Какое счастье на исходе дня
В тепло родного дома возвратиться.
Как радостно, что в этом доме ждут тебя
Людей любимых ласковые лица.
Какое счастье видеть в окнах свет
И знать, что мама хлопотливо греет ужин.
Дороже ничего на свете нет,
Чем ощущение, что ты кому-то нужен.
Какое счастье быть в кругу семьи,
Неспешною беседой насладиться
И вспоминать события и дни,
Которым никогда не повториться.
Какое счастье, что любой маршрут
Кончается у отчего порога,
Где ты желанен, где тебя поймут,
Где ты забудешь, как трудна дорога.
И пусть порой бывает нелегко:
И мир враждебен, и на сердце стужа,
Родимый дом – спасение моё.
Он в море бед – клочок надёжной суши.
Когда б судьба мне не послала
Надежных преданных подруг,
Какой бессмысленно-печальной,
Застывшей стала б жизнь вокруг!
Они не врут и не лукавят
И искренний совет дадут,
Зло не завидуют, не давят,
Не подведут и не подставят,
В беде поддержат, такт проявят,
Всегда помогут и поймут.
Мы часто вместе в полумраке
С бокалом лёгкого вина
Сидим и обсуждаем жарко
Свои насущные дела.
Нас крепко связывает столько
Событий и прожитых лет…
Девчонки, я люблю вас очень!
Наш мир так хрупок и непрочен,
Но наша дружба – островочек,
Что теплотой сердец согрет!
Ты – кладезь мудрости и море доброты,
Ты – бездна нежности и океан терпенья.
Ты – образец душевной чистоты
И эталон безмерного прощенья.
Лишь ты одна способна всё понять,
Найти словам, поступкам оправданье.
Лишь ты одна способна не предать,
И слёзы высушить, и облегчить страданье.
Души и тела раны исцелить,
Не спать ночей, невзгоды отгоняя;
Лишь ты одна даёшь мне силы жить,
Своё здоровье жертвенно теряя.
Твоей улыбки, глаз любимых свет,
Твой поцелуй – мне высшая награда.
Живи на свете много-много лет —
И ничего другого мне не надо!
Осенней грустною порой и знойным летом, и зимой,
Во мраке ночи, в свете дня – лишь ты на сердце у меня.
Твоя любовь, как два крыла, меня над бездной вознесла,
Где есть страданье, слёзы, боль, но мне не страшно: я – с тобой.
Горит, как летняя заря, в лучах любви душа твоя,
Мне освещая те пути, что суждено одной пройти.
И струны нежные звучат оркестром целым и летят
Слова приветствия Судьбе, что отдала меня тебе.
И образ твой со мной всегда, как путеводная звезда,
Как добрый Ангел, как маяк и как судьбы счастливый знак.
Ты для меня – начало дня, источник радости и света,
Тепло и трепетность огня – благодарю тебя за это.
Ты в знойный день – глоток воды, в ночи – искрящая комета,
Ты для меня – родник любви, благодарю тебя за это.
Ты мой судья и адвокат, ты – кладезь истин и советов,
Ты – дней моих счастливых ряд, благодарю тебя за это.
Ты – средоточье доброты, ты – праздничность и щедрость лета,
Ты – воплощение мечты! Благодарю тебя за это!
Вы столько лет прошли по жизни,
Деля печаль, тревогу, радость.
Возможно, в чём-то изменились,
А в чём-то прежними остались.
Двух жизней тесное сплетенье,
Как перст судьбы, как воля Бога,
И счастья помнятся мгновенья,
Хоть не всегда гладка дорога.
Пусть этот день напомнит Юность,
Вновь расцветут в глазах улыбки,
В сердцах царят любовь и мудрость,
Уйдут из памяти ошибки.
Пусть этот день поддержит снова
Тот негасимый ясный свет,
Который могут только двое
Нести сквозь бремя долгих лет!
Наш роман оказался коротким,
Впрочем, нет, не роман, а новелла
О застывших сердцах одиноких,
Друг до друга которым нет дела.
Наш роман оказался бездарным,
Впрочем, нет, не роман – зарисовка,
Где испытанным способом старым
От себя убегаем неловко.
Наш роман оказался бездарным,
Но, листая порою страницы,
С лёгкой грустью о нём вспоминаем,
И о том, что уже не случится…
Вы снова мне звоните по ночам
И с жаром о любви своей твердите.
Я сожалею, но ответить Вам
Я не могу, как Вы того хотите.
Прошла пора раздумий, слов и слёз,
Вернуться в прошлое я захочу едва ли.
И актуальность потерял вопрос
О том, кем друг для друга мы не стали.
И в потугах напрасной суеты,
Которую Вы породили сами,
Поймите: Ваши хлопоты пусты,
Прощайте, будьте счастливы, Бог с Вами!
Звуки, запахи и цвет, лёгкое касанье взглядов,
Утвердительный ответ на вопрос, что не был задан.
Мыслей путаных аллюр: то мечтания под вечер,
То смятенье и сумбур в ожиданьи новой встречи…
Самое главное в жизни, на мой взгляд, – бросить якорь у своего берега.
Бывает – прибьётся ищущий лучшего места под солнцем к чужой земле, крутится, мечется. Вроде и место под солнцем нашёл, а места себе не находит. Не принимает его эта земля, как он ни старается. Чужак он, и чужаком на все времена останется!
Я на своей земле лежу, и в этом моё предназначение – лежать на своей земле, вернее, у её берегов… Имена Нахимова, Корнилова, Лазарева навеки связаны с этой землёй, пропитанной русской кровью…
Старым стал, часто ворчу в последнее время. Коррозия стала разъедать металл. Раньше хорошо было – устрицы, мидии, гребешки облепят – соли вообще не чувствую. Только мягкие ноги ползают по мне, массажируют старое тело. А теперь этих массажистов и не отыщешь.
Въехала как-то на днище одного судна из Японского моря дикарка рапана и с тех пор проживает в море на правах хозяйки. Вычистила всё дно, извела моих мягкотелых любимцев. Теперь вот от соли страдаю. И нет управы на эту рапану. Жили бы морские звёзды, я бы с ними давно договорился. Но им, видите ли, у нас в Чёрном море соли не хватает. А я от этой соли мучаюсь – коростами обрастаю. Водоросли одни только и радуют – после прилива много их на меня цепляется. Одна радость для старика…
А когда-то я тоже был молод и бодр…
Когда-то я был ни кем иным, а эскадренным 120-пушечным броненосцем Российского императорского флота!!! Слышите, как гордо звучит!!!
А родился я в 1835 году в городе Николаеве. Отец мой, полковник Воробьёв, немало сил положил, чтобы сделать своё детище совершенным. В 1838 году окрестили меня и дали при крещении имя «Три Святителя» в честь епископов-богословов первых веков христианства – Василия Великого, Иоанна Златоуста и Григория Богослова. У меня было два старших брата, носивших то же имя, что и я. В тот же год, сразу после крещения, спустили меня на воду и переправили из Николаева в порт тихого белоснежного города Севастополь, где прожил я до своего совершеннолетия, и где закончилась славная моя жизнь.
В те времена владычицей морей была Великобритания, и все её корабли носили исторические имена. Это было традицией английского флота давать кораблям имена исторические. А в России были иные традиции. Как узнало английское Адмиралтейство, что Российский флот строит новые корабли и планирует дать им названия двенадцати апостолов и трёх святителей, очень расстроилось и запаниковало, сосчитав до пятнадцати. Позже узнало, что имена «Три святителя» и «Двенадцать апостолов» получили только два судна, и успокоилось.
К моменту моего ввода в строй я считался не только сильнейшим кораблём Российского флота, но и всего мира. Меня вооружили четырьмя 12-дюймовыми и четырнадцатью 6-дюймовыми пушками, которые позже заменили четырьмя 8-дюймовыми. Водоизмещение я имел немалое – целых 13.300 тонн и был по тем временам совершенством роскоши, простора и уюта.
Офицерская кают-компания была отделана красным деревом и отличалась необыкновенным уютом – в ней была прекрасная мебель, библиотека и пианино. Нежную грустную мелодию слушали по вечерам матросы линкора и морские обитатели, которые не без страха подплывали к никелевой броне. Пеньковые канаты заменили на цепи, и они стали превосходным украшением борта.
Воевал я много, к военным действиям привык. Такая работа у военного – воевать. Но вот первый день учебной артиллерийской стрельбы боевыми снарядами помню до сих пор. До того времени я ни разу не слышал 12-дюймовых пушек, мал был. А тут показалось мне, что самый страшный гром не может сравниться с грохотом этого орудия. Наивным я был. Самый сильный звуковой эффект я испытывал только тогда, когда стрелял залпами весь борт корабля. Вот это сила! Вот это мощь!
Послужной список мой прост – «Участвовал в Крымской войне 1853 – 1856 г. г.» Вот такая биография – ничего примечательного, обычная биография военного. «Погиб во время первой обороны Севастополя».
11 сентября 1854 года поперёк фарватера, между Константиновской и Александровской батареями, были затоплены семь устаревших кораблей российского флота. Это решение было принято для того, «чтобы заградить вход неприятельским судам на рейд и тем самым спасти Севастополь», о чём доложил командованию П. С. Нахимов. В списке затопленных были «Сизополь», «Флора», «Уриил», «Силистрия», «Селафаил», «Варна» и я.
Экипажи этих судов вместе с корабельным вооружением пополнили ряды доблестных защитников города на бастионах, которые обручем окружали Севастополь.
В днищах всех кораблей были прорублены отверстия. Я погружался очень медленно и видел, как все они пошли ко дну. Даже после нескольких выстрелов в мою подводную часть я всё ещё держался на плаву. Икона «Трёх Святителей» в этот раз вновь защитила меня, как не раз это делала в боях.
Корабли противника вспарывали брюхо на острых шпилях красавцев линкоров, опустившихся на морское дно, и не было для военного картины прекраснее этого момента.
Всё, что от меня осталось после уничтожения в 1922 году, адмиралтейский якорь на цепях. Лежу теперь на побережье, ворчу по-стариковски, рассказываю о легендарной судьбе Флота Российского крабам и креветкам. Пользуясь случаем, и вам рассказал о том, что помню.
Ведь самое главное в жизни, по моему мнению, – бросить якорь у своего берега. Берега, пропитанного кровью… И отдать жизнь за этот берег…
Моему отцу, заслуженному учителю Каз ССР, мастеру спорта, заслуженному тренеру, посвящаю…
В тридцать седьмом Арсентий был ещё слишком мал, чтобы что-то помнить. Но он почему-то помнил.
Тогда отец вернулся с завода позднее обычного, был радостным и слегка возбуждённым. Арсентий это понял по отцовскому голосу, доносившемуся из-за стены с прибитым на неё бархатным ковриком, на котором среди лесных зарослей удобно разместилась семейка пятнистых оленей. Маленький оленёнок, по-видимому, только что рождённый, стоял на ещё слабых ножках, прижавшись к матери. Обычно Арсентий гладил пушистого оленёнка маленькой ладошкой, перебирая пальчиками ворсинки коврика, и сон медленно накрывал его своим тёплым мягким одеялом.
Но в ту ночь Арсентий долго не мог уснуть. Он гладил по очереди всех членов оленьего семейства, но сон так и не приходил к нему. Поэтому он слышал, как отец долго разговаривал с матерью. Сквозь шёпот до него доносились непонятные фразы – «повышение в должности», «начальник смены – это очень ответственно», «зарплата увеличится на двадцать рублей». Он тщетно пытался хотя бы как-то разобраться в том, о чём говорят родители, и уснул, так ничего и не поняв.
А утром дом наполнился громкими голосами, смехом старших братьев и сестёр, запахом каши и душистого свежего хлеба, принесённого матерью из булочной, которая находилась в соседнем доме. Вся семья начала торопливо собираться, и детям велели надеть самую красивую одежду. Арсентия облачили в матросский костюмчик с сине-белым полосатым воротником, а на голову нахлобучили беретик в тон. Все приготовления назывались одним трудным словом «воскресенье», и Арсентий, как ни старался, не смог его выговорить. «Воскресенье» – это значит, что будет парк с высокими деревьями и дорожками, по которым можно бежать быстро-быстро, карусели, мчащиеся по кругу под весёлую музыку, воздушные шарики и мороженое. Вкусное…
В это воскресенье отец купил Арсентию большой кожаный мяч. Он даже немного хрустел в руках. И ещё от него по-особенному пахло. «Выше, сильней, быстрее», – весело крикнул отец и подбросил мяч высоко-высоко. До самого неба…
Таким Арсентий запомнил отца – высоким, сильным и счастливым…
Несколько пунктов 58 статьи вычеркнули из памяти всё, что было до этой семейной трагедии. Арсентий лишился не только отца, но и детства. Стал неразговорчивым и ершистым. Об отце никогда не рассказывал, будто его и не существовало вовсе.
Десятилетним подростком Арсентия определили в спортивный интернат. Это случилось как раз после войны. Вероятно, это был единственный способ выжить и получить образование. Однажды, проделывая привычный путь от дома, который разрешалось посещать по воскресеньям, до интерната, Арсентию пришлось пробираться через глубокие сугробы. Он по пояс утопал в мягком белом снегу, засыпавшим все знакомые тропинки между высокими соснами за одну ночь. Он уже порядком устал и остановился на минутку, чтобы перевести дыхание. Холодный адреналин страха пробежал вдруг по его спине. Серые, неподвижные от злости глаза волка смотрели прямо в его, расширенные от неожиданности зрачки. Упав лицом в сугроб, он ни о чём не думал тогда. Просто упал и долго лежал в снегу неподвижно. «Выше, сильней, быстрее», – стучало его сердце голосом отца, отзываясь в висках. Именно это тогда и спасло ему жизнь. «Выше, сильней, быстрее»…
«Выше, сильней, быстрее», – скользят лезвия коньков, высекая ледовую пыль. «Выше, сильней, быстрее», – шепчет лыжня вслед уходящему спортсмену, дыша в спину клубами морозного воздуха. «Выше, сильней, быстрее», – мелькают спицы велосипеда, накручивая на колёса расплавленный солнцем асфальт. «Выше, сильней, быстрее», – колышется невесомая вода в бассейне, накрывая пловцов. «Выше, сильней, быстрее», – ячеистая корзина принимает мячи: оранжевые, словно солнца, отскочившие от щита. Это идут экзамены в Институте физкультуры и спорта.
«Выше, сильней, быстрее», не замечая травмы сустава, которая даст о себе знать много позже. А пока, превозмогая боль, выше, сильней, быстрее…
Арсентий знал Лиду давно, они жили по соседству, но близко знакомы не были. Лида была студенткой медицинского института и всё своё время посвящала учёбе. А тут устроили тренировочные сборы и соревнования по выполнению нормативов ГТО среди студенческих команд. Придумали разные этапы, в том числе оказать первую медицинскую помощь раненому. «Раненым» сразу решил стать Арсентий, выполнив все отведённые ему задания. Лежа на носилках и имитируя сложный перелом костей черепа, он наблюдал за быстрыми круговыми движениями бинта в ловких пальцах Лиды. «Выше, сильней, быстрее…», – бухает юношеское сердце и заходится в нахлынувшей радости от искусственного дыхания «рот в рот» через кусочек бинта, как положено по инструктажу…
Дочка сидит на шее Арсентия, свесив вниз тонкие длинные ножки. Они совершают восхождение в горы Абхазии. Сверху видно всё – и макушки деревьев, и солнце, и до облаков можно достать рукой. «Выше, сильней, быстрее», – шаг за шагом к заветной цели…
Кожаный мяч перелетает через туго натянутую сетку туда-сюда, туда-сюда. Идёт тренировка волейболисток-старшеклассниц в школьном спортзале. Девчонки в полосатых майках, словно шахматные фигуры, заняли свои позиции на поле. Свисток. Подача. «Выше, сильней, быстрее!» Высоко взлетает мяч, и сердца девчонок начинают биться с тренерским в унисон. Арсентий – мастер спорта, мастер своего дела. Ох, и гоняет он своих учеников! Без поблажек! Несмотря ни на чьи уговоры, будь готов к труду и обороне!
Вот они уже на пьедестале с блестящими медальками на гладких атласных ленточках и блестящими от слёз и счастья глазами готовы и к труду, и к обороне, и к новым победам…
Выше… сильней… быстрее… – медленно хромает сухонький седой старичок, проделывая ежедневный километровый путь на дачный участок, изредка останавливается, и взгляд его устремляется ввысь под самые облака, куда давным-давно полетел его первый мяч, брошенный отцом.
Выше, сильней, быстрее… – Арсентий улыбается серыми глазами и слабой рукой протягивает внуку самое дорогое, что у него есть, – кожаный мяч…
Нам не дано вернуть назад
Весны прелестное дыханье
И детских лет воспоминанье
Нам не дано вернуть назад.
Ф. Тютчев
В этот раз весна почему-то запоздала, и всё живое затаилось, ожидая её наступления. Почки набухшими красно-коричневыми зачатками долго висели на ветках и, побаиваясь частых утренних заморозков, страшились расшвырять в стороны многочисленные слои смолистых обёрток-пелёнок и выглянуть наружу нежными клейкими уголками изумрудной зелени. Первоцветы и подснежники, с трудом освободившись от тяжести серых пористых снежных лепёшек, кое-как выбросили бутоны на коротких цветоносах, не успевших вытянуться из-за отсутствия положенного по сроку солнечного света и тепла. И отцвели так же быстро и скромно, без лишней помпезности и хвастовства, торопясь окончить свой жизненный цикл вовремя, несмотря ни на что.
И только кустики сирени, казалось, радовались этому весеннему опозданию, набирались какой-то удивительной силы, с каждым холодным утром покрываясь всё гуще и гуще тугими кисточками белых и фиолетовых соцветий.
Тепло пришло неожиданно в конце мая. И только в июне разлетелись во все стороны брызги всевозможных оттенков зелёного – от трепетного салатного, мятного и ярко-лаймового до таинственного малахитового и терпкого оливкового. Брызнула зелень и засверкала на солнце, будто умытая недавним густым дождём.
Я заждалась сирени в этот год. Ждала, нервно поглядывая на беспросветно-серое, не по-весеннему плаксивое небо, и всё моё существо, и душа, и сердце, и кожа требовали хотя бы маленькой дозы этого странного для моего понимания наркотика. И вот дождалась. Вновь разливается этот неповторимый густой аромат, ползёт тяжёлым атласом из одной комнаты в другую, заполняет собой всё свободное пространство, заставляет оголяться тонкие чувствительные окончания, вырисовывая лёгкими трепетными касаниями на полупрозрачном полотне контуры исчезающих лиц, тел и пейзажей.
Он не будоражит, как обычно, лёгким эфиром. Маслянистой тяжестью накрывает сознание и повисает на смеженных веках. В позе скрюченного маленького зародыша плыву в этой масляной жидкости, словно в утробе матери, от края до края. Сквозь сон ощущаю что-то своё.
Это – счастье. Не безграничное. Напротив, оно чётко очерчено и защищено. Это – точно оно, счастье. Его ни с чем невозможно спутать.
Лёгкий ветерок колышет белую ситцевую занавеску с вышитой неловкими детскими руками бабочкой в разноцветных шариках узорчатых крыльев. Сиреневый кустик приветливо машет зелёной лапкой сердцевидных листочков, заглядывая в приоткрытое оконце маленькими глазками пятилистников. Поскрипывает старыми суставами развесистый клён, покряхтывает, задевая дощатые стены. Бесконечно тарахтит мотор, стараясь добыть из земных недр живительной влаги, иногда закашливается, чихает, фыркает от напряжения и продолжает свою трудную работу, едва передохнув.
Безмятежный дневной сон затягивает глубоко, скрывая от палящего июльского солнца так надолго, что не сразу удаётся разлепить глаза; вновь и вновь проваливаешься в его мягкую яму. Наконец вялыми, слабыми от продолжительной неподвижности ногами ковыляешь на скрипучее крыльцо, вытягиваешься во весь рост, распрямляясь и поднимая руки к небу, и радостно брызгаешь в лицо поблескивающей на солнце водяной прохладой из заранее приготовленного заботливыми руками старого таза. Быстрой босоногой ящеркой скользишь между яблоневых стволов, кустов смородины и вишни, стараясь не обжечь раскалённой землёй мягкие пятки.
Пробравшись в тень, останавливаешься и, отдышавшись от быстрого бега, выбираешь место поудобнее, прямо в объятьях сиреневых кудлатых лап. Усаживаешься на шаткие старые качели с чашкой мятно-смородинового чая и, хрустнув куском сахара, блаженствуешь, раскачиваясь в такт с ветром, солнцем, небом и непрерывным тарахтением надоедливого мотора, добывающего воду из тёмных, пронизанных подземными венами глубин.
Кажется, что это навсегда. Навечно…
В этот год сирень схитрила сообразно климатическим загадкам и приняла решение быть со мной совершенно иной, нежели прежде. Интимнее, что ли… Она не возбуждала, не бередила мою истосковавшуюся по ней душу, не манила в тёмные закоулки памяти. Не водила узкими улочками воспоминаний и размышлений. Она баюкала свернувшееся в зародышевый клубок усталое от сменявших друг друга мыслей тело. Она усыпляла. Детским сном, крепким и долгим, с тяжёлым пробуждением и медленным возвращением в реальность.
Во сне впервые отчётливо явилась эта грешная мысль, странным образом не пугающая вовсе, а принятая без требований объяснения всей её сути.
Положите меня спать в сирени…