слухи имеют некую силу. Как говорится, если всё время жирафу твердить, чтоб он меньше чавкал, то он в конце концов возьмёт – да и плюнет смачно тебе в рожу! Ну приблизительно как-то так.

И Этьен, скорее всего, хоть на словах и не получал подтверждения своим страхам, а вот глаза Лулу пепелили не хуже кострища, но потом, в одиночестве, быстро гасли от слезы.

В том-то, пожалуй, и была её главная ошибка.

Покажи свою слабость при мужчине – он от этого и сам будто крепчает и инстинкт защитника вдруг подключит. Но не водилось у Лулу такой привычки.

Было же всё слава богу, что изменилось?..

Проплакала Лулу весь вечер, причитая шёпотом: «Уже не знаю, что мне делать. На кой оно мне надо? Столько нервов…»

Пия пришла в себя. Или это всё ещё был сон? Различить она не могла и, как сквозь туман, разглядела Нильду, которая что-то пробубнила то ли про стадо овец, то ли про чей-то конец. Кругом мелькали белые халаты.

Снова провал в пустоту, в которой будто бы плакал ребёнок и истошно звал, звал издалека мать.

Мадам Илар не находила себе места, хотя врачи утверждали, что всё прошло как нельзя лучше, что малышка явилась крепкой, крикливой и станет певицей-бодибилдером – когда подрастёт, конечно. Пия всё время спала, но и это Кабо признал нормальным. Да и сама Нильда уже где только не дремала.

Ну вот, наконец, веки задрожали, и сонная мамаша открыла глаза.

Вокруг всё было серо, а на стену падали вафельно-малиновые лучи заходившего солнца. Из пелены постепенно образовалось улыбавшееся лицо Нильды:

– Ты молодец, моя миленькая! Всё кончено! – И зацеловала дочку до лобопоморщения. – Малышка у нас! Наша красавица уже не раз тебя будила, чтоб рассказать, как на бабушку похожа – но ты всё никак да никак. А уже сутки прошли, ласточка моя, вечер. Ну что с самочувствием-то?

– Не пойму… – еле прошептала Пия, не узнав своего голоса. – Слабость. Сейчас опять, наверно, усну… Увидеть бы её успеть.

– А я и говорю: для выработки рефлекса уже не раз прикладывали наше счастье к твоей груди. Пойду мсье Кабо искать, а ты лежи. Он строго-настрого запретил тебе вставать несколько дней. Даже в туалет. Как наберёшься сил, так и видно будет. Может, два, может, три дня – как бог пошлёт. Я уже несколько раз тебя поздравляла, а ты откроешь глаз, послушаешь, «какая ты молодец», промурчишь, чтоб «я не пускала чужих овец», и опять на боковую. Да и пускать-то некого. Посетителей тоже исключили пока, но я, как ты знаешь, везде пролезу. Только никому не говори про маму – я тут вроде невидимой тумбы буду рядышком сидеть, сколько потребуется. А ты отдыхай, отдыхай. – Нильда заковыляла в коридор.

Пия минутки две подождала, но глаза снова слиплись, поволока закружила и унесла сознание.

Наконец кончились выходные, и больница ожила и зажужжала. Белые халаты снова примелькались. Только Этьен не появился. Но Лулу предположила, а Нильда подтвердила, что с пятницы их с новоявленным папашей никто трезвыми не видел и не слышал.

«Не пропили бы разум», – сетовала мадам Илар. «Да было бы что пропивать», – вторила Лулу. «Какая она прелестная, – люлюкала малышку Пия, – и не пьёт ничего крепче молока». Молоко, кстати, удалось на славу, имелось в достатке и уплеталось малышкой за обе щеки.

Событие, конечно, великое, но к этому времени оно стало настолько кристально чистым, что дальше обмывать его уже не было ни смысла, ни сил.

Поэтому на этот раз Ивон основательно опустошил не горячительные (хотя одну бутылку прихватил), а фруктовые полки супермаркета и, довольный, направился в клинику. Всю дорогу его радовал приятно-прохладный апрельский денёк, и голова уже заметно посвежела в отличие от Этьена (подыхавший с похмелья, он звонил утром попросить места на кладбище, но, услышав Жиля, сказал, что ошибся номером, и сбросил). М-м-м, апрель! Ивон и не знал, что ему так полюбится этот месяц. Может, это было как-то связано с рождением его дочери. Думается, так.